Мама села за стол и положила руки, как школьница первого класса.
- Знаю я его очень даже хорошо. Он ответственный. Он не пьет. Он крепко-накрепко планировал вернуться в крайнем случае вчера. Он с работы отпросился с запасом - на три дня. Сегодня не приехал, и на работе его абсолютно нет.
- Так вот, дорогая мама и Блюма. Вы его не знаете. Пьет или не пьет - это еще не все для человека. Он сошел с ума. А искать сумасшедшего - дурное занятие. Сами понимаете. У него определенной линии быть не может. Он сегодня одно, а через минуту - другое. Я, что могла, сделала. Была в милиции, предварительно обсуждала вопрос с начальником, он раньше чем через неделю двигать бумаги не имеет права.
Блюма зарыдала. Причем очень некрасиво. Совершенно не держала себя, и ее настроение передалось маме.
Сквозь слезы мама протянула ко мне руки:
- Доченька, надо что-то делать. Что говорит Мирослав?
К счастью, Мирослав вместе с Мишенькой находился у Ольги Николаевны. Автомобиль давал сильное преимущество. Еще утром Мирослав предложил Мишеньке проехаться к Ольге Николаевне на "Победе", и мальчик, естественно, обрадовался. С минуты на минуту они должны были возвратиться.
- Мирослав ничего о пропаже не знает. И, честно говоря, я требую, чтобы его не ставили в известность. У него крайне больная мама, он на ответственной работе, его только что назначили директором, и не надо его впутывать. Он помочь не сумеет, а переживать придется. Мы сами решим, каким путем поступать дальше.
Блюма тихонько сморкалась. Мама молчала и смотрела мне в глаза прямым взглядом.
Я взяла инициативу.
- Вы остаетесь ночевать у нас. Ни слова о происшествии. Разговаривайте о постороннем. О Гиле, о Мишеньке - пожалуйста. Но если хоть звук будет произнесен про Фиму, я найду возможность вас свернуть без всякой жалости. Потом! Мы ждем еще до среды. Каждый на своем месте. Вы - в Остре, я тут. В среду с утра иду в милицию и пишу заявление, что человек пропал.
- А в больницу? - подала голос Блюма.
- Я звонила в справочную по несчастным случаям. Нигде ничего.
Конечно, строго рассуждая, можно было звонить каждый день. Но я твердо была уверена, что в больницу Фима мог попасть только одного вида - психическую. А если он в психичке - тянуть его оттуда совсем не надо и даже преступно для окружающих.
- А дальше? - не успокаивалась Блюма.
Она своим большим задом сбила покрывало на кровати, и оно сползло на пол. К тому же одна из подушек упала.
- Блюма, встань, - строго попросила я. Блюма встала, я принялась поправлять покрывало и подушки. - Сядь на стул. Сейчас будем ужинать. Как себя чувствует Гиля?
Мама ответила неразборчиво, так как я уже пошла на кухню.
До меня долетали отдельные слова и восклицания на идише, но я ничего не поняла по смыслу.
Когда я накрывала на стол, мама спросила:
- Как Фима мог стать сумасшедшим за один день, если он все время был на глазах в Остре совершенно нормальным? Работал в сберкассе, вел дело с ценностями разного рода и никаких замечаний не имел.
- Возможности человеческого характера безграничны, - ответила я, - и поверь мне, дорогая мама, он не мишугене-придурок, он абсолютно безумный.
- А что он такого выкаблучил, чтоб ты пришла к выводу? - Блюма хотела поставить меня в тупик.
- Блюма, я, в отличие от тебя, пожила бок о бок с Фимой и вела с ним общее хозяйство. И знаю его хорошо. И по совместной работе в коллективе, и вообще. И про его сумасшествие - не мое личное мнение. Пойди к сыну дяди Лазаря и спроси. Матвей подтвердит. А что касается поступка - не важно. Пусть останется при мне. Ты не доктор - обсуждать, а я все-таки педагог.
Блюма прикусила язык, чувствовала разницу в нашем образовании.
Подвели итог: ждать и надеяться.
Встреча с Мирославом и Мишенькой прошла сердечно. Чтобы предупредить нежелательные положения, я сразу же сказала громко:
- Мирослав, мама и Блюмочка привезли тебе привет от Фимы. У него все хорошо.
Поначалу я боялась за Блюму, но быстро спровадила ее на кухню - отдыхать.
С мамой Мишенька болтал без перерыва, и вроде она забыла про Фиму. Мишенька продемонстрировал железную дорогу, и мама стойко не отреагировала на его указание насчет того, что это подарок Фимы.
Я порадовалась также манере их разговора. Ни слова по-еврейски. Хоть заранее настроилась не замечать, если Мишенька и мама будут подключать еврейские слова. Не та ситуация.
Блюма хлюпала носом на кухне. Почти до утра она не спала. Мама с нами в комнате на раскладушке. Мы втроем на кровати.
Совсем ночью мама прошептала:
- Гиля так переживает, так переживает. Доченька, слышишь?
Что я могла?
Я поднялась раньше всех. Стремительно разбудила гостей и отправила их в порт, наказав отбить телеграмму, если в Остре наметились любые известия.
