- Сделал я свой бизнес, мужик. Рыночный бизнес! Рынками владел: двумя здесь, в Черемхове, еще на паях с ребятами - в Ангарске, еще хотели объединиться с друзьями и замутить дела… ну, словом, на Иркутск замахнуться! А тут смена царской власти. Опять сыщики оживились! Я любил в ресторанах сидеть. И слова говорить не боялся! Особенно за водкой хорошей. Водка, слышь, мужик, ты ж знаешь, бывает хорошей или очень хорошей! Плохой… не бывает… Никогда не стеснялся в адрес владык солененькие шуточки отпускать. Срать я на них хотел! А тут - подарок судьбы! Кровник мой, племянник, в Москве к нефтяной кормушке проник! Ну и меня за собой позвал. Умненький мальчик такой, живенький… Подписал я бумаги. Один из всего нашего села - нефтяным магнатом заделался, уф! Много о себе возомнил тогда… В Монголию отдохнуть поехал… Кумыс попить… жареного барана поесть… на конях поскакать, я ж когда-то верхом скакал… Вот - ее встретил…
Люська стояла, продавливая черными лодочками блесткий, радужный на разгоревшемся солнце снежок. Рынок гомонил, гудел, высыпал вокруг Люськи помидоры и гранаты, треску и селедку, стылые круги золотых сливок и собольи шкурки, кедровые орешки в раззявленных, из серой крупитчатой холстины, мешках - и варенье из таежных яблочек- кислушек, все драгоценности сыпал, а она не видела их. Ничего она не видела. Стояла слепая. Закрыв глаза.
- Ну и что? Да ништо… Вот представь, мужик: вчера мы с Люськой поженились, а сегодня твой дом расстреливают из пулемета, и ты с молодой женой еле спасаешься от смерти… от огня… убегаешь, на попутках - машину твою к шутам сожгли - в деревню к друзьям… а назавтра тебя, мурзика, в той деревне все равно находят - и под дулом, да, под дулом, а иначе бы ты никак не пошел, ведут тебя, сажают в машину… и везут, везут… везут!.. и ты понимаешь, куда тебя везут.
Я спиной чуял горячий, раскосый, дикий взгляд Люськи. Она разрезала глазами мою спину под зипуном, прокалывала зрачками - насквозь - мои лопатки.
- Ну привезли… Ментовка, думашь?! Обычная, думаешь, ментовка?! Хера с два. Необычная! С чего начали? Думаешь, пытки на Лубянке все закончились?! В блаженное сталинское время?! - Он так заорал, что у меня уши заложило. - Они мне… делали… "ласточку"! Скуют наручниками руки за спиной… пропустят под цепью стальной прут… висишь, ноги пола не касаются… а эти, шкыдлы, бьют дубинками… по почкам… Страшная бо-о-оль! - Он говорил без передыху, а мой зад примерзал к земле. - Потом меня клали на пол… веревкой подтягивали ноги к рукам, а руки - в наручниках… Плечо вывихнули! Я орал как резаный баран! Кричал им: застрелите меня лучше, ёб вашу мать! Сознание терял. Холодную воду из ведра на меня выливали! Кричали: мы перекрыли все твои счета, сучонок! А я им кричал: так это милиция или нет?! Где я?! А они мне вопят: моя милиция меня бережет! И раз - наручниками - к стулу прикуют! Не пошевелишься. И на голову - раз! - целлофановый пакет. Слышу как сквозь вату. Задыхаюсь! Крикнуть хочу! А мне глотку ремнем перехватят, и я только, как лягва, рот разеваю… А потом, когда всё, кранты, когда смерть зовешь! - развязывают тебя, и за ноги волокут, тащат… по цементному полу… в камеру… в твою камеру… тесную, как, ёб, бочонок из-под пива… и… бросают туда, как падаль… да ты и есть падаль… Ты уже - отброс… Ты! Самый богатый чувак на свете. Знаешь, что я тебе скажу, дед? Ты - счастлив! Ты, блядь, ангел! Ты ж никогда богатым не был! И - не будешь!
- Раньше сажали в тюрьму ни за что. А тебя-то за что?
Я старался очень мягко произнести это. Чтобы не обидеть.
- За деньги, дедок! За деньги! За счастье жить! За красавицу жену! За успех! За…
- Вам позавидовали, - тихо сказал ему я, не зная, что еще тут сказать. Слишком уж страшный его рассказ получился.
И внезапно понял я тут, что мир - это тоже война, что белый свет не делится на войну и на мир, а все на свете есть война; все воюют и сражаются, подсиживают и убивают, пытают и издеваются, и каждый, кто посильней, пытается убить, сгнобить того, кто послабей. Вот, Васька, какие дела- то. Чем бы мне утешить старого битого медведя, подумал я - и поднял лицо свое в тюрбане из старого бандитского шарфа, и выдохнул:
- Это самое, это… Не переживайте. Всё позади. А я, кстати, тоже повидал. Я - на войне был.
Медведь склонил ко мне, сверху вниз, тяжелую, свинцовую голову. И я увидел глаза медведя. Они были маленькие и круглые, в них плескалась не обозримая умом боль. Не вытравить, не вылечить ничем. Глаза зверя побегали по моему лицу, по моим рукам, недоверчиво ощупали - правду ли говорю, - метнулись в сторону, выловили из толпы торговок бьющийся на ветру из-под старого истопницына ватника ситчик в мелкий цветочек.
- На войне? - А сам смотрел на жену, на жену свою.
- На войне.
- Где?
- Не все ли тебе равно? Там меня теперь нет.
- И что? Что скажешь?
- Там тоже смерть. Там тоже человек грызет человека. И спасенья нет.
- Но там есть герои! - Он опять криво оскалился. - Герои! Настоящие! Вы же за что-то умирали, ёб!
Зверьи глаза горели первобытным, тяжелым вожделеньем.
А я бы хотел, я бы желал, чтобы они горели любовью. Но как теперь это сделать, это чудо? Как превратить медведя - в человека?
- Мы не знали, за что умираем. Нам приказали.
- Это меняет дело, - мрачно сказал бывший зэк.
И задушенно крикнул, позвал:
- Эрдени!
И тут же выкрикнул воровато:
- Люська!
И жена его медленно, царственно обернулась. И выставила из-под платья голую ногу в капроновом чулке, потянув за ситцевый подол рукой и обнажив колено. Нога под паутиной капрона алела на морозе. Раскосые безумные глаза, полные ветра солнечных кумысных степей, погладили по лицу меня, Иссу, а медведя - расстреляли.
Девчонка, что ты творишь?! Я не успел крикнуть - крик смерзся в глотке. Монголка танцевальным, раскидистым, шатающимся шагом прошла, плывя лодочками по белой реке рыночного снега, к нам обоим, распахнула ватник, взяла на бечевке крестик с груди, поцеловала его и засмеялась, и стала выталкивать слова из себя, как алые, сладкие, пьяные ягоды:
- Ты любишь меня?!
- Люблю! - взревел медведь.
- Ха-ха-ах! А я тебя - нет! Я вот - его полюбила! Он хорошо танцует! Лучше, чем ты!
Я все еще сидел на снегу, у ног ее мужа, и она положила руку мне на тюрбан, и ее ладонь леденила мне затылок через все слои древней шерсти.
- Слушай меня, муженек! Ты все врешь, что любишь меня! Вот раньше любил так любил! До смерти бил - вот как любил! А теперь что! Теперь - поборись с ним! - Она указала на меня пальцем. - С ним! За меня! На ножичках! Эй, кидай ножи! Надо - два!
- Эй, атас! - донесся через головы и спины хриплый голос. - На, баба! Лови!
Медведь ловко поймал два брошенных длинных ножа. Они сверкнули на солнце омулями.
И один нож полетел мне в грудь. И я поймал его, раскрыв рот, как рыба.
- Давай! - кричала Люська-Эрдени, и ситцы ее мяли и крутили жесткие руки морозного ветра. - Бейся, ты, мужик! Или ты не мужик?! А то уйду к нему!
- Да ты и так уйдешь, - бормотнул Медведь.
Я и оглянуться не успел, как он ринулся на меня с ножом. Все очень быстро потекло, как дикий ледяной ручей в Саянах. Я выставил вперед руку, лезвие лязгнуло о мое железо, и краем глаза я заметил, какие хорошие ножи кинул нам мужик из рыночной толпы - отличные, лезвие наточено так остро, что разрежет и капот автомобиля, конец закруглен и чуть при поднят, как курносый нос - это чтобы удобней было ткнуть в шкуру зверя, поддеть кожу изнутри - и тут же, хакнув, мощно нажав, утвердив нож в ране, располосовать. Да! Верно! Ножи медвежатников! Как я не понял сразу!
Против меня стоял и рубил воздух, пытаясь ножом досягнуть до меня, человек по имени Медведь. У него было богатство, но ничего от него не осталось. У него была любимая жена, да ее сожрали клиенты и сутенеры. У него был мир! А осталась только война.
Как он еще не сошел с ума, не знаю!
И мысль мелькнула, как острый нож: а я-то вот… сошел…
- О! Молодец, тангеро! - завопила Люська. - Классно дерешься! Задай ему жару! Порежь ему морду!
Я глупо, нерасчетливо ринулся вперед - и напоролся, идиот, грудью на вовремя выкинутый Медведем вперед нож, и лезвие легко, как брус масла, разрезало мой зипун. Я ощутил за пазухой странное, сильное тепло, будто мне туда щедро накидали горячих, только что вынутых из печи углей. Будто б это я, сам у себя дома, жарко натопил печь, и стряхнул кочережкой угли на совок, и сам себе, дурень, под рубаху высыпал.
Ослепнув от огня в груди, я маханул всем туловом вперед. Эта женщина хочет, чтобы один победил в битве за нее! Я никогда не дрался за бабу. И за девку никогда не дрался. Хотя все парни дрались, в свое время. А я вот - нет. И вот сподобился.
Народ, стоявший кругом, дружно завизжал. Визжали бабы, ну как водится. Нож мой в моем кулаке сам, без моего согласия, описал широкую дугу, и я не понял, почему передо мной мотается красный наш, старый советский флаг, откуда он-то тут, флаг великой, мертвой Родины нашей?! Зачем?! Кто выбросил его на снег…
Окровавленная морда Медведя поплыла мимо меня, вниз и вкось. Его руки схватили прозрачный лед синего воздуха. Он стал падать. Я услышал запоздалый крик из его хриплой глотки, когда он уже лежал на снегу. Из его разрезанного моим ножом лица обильно текла на снег свежая, слишком красная кровь.
Я прошептал: "Я не хотел", - и тупо, глупо стоял над Медведем со своим охотничьим ножом в руке, и по моему серому, подшитому овечьим мехом зипуну, по груди и животу моему, текло горячее, темно-вишневое, а в воздухе пахло солью, свежими омулями, разломленными гранатами, разрезанными лимонами, сахарным морозом и горьким табаком.