В общем-то, несмотря на муки писания и даже на тот не до конца выветрившийся из него ужас, что пережил в кабинете начальника горуправления, когда казалось, еще миг - и конец, у Аборенкова было весьма недурное, а пожалуй, и прекрасное настроение. Что ни говори, а участвовал сегодня в "золотой" операции, и мало что участвовал, но еще и сыграл первую скрипку! Кто из знакомых участковых мог похвастать чем-либо подобным?!
- Ты отчеты пишешь, - заревела на него Марсельеза, - а я сегодня на работе не была! Куда делся-то? Как привезли меня - я до сего времени на стуле там просидела! Кто мне справку давать будет? Давай мне справку, где я сидела!
- А откуда ж я знаю, где ты сидела? - наслаждаясь нежданным-негаданным отдыхом от отчета, спросил Аборенков. - А может ты, извини меня, - подмигнул он ей, - не сидела, а лежала где-нибудь, а?
- Лежала? Я?! - вскричала Евдокия Порфирьевна, и, переломив ручку Аборенкова, она хватила ее половинки об пол. - Начальник твой, сволочь, на мне повышение получил, ты не получил - так получишь, а мне даже справку нельзя?
- Погоди, погоди, - Аборенков, не успев вскипеть из-за сломанной ручки, тут же о ней и забыл. - Кто это повышение получил, какой мой начальник?
- Какой! К кому водил меня! Кто справку мне на цельный день обещал! Идет, три звезды на погоне вместо одной - вы кто такая, гражданочка, какая-такая вам справка?!
Окаймленное розовым валиком жира лицо полковника Собакина, призывающего к ответу их с Пухляковым, предстало перед Аборенковым, и он понял, кого спутала Марсельеза с его непосредственным начальником.
- Дуся! Дуся ты моя, Дуся! - аж застонал от рвавшегося из него смеха Аборенков. - Ox, Дуся, как же с тобой нехорошо… Будет тебе справка, Дуся, что ты волнуешься! - Он реквизировал у Евдокии Порфирьевны, в обмен на свою сломанную, ее ручку, достал из стола, из нужного ящика нужный бланк и написал: "Справка. Дана настоящая…" Он живо написал справку, такие справки писались по установленному образцу, и никакой заминки в этом деле быть у него не могло. - Вот, Дуся, - дописав и пряча ее ручку к себе в карман, протянул он ей аккуратный листок. - Завтра в отделении - печать, и дело кончено.
- Мне еще и печать бегать ставить?
- А ты бы хотела и обществу пользу принести, и энергии не затратить? У меня, Дуся, печати нет. А без печати - какая же справка? Сходи в отделение, чего ты! Прямо к нему, который тебе обещал, и зайди. Погляди на него, какое он повышение получил!
Евдокия Порфирьевна, хоть и жалко ей было реквизированную ручку, хоть и досадно, что придется еще тащиться, ставить эту печать, начала отмякать душой, гнев ее стал остывать, и, задавленный было хлопотами о справке, интерес к заваренной ею нынче утром каше снова всплыл в ней наверх.
- Так а что там… У Трофимычей-то? Дознались до чего? - спросила она.
- О, Дуся моя, Дуся! - поиграл голосом Аборенков. - До чего дознались, то секрет. Простым гражданам знать не положено.
Евдокия Порфирьевна проглотила его издевку. Когда ей было нужно, она могла проглотить и не такое.
- Так нашли у них золото? - попробовала она проявить законное любопытство уже и прямо в лоб. - Что они с ним в миксере-то делали?
- Секрет, Дуся. Сказал же я тебе. Не могу разглашать тайны. Не имею права!
Веселился Аборенков, забавлялся с Марсельезой, будто кошка с мышкой.
- А я тебя прошу - выдавай тайну? - упорствовала однако же Евдокия Порфирьевна. - Мне от тебя никаких подробностей не требуется. Ты только: "да" или "нет".
И сорвался Аборенков, оступился, зашел в своей кошачьей забаве дальше, чем следовало.
- Не нужно тебе подробностей? - совсем развеселился он. - "Да" или "нет"? А чего ж без подробностей? Можно и с подробностями! - И расхохотался, неудержимо, до перехвата дыхания. - У них золотые яйца там. Видимо-невидимо! Курочка ряба им золотые яйца несет. Пук - и золотое яичко!
Он-то думал, что приразжал когти - и цап мышку обратно, он-то полагал, что ничего ровным счетом не выболтал, потому как кто же в своем уме может всерьез поверить в золотые яйца, он-то считал, что лишь позабавился - и все, ничего больше, но лицо у его бывшей пассии вдруг так и пыхнуло свекольной краснотой, потом вмиг побледнело и приобрело несвойственное для нее выражение словно бы вдохновения.
- Ладно, пойду тогда, - хрипло почему-то сказала она, повернулась и пошла из его кабинета вон. И притворила дверь за собой тихо и аккуратно, а если бы у Аборенкова был слух на слово, то, глядя со своего места ей вслед, он бы определил так: словно бы нежно притворила.
7
В эту ночь в двух соседствующих домах на Апрельской улице властвовала бессоница. Не спали потрясенные событиями минувшего дня Марья Трофимовна с Игнатом Трофимычем, теснясь на одной кровати в комнате, мешая друг другу и оттого беспрестанно ворочаясь, не смея при том из страха перед поселившимися у них двумя молодыми людьми перемолвиться ни единым словом. Не спали и молодые люди, обосновавшиеся на кухне, сидели один на табурете у входной двери, другой на лавке у окна, и в самом деле прислушивались чутко ко всем звукам, доносившимся из комнаты в распахнутую ими настежь дверь, прислушивались ко всем шорохам снаружи, пощупывали время от времени бугрившиеся под мышками твердые пистолетные наросты и двигали плечом, устраивая сбрую кобуры поудобнее. И если их бдение нельзя было назвать бессоницей, то постельная маета Евдокии Порфирьевны была самой что ни на есть настоящей бессоницей, такою же, как у Марьи Трофимовны с Игнатом Трофимычем, хотя и лежала она на кровати совершенно одна. Все вспоминался ей старик у ее крыльца - прячет что-то у себя за спиной, бормочет заикающейся скороговоркой: "Да это… ну… Рябая тут… у тебя тут…" - забывалась вроде, проваливалась в сон - ан нет, тут же и оказывалось, что снова не спит и опять видит, как прячет от нее старик что-то за спину: "Рябая тут… у тебя тут…"
Первые петухи пропели в ночной темени, вторые, в окне начало рассветлять, и Евдокия Порфирьевна, не в силах больше длить эту муку бессоницы, почти не соображая ничего, чувствуя лишь, как жарко горит в голове будто спекшийся в огненный ком бедный ее мозг, рывком поднялась с постели и, как была в ночной рубахе, вышла на крыльцо и спустилась на землю. Верный тихо лежал у себя в конуре и даже не звякнул цепью. Крадучись, словно была уже не на своей территории, Евдокия Порфирьевна пошла в дальний конец участка к прорехе в заборе. Протиснулась в нее и, все так же крадучись и пригибаясь, двинулась к курятнику. И выгляни сейчас, в эту минуту кто из Трофимычей в окно, засекли бы ее, как она ни пригибайся, всполошились и не дали бы ей сотворить задуманное. Но, хоть и не спали они, хоть и измучились бессонным лежанием до того же огненного кома в голове, что и Марсельеза, не смели они, боясь своих бдящих постояльцев, даже и просто сесть, посидеть на кровати, спустив ноги на пол. А постояльцы их бдели на определенных им начальством позициях - держали под прицелом уличное окно, и Евдокия Порфирьевна осталась незамеченной, несмотря на то, что ночная темь уже рассеивалась и начинала заниматься заря.
И что проку, что сидел один из молодых людей у сенной двери. Если бы он приоткрыл ее немного, до него тогда донесся бы шум в курятнике, всполошенное квохтанье и хлопанье крыл, и, выскочив на крыльцо, увидел бы он выбирающуюся из стариковского курятника, словно какая-нибудь Лиса Патрикеевна, гренадерского роста женщину в ночной рубахе и с пестрою курочкой под мышкой. Но он, согласно полученным наставлениям, закрыл дверь туго и плотно, как закрывали ее на ночь старики, - чтобы все выглядело по-обычному, чтобы заявившиеся к ним их сообщники ничем не встревожились бы, и оттого ничего он не услышал и никого не увидел.
А Евдокия Порфирьевна, вернувшись к себе, заперла в сенях все засовы, все замки, какие имелись, помяла Рябую под гузкой, так, впрочем, и не поняв, снеслась та сегодня уже или нет, и ее вдруг повело в сон - прямо сносило с ног…
Проснулась Евдокия Порфирьевна в непонятной, обливавшей ее тяжелым потом тревоге. И мигом, едва проснулась, эта тревога сбросила ей ноги с кровати, и она вскочила. Много ли, мало ли минуло времени с той поры, как упала на кровать, она не знала. Ноги, будто сами собой, не ее волей, понесли ее в сени, оставив тапки стоять у кровати, она вывалилась в глухие сенные полупотемки, и ее обдало квохтаньем, хлопаньем крыльев, и мимо лица протрепыхала в комнату перепуганная Рябая.
Евдокия Порфирьевна щелкнула выключателем, зажигая свет. Оглядела пол под ногами, глянула на скамейку, заваленную всяким хламьем, начиная от старых газет и кончая неведомо как приблудившимся конским седлом, провела взглядом по настенной полке со всякой уличной хозяйственной утварью и поняла: в углу, в корзине.
В корзине лежал такой же разнообразный хлам, как на скамейке: сношенные рукавицы, съеденная молью кроличья шапка, обрезки кошмы, лохмы скрученной в мотки пакли. Евдокия Порфирьевна наклонилась, пошарила среди всего этого - и наткнулась. Под пальцами было округлое, гладкое, похожее на камень-голыш. Она выкатила это округлое и гладкое наружу, на ладонь - и рука у нее дернулась, выпустив взятое обратно. Это и в самом деле было яйцо, и оно в самом деле было золотое!
Евдокия Порфирьевна снова потянулась было взять яйцо, покойно лежавшее сейчас на мотке пакли, но рука отказалась повиноваться ей. Остановилась на полпути - и не шла дальше. Тянула ее изо всей силы, напрягалась - задрожали пальцы, но нет, не шла!