Приготовила завтрак и стала будить Мирослава. Он долго делал вид, что не просыпается. Наконец раскрыл глаза, взглянул на будильник. С вечера не завели - не до того.
- У меня еще сорок минут. Я рассчитал дорогу на машине, теперь можно подниматься позже.
Говорил тихо-тихо, чтобы не помешать Мишеньке. Мирослав аккуратно встал и взял Мишеньку на руки. Тот не пошевелился. Мирослав отнес Мишеньку на топчанчик.
- Полежим немного.
Я прилегла. Мы лежали обнявшись.
Мирослав сказал:
- Представляешь, нам скоро поставят телефон. И еще у меня есть мечта.
Я знала.
- Роди девочку. Мальчик у нас есть. Пусть будет девочка.
Всей душой я была с ним солидарна. Счастье переполняло меня от края до края.
Телеграмма из Остра пришла днем. Текст такого порядка: "Новостей нету". Я хотела ответить, что у меня тоже новостей никаких, но решила своих остерских по мелочам не дергать. Будет что-то решительное, тогда сообщу.
И как в воду смотрела. Смотрела, а дна не видела.
В среду пошла в милицию к Тарасенко, в половине девятого. У него оказался неприемный день. Поговорила с дежурным. Тот посочувствовал, привел много примеров, когда люди обнаруживались сами собой в неподходящих местах. Даже в подсобных помещениях, неподалеку от основного места жительства.
Из милиции я бегом побежала в подвал своего дома. Дверь нашей каморы закрыта. На крючок изнутри.
- Фима, Фима, ты тут? Я знаю, ты тут. Открывай. Это Майя.
Бью в дверь, она ходит из стороны в сторону - изнутри ни звука.
Села возле двери и думаю: бежать за помощью в жилконтору, звать слесаря, ломать, что ли. Конечно, внутри - Фима. Больше некому. Позор и оскорбительные разговоры соседей, обсуждение, прочее. Нет, добьюсь сама.
Снова бью. Пяткой. Без реакции.
Взяла толстую палку - валялась рядом, бью изо всех сил.
Крючок не выдержал. Дверь открылась.
В темноте ничего не видно. Лампочки никогда и не было, ходили со свечкой.
Зову шепотом, ласково:
- Фима, это я, Майя. Где ты тут?
И Фима подал-таки голос.
- Ты одна?
- Одна.
- Никто за тобой не следил?
- Никто.
- А я спал. Хорошо спал. Покормишь меня? У меня еда давно кончилась. Кругом полицаи. Выходить боюсь.
- Не бойся, Фима. Я тебя выведу. Полицаи в другое место пошли.
- Стреляют?
- А как же, стреляют. Очень стреляют. Пока наши придут, пересидишь у меня.
- Я и детей возьму. Их не прогонишь? Они ж твои родные дети. Ты ж родных не прогонишь на смерть. Да?
И тут двигается на меня громада. Вроде Фима, а вроде и не Фима. Подошел вплотную. Потный, грязный всех сортов вперемешку. Он в каморе и ел, и спал, и всё. А громада потому, что накрутил на себя все барахло. И на туловище, и на голову, и на руки, и на ноги. Не человек. Я рассмотрела, как могла, - из прохода лампочка мерехтела еле-еле.
- Пойдем потихоньку, Фимочка. А деток нету, Фима, они сами уже ушли. Далеко ушли. Все.
Беру его за лохмотья и веду за собой. На улице, на свету, хоть караул кричи. Такой страх.
Он говорит:
- Ты первая иди, тебя не тронут, ты на еврейку не похожая. А я на кого похожий? Посмотри. И позовешь. Только рукой.
Так и сделала.
В квартире Фима даже успокоился. Сам пошел на кухню, начал лазить по кастрюлям на плите, что-то оттуда подхватывал руками и ронял на пол. До рта так ничего не донес.
- Поел. До отвала.
Я налила в корытце, где купала Мишеньку, воды из титана и говорю:
- Фимочка, ингеле, становись в корыто. Буду тебя мылить мылом. Оно хорошо пахнет, земляничкой.
Фима размотался, снял все, что на нем было, и голый стал в корыто. Стоит и руками прикрывает глаза, как маленький, чтобы мыло не попало.
- Ты, мамэле, скорей. У тебя мыла хватит?
- Хватит.
И мою его. Как Мишеньку.
- Такой беленький будешь, что сорока унесет. - Так моя мама мне говорила, и я так сказала Фиме.
Ну, вымыла. Чисто. Ноги ему переставила из корыта на пол. Принесла новое белье - Мирослава, брюки, майку, рубашку. Не по размеру, большое. Ну ладно.
Вытираю полотенцем насухо.
Говорю:
- Не бойся ничего, Фимочка, маленький, мамэле тебя никому не отдаст. У мамэле пушка есть. И танк есть. И целая железная дорога. Мы уедем. Уедем.
Фима захныкал:
- Не хочу ехать, мамэле, я тут хочу. Не хочу ехать.
Я ласково наступаю:
- А к Фанечке с Гилечкой в Остер поедем? А, Фимочка, поедем? На пароходике, по водичке, по чистой водичке, поедем? Поплывем?
- Поплывем, мамэле, поплывем. Вместе. Только вместе.
- А как же. Только все. Фимочка, маленький мой, сердце мое.