– Наливай, Михаил, по второй, – велел водитель. – Эх, как ее только беспартийные пьют! – крякнул он, поморщившись.
– Да!.. Приземлились мы в лесочке, под Берлином. Немцы-антифашисты встретили. Разобрали по одному, попрятали. Я в свинарнике хоронился, с Борькой-боровом, или как там у них, фрицев, кабанов называют?.. А на следующую ночь так же, по одному, провели в город. И через люки спустили в канализационный коллектор. А там уже ждали ребята-разведчики – те, кого мы сменить прибыли.
Кирилл Васильевич закурил, пыхнул папироской.
– Спустился я по осклизлой ржавой лесенке в колодец и словно на тот свет попал. Будто Рубикон перешел. Старики говорят: это было до войны. А я про себя так считаю: это было до коллектора, а то – после…
В первый момент ничего не видел: тьма, сырость и дух канализационный. Переступил ногами – вода… Хлюпнуло громко, как в пустой бочке. Постоял, прислушиваясь: могильная тишина, будто заживо меня погребли.
Да… Постоял я так несколько минут, держась за лесенку. Вдруг чувствую: дыхание в затылок, и сразу кто-то большой и сильный обхватил меня одной рукой за шею, а другой закрыл рот вонючей кожаной перчаткой. И правильно сделал: я чуть было не заблажил с перепуга.
"Подкидыш"? – спросил мужской простуженный голос. А у нас у всех клички были оперативные. Имен и фамилий друг друга мы не знали в спецшколе. Я головой кивнул, рот-то зажат.
"Ну, здорово, Подкидыш, с опущением тебя", – не обидно, по-доброму хохотнул незнакомец, – пошли", – мужик отпустил наконец мою голову, дав возможность дышать, и потянул за рукав. Так и волок меня, как телка на убой ведут, молча, в полной темноте, по какой-то жиже, которая то чавкала, то хлюпала. Шли долго… Проводник молчал. Лишь изредка вполголоса предупреждал: "Наклони голову, ступеньки, поворот…"
Иногда останавливались, слушали. Я давно потерял счет времени, выполнял команды, шел, шел и шел… Потом глаза немного привыкли к темноте, и я стал различать стены туннеля, свод, более темные пятна ответвлений. Когда проходили вблизи выходящих на поверхность колодцев, чуть светлело… Наконец встали. Я услышал тихий разговор моего провожатого с другим разведчиком, а потом скорее почувствовал, чем увидел, мужскую фигуру в плащ-палатке… Продвинулись еще вперед… Мой проводник зашуршал брезентом, и в глаза неожиданно ударил ослепительный свет.
"Все! Засада!!!" – мелькнуло в голове.
Я дернулся, но тут уж меня схватили крепко и силой втащили куда-то за занавеску. Жесткий брезент царапнул по щеке. То, что я принял за прожектор, оказалