- Очень, - медленно и красиво ела Саблина.
- Билась до последнего, - закурил папиросу Саблин.
Арина зябко обняла себя за плечи:
- Танечка Бокшеева, когда ее к лопате притянули, в обморок упала. А в печи очнулась и закричала: "Мамочка, разбуди меня!"
- Думала, что это сон? - улыбчиво таращил глаза Румянцев.
- Ага!
- Но это был не сон, - деловито засуетился вокруг блюда Саблин. - Господа, добавки! Торопитесь! Жаркое не едят холодным.
- С удовольствием, - протянул тарелку отец Андрей. - Есть надо хорошо и много.
- В хорошее время и в хорошем месте. - Мамут тоже протянул свою.
- И с хорошими людьми! - Румянцева последовала их примеру.
Саблин кромсал еще теплую Настю.
- Durch Leiden Freude.
- Вы это серьезно? - раскуривал потухшую сигару Мамут.
- Абсолютно.
- Любопытно! Поясните, пожалуйста.
- Боль закаляет и просветляет. Обостряет чувства. Прочищает мозги.
- Чужая или своя?
- В моем случае - чужая.
- Ах, вот оно что! - усмехнулся Мамут. - Значит, вы по-прежнему - неисправимый ницшеанец?
- И не стыжусь этого.
Мамут разочарованно выпустил дым.
- Вот те на! А я-то надеялся, что приехал на ужин к такому же, как я, гедонисту. Значит, вы зажарили Настю не из любви к жизни, а по идеологическим соображениям?
- Я зажарил свою дочь, Дмитрий Андреевич, из любви к ней. Можете считать меня в этом смысле гедонистом.
- Какой же это гедонизм? - желчно усмехнулся Мамут. - Это толстовщина чистой воды!
- Лев Николаевич пока еще не жарил своих дочерей, - деликатно возразил Лев Ильич.
- Да и вряд ли зажарит, - вырезал кусок из Настиной ноги Саблин. - Толстой - либеральный русский барин. Следовательно - эгоист. А Ницше - новый Иоанн Креститель.
- Демагогия, - хлебнул вина Мамут. - Ницше вам всем залепил глаза. Всей радикально мыслящей интеллигенции. Она не способна просто и здраво видеть сущее. Нет, это бред какой-то, всеобщее помешательство, второе затмение умов! Сперва Гегель, на которого мой дедушка молился в буквальном смысле слова, теперь этот усатый!
- Что вас так раздражает в Ницше? - раскладывал вырезанные куски по тарелкам Саблин.
- Не в нем, а в русских ницшеанцах. Слепота раздражает. Ницше не добавил ничего принципиально нового к мировой философской мысли.
- Ой ли? - Саблин передал ему тарелку с правой грудью.
- Сомнительное заявление, - заметил Лев Ильич.
- Ничего, ни-че-го принципиально нового! Вся греческая литература ницшеанская! От Гомера до Аристофана! Аморализм, инцест, культ силы, презрение к быдлу, гимны элитарности! Вспомните Горация! "Я презираю темную толпу!" А философы? Платон, Протагор, Антисфен, Кинесий? Кто из них не призывал преодолеть человеческое, слишком человеческое? Кто любил демос? Кто говорил о милосердии? Разве что один Сократ.
- О сверхчеловеке заговорил первым только Ницше, - возразил Саблин.
- Чушь! Шиллер употреблял это слово! О сверхчеловеке говорили многие - Гете, Байрон, Шатобриан, Шлегель! Да что Шлегель, черт возьми, - в статейке Раскольникова весь ваш Ницше! С потрохами! А Ставрогин, Версилов? Это не сверхчеловеки? "...Свету провалиться, а мне всегда чай пить!"
- Все великие философы подводят черту, так сказать, общий знаменатель под интуитивно накопленным до них, - заговорил отец Андрей. - Ницше не исключение. Он же не в чистом поле философствовал.
- Ницше не подводил никакого общего знаменателя, никакой там черты! - резко тряхнул головой Саблин. - Он сделал великий прорыв! Он первый в истории человеческой мысли по-настоящему освободил человека, указал путь!
- И что же это за путь? - спросил Мамут.
- "Человек есть то, что должно преодолеть!" Вот этот путь.
- Все мировые религии говорят то же самое.
- Подставляя другую щеку, мы ничего не изменяем в мире.
- А толкая падающего - изменяем? - забарабанил пальцами по столу Мамут.
- Еще как изменяем! - Саблин поискал глазами соусник, взял; загустевший красный соус потек на мясо. - Освобождая мир от слабых, от нежизнеспособных, мы помогаем здоровой молодой поросли!
- Мир не может состоять исключительно из сильных, полнокровных. - Осторожно положив дымящуюся сигару на край гранитной пепельницы, Мамут отрезал кусочек мяса, сунул в рот, захрустел поджаристой корочкой. - Попытки создания так называемого "здорового" государства были, вспомните Спарту. И чем это кончилось? Все те, кто толкал падающих, сами попадали.
Саблин ел с таким аппетитом, словно только что сел за стол:
- Спарта - не аргумент... м-м-м... У Гераклита и Аристокла не было опыта борьбы с христианством за новую мораль. Поэтому их идеи государства остались утопическими... Нынче другая ситуация в мире... м-м-м... Мир ждет нового мессию. И он грядет.
- И кто же он, позвольте вас спросить?
- Человек. Который преодолел самого себя.
- Демагогия... - махнул вилкой Мамут.
- Мужчины опять съехали на серьезное, - обсасывала ключицу Румянцева.
Отец Андрей положил себе хрена:
- Я прочитал две книги Ницше. Талантливо. Но в целом мне чужда его философия.
- Зачем тебе, брат, философия. У тебя есть вера, - пробормотал с полным ртом Саблин.
- Не фиглярствуй, - кольнул его серьезным взглядом отец Андрей. - Философия жизни есть у каждого человека. Своя, собственная. Даже у идиота есть философия, по которой он живет.
- Это что... идиотизм? - осторожно спросила Арина.
Саблин и Мамут засмеялись, но отец Андрей перевел серьезный взгляд на Арину.
- Да. Идиотизм. А моя доктрина жизни: живи и давай жить другому.
- Это очень правильная доктрина, - тихо произнесла Саблина.
Все вдруг замолчали и долго ели в тишине.
- Вот и тихий ангел пролетел, - вздохнул Румянцев.
- Не один. А целая стая, - протянула пустой бокал Арина.
- Не наливай ей больше, - сказал Мамут склоняющемуся с бутылкой Павлушке.
- Ну, папочка!
- В твои годы человек должен быть счастлив и без вина.
- Живи и давай жить другому, - задумчиво проговорил Саблин. - Что ж, Андрей Иваныч, это философия здравого смысла. Но.
- Как всегда - но! - усмехнулся батюшка.
- Уж не обессудь. Твоя философия сильно побита молью. Как и вся наша старая мораль. В начале девятнадцатого века я бы безусловно жил по этой доктрине. Но сегодня мы стоим на пороге нового столетия, господа. До начала двадцатого века осталось полгода. Полгода! До начала новой эры в истории человечества! Поэтому я пью за новую мораль грядущего века - мораль преодоления!
Он встал и осушил бокал.
- Что же это за новая мораль? - смотрел на него отец Андрей. - Без Бога, что ли?
- Ни в коем случае! - скрипнул ножом, разрезая мясо, Саблин. - Бог всегда был и останется с нами.
- Но ведь Ницше толкует о смерти Бога?
- Не понимай это буквально. Каждому времени соответствует свой Христос. Умер старый гегелевский Христос. Для грядущего века потребуется молодой, решительный и сильный Господь, способный преодолеть! Способный пройти со смехом по канату над бездной! Именно - со смехом, а не с плаксивой миной!
- То есть для нового века нужен Христос - канатный плясун?
- Да! Да! Канатный плясун! Ему мы будем молиться всей душой, с ним преодолеем себя, за ним пойдем к новой жизни!
- По канату?
- Да, любезнейший Дмитрий Андреевич, по канату! По канату над бездной!
- Это сумасшествие, - покачал головой отец Андрей.
- Это - здравый смысл! - Саблин хлопнул ладонью по столу. Посуда зазвенела.
Саблина зябко повела плечами.
- Господи, как я устала от этих споров. Сережа, хотя бы сегодня можно обойтись без философии?
- Русские мужчины летят на философию, как мухи на мед! - произнесла Румянцева.
Все засмеялись.
- Александра Владимировна, спойте нам! - громко попросил Румянцев.
- Да, да, да! - вспомнил Мамут. - Спойте! Спойте обязательно!
- Сашенька, спойте!
Саблина сцепила замком тонкие пальцы, потерла ими:
- Я, право... сегодня такой... день.
- Спой, радость моя, - вытер губы Саблин. - Павлушка! Неси гитару!
Лакей выбежал.
- А я тоже выучилась на гитаре играть! - сказала Арина. - Покойная maman говорила, что есть романсы, которые хороши только под гитару. Потому как рояль - строгий инструмент.
- Святая правда! - улыбался Румянцев.
- Две гитары, зазвенев, жалобно заныли... - угрюмо осматривал стол Мамут. - Позвольте, а где горчица?
- Je vous prie! - подала Румянцева.
Павлушка принес семиструнную гитару. Саблин поставил стул на ковер. Александра Владимировна села, положив ногу на ногу, взяла гитару и, не пробуя струн, сразу заиграла и запела несильным, проникновенным голосом:
Ты помнишь ли тот взгляд красноречивый,
Который мне любовь твою открыл?
Он в будущем мне был залог счастливый,
Он душу мне огнем воспламенил.В тот светлый миг одной улыбкой смела
Надежду поселить в твоей груди...
Какую власть я над тобой имела!
Я помню все... Но ты, - ты помнишь ли?Ты помнишь ли минуты ликованья,
Когда для нас так быстро дни неслись?
Когда ты ждал в любви моей признанья
И верным быть уста твои клялись?Ты мне внимал, довольный, восхищенный,
В очах твоих горел огонь любви.
Каких мне жертв не нес ты, упоенный?
Я помню все... Но ты, - ты помнишь ли?Ты помнишь ли, когда в уединенье
Я столько раз с заботою немой
Тебя ждала, завидя в отдаленье;
Как билась грудь от радости живой?