И в этот момент откуда-то из глубин ее существа, из недоступной для сознания тьмы поднялась и зазвучала в ней словно бы музыка. А может быть, то была вовсе и не музыка даже, а это ее всю словно бы залило неким светом, а свет и был музыкой. Это он звучал, это его звуки возносили ее на какую-то такую немыслимую высоту, где она уже была не она, исчезала, растворялась в этом свете, сама становилась им… и Евдокия Порфирьевна почувствовала, что не может, не в силах держать обретенное ею знание в себе, она должна поделиться им, поделиться со всеми, со всем миром…
И если бы кто-нибудь мог видеть ее в этот момент, особенно из знавших ее обычную, то изумился бы. Что-то невообразимое происходило с ее лицом. Хищное, грубое, плотоядное, оно и в самом деле словно бы высветлялось, высветлялось каким-то идущим изнутри ее светом, и вдруг все так и озарилось им, и в глазах у нее появилось то отстраненное, неземное выражение, об обладателях которого и говорят: не от мира сего.
Поспешливым, быстрым движением Евдокия Порфирьевна схватила корзину за ручку, подлетела к сенной двери, откинула запоры, отомкнула замки и, все так же в ночной рубашке и босиком, выскочила на крыльцо. Шлеп-шлеп-шлеп, прошлепали ее босые ноги по ступеням, топ-топ-топ, протопали по дорожке, ведущей к калитке, и, распахнув калитку, Евдокия Порфирьевна вывалилась на улицу.
- Люди! Люди! - закричала она, вздымая над собой корзину подобно хоругви и устремляясь на середину улицы. - Чудо, люди! Чудо!
Она не знала, есть ли вокруг нее люди, она ничего не видела вокруг и не слышала, она не понимала, ночь или день. Но было в действительности не позднее и не раннее утро, тот его час, когда обитатели индивидуальных домов начинали стягиваться, по одному, по двое, по трое, к асфальтовой магистрали, к автобусной остановке на ней, чтобы разъехаться оттуда по рабочим местам, и оттого на пустынной обычно, нелюдной улице было сейчас весьма оживленно.
Евдокия Порфирьевна добежала до середины улицы, бухнулась там на колени, поставив перед собой корзину с лежащим в ней на куче хламья золотым яйцом, и принялась отбивать поклоны:
- Чудо, люди! Чудо! Бес меня попутал, согрешила! Нет мне прощения - уличить хотела! Чудо, люди, чудо! Гляньте туда, гляньте на тот дом, Трофимычи там живут, знаете, - благодать небесная сошла на него! Чудо, люди, чудо!
Голос у нее был зычный, словно труба, и вокруг нее вмиг собралась целая толпа.
И молодые люди, проведшие бессонную ночь в доме Марьи Трофимовны с Игнатом Трофимычем, тоже, разумеется, услышали ее голос, приникли к оконному стеклу, пытаясь понять, что там происходит на улице, - ну да что же они могли поделать теперь. Все, поздно было.
- Чудо у нас, чудо! - кричала Евдокия Порфирьевна. - Грешна, люди! Прошу милости вашей и заступничества! Чудо у нас, чудо!..
О, как она кричала тогда! Знающие ее долго потом удивлялись: откуда она такие и слова-то выцарапала. "Заступничества"! Это же мало что выучить, еще и выговорить надо!
Глава пятая
1
Молодой человек тщедушного вида, с редкой светлой бородкой, взгромоздясь на нечто вроде трибунки из трех перевернутых водочных ящиков, вещал, как читал лекцию:
- Есть области, где время может замедляться или убыстряться. Посещение Земли некими гуманоидными существами - уже наша повседневность. Как свидетельствуют очевидцы, существа бывают трех видов: зелененькие, тридцати сантиметров ростом, человекоподобные, телесного цвета, и трехметровые гиганты, меняющегося цвета. Полтергейст, иначе "большой шум", когда предметы сами приходят в движение, тоже признан реальностью. Теперь надо признать реальностью яйца с золотой скорлупой, которые могут нести куры рябой окраски. Указание на то, что именно куры рябой окраски могут нести такие яйца, можно найти в русской народной сказке. Надо отметить, что народная фантазия всегда зиждилась на фактах сугубо реальных…
А у ворот Трофимычей, сплотившись в небольшую тесную кучку, молились, клали поклоны с десяток старух в монашеского вида черных одеждах. Около них толклась тоже своя толпа, глазели на них, комментировали, давали советы: "Пониже, пониже! Лбом-то покрепче о землю! Громче, бабка, громче!" - и одна из старух не выдержала, поднялась на ноги, оборотилась к толпе:
- Се перст Господен указал сюда! Отныне и во веки веков это место отмечено как святое. Возрадуйтесь, братья и сестры: се знамение нам. Кончается, братья и сестры, век железный, идет век золотой!
И, будто отвечая ей, будто споря, хотя и не слышал и не видел ее, двигался со стороны воющей моторами, смердящей мазутными дымами асфальтовой магистрали седобородый старик с лохматыми черными бровями, в одной нагольной, длинной белой рубахе, с посохом в руках:
- Дьявольское семя пролилось на землю - истинно говорю вам! Не верьте глазам своим, не верьте ушам своим: бес лукав, прельстит коровьей лепешкой, выдаст ее за хлебы пышные…
- Да иди ты, дьявольское семя! - крикнул ему неизвестно где и как успевший уже изрядно набраться, несмотря на закрытые еще винные отделы, неряшливый парень в недельной щетине. - Нам, пусть и коровья, лишь бы закусить чем! Сам-то видел эти яйца хоть?
- Не видел и видеть не хочу, бо - дьявольское семя!
- У-у ты! - закричал парень, хватая старика за рукав его белой рубахи. - Не видел, а несет! Граждане, он подосланный! Подосланный, бля буду!..
И вмиг олютела сбившаяся вокруг них толпа, будто только и ждала для того повода:
- Пошел он отсюда!
- Пошел на хрен!
- Не верит - и пусть катится!
И затолкали, затыкали старика, не обращая внимания на почтенный его возраст, заставили умолкнуть и погнали обратно к асфальтовой магистрали, отобрав в наказание и посох.
Небольшая группа корреспондентов человек в пять предпринимала уже третью или четвертую попытку проникнуть во двор Трофимычей. Они были так настойчивы, так настырны, что охранявшим ворота тем самым двум молодым людям, что бодрствовали ночь в доме Трофимычей, приходилось собирать в кулак всю свою волю, чтобы отвечать им с достаточной вежливостью:
- Нельзя. Вплоть до особого распоряжения.
- Не было инструкции. Никак невозможно.
- Да ну, три слова для областного радио! - кипятились корреспонденты.
- Наша газета не может выйти без достоверной информации!
Но молодые люди держались стойко:
- Нет, невозможно. Отойдите, не заставляйте нас применять крайние меры!
Сами же Марья Трофимовна с Игнатом Трофимычем смотрели на все это народное гулянье около их дома из окна комнаты, прячась за занавеской. Смотреть из кухонного окна, хотя молодых людей теперь там не было, они не решались. На кухонном окне занавески не имелось. Смотрели, отходили, пробовали заняться чем-нибудь по хозяйству - и не шло дело, опускались руки, снова тянуло к окну. Зависть была к тем, на улице. Прямо до слез. Ходили там, гуляли себе… а тут даже в нужник на улице запрещено выходить! Сиди, будто в тюрьме. Сиди и жди. А чего ждать? Прямо хоть вой.
Марья Трофимовна время от времени и действительно подвывала:
- Ой, Господи, Господи, чем мы тебя прогневали… За что нам такое наказание, Господи?.. А все ты, все ты! - тут же, без перехода принималась она корить своего старого. - Говорила ведь, на суп ее - нет, не послушал.
Игнат Трофимыч в ответ только крякал. Что ты будешь делать с бабой! Баба, она баба и есть. Так уж устроена.
2
А в то самое время, когда около дома стариков толклись толпы народа, в панельно-стеклянной коробке управления внутренних дел, в кабинете его начальника, полковника Волченкова, шел допрос Марсельезы. Вели допрос сам Волченков, его заместитель по политической части полковник Собакин и бравый майор Василь Васильич.
Собственно, в полном смысле назвать это допросом было нельзя, это скорее была беседа. Впрочем, и беседой все это назвать было невозможно: потому что Евдокия Порфирьевна на все вопросы, что ей задавали, отвечала сплошными восклицаниями, большей частью абсолютно невразумительными.
- Значит, вы утверждаете, что эти яйца не ювелирные изделия, а природный феномен? - спрашивал Василь Васильич, который в основном и вел "беседу".
- Чудо, чудо! - отвечала Евдокия Порфирьевна своим грубым голосом, и был он исполнен неподдельной страсти.
- Но вы понимаете, что этого не может быть, что это противоречит всем законам природы?
- Своими глазами видела. Чудо, чудо! Грех на мне, каюсь!
- Ну, будет вам ваньку валять! - решив встряхнуть ее как следует, прикрикнул на Евдокию Порфирьевну Василь Васильич. - Нет на вас никакого греха, все отпускаю! Ответьте мне лучше: уверены вы, что яйцо вам в корзину не подброшено? Могло такое быть? Да или нет, отвечайте!
- Бес меня попутал, он, лукавый, нет мне прощения, - словно заведенная, все тем же исполненным страсти голосом сказала Евдокия Порфирьевна. - Чудо это, чудо, чудо!
Василь Васильич глянул по очереди на Волченкова с Собакиным, в бравом его взгляде сквозило изнеможение.
- М-да! - произнес Волченков, приходя в движение, встал из-за совещательного стола, за которым шел допрос-беседа, пронес себя к рабочему столу, посередине которого стояла изъятая у Евдокии Порфирьевны круглодонная корзина со всем ее содержимым, взял из нее яйцо, покрутил в руках и положил обратно.
- Ой, грешна, ой, грешна! - взревела Евдокия Порфирьевна, с сочным шлепком закрывая лицо ладонями.
Волченков нажал на пульте кнопку связи с секретаршей, в динамике прошуршал ее вышколенный голос, и он спросил:
- Приехали?
- Да, Сергей Петрович, - коротко ответила секретарша.
- Проводите гражданку, - теплым голосом приказал Волченков Василь Васильичу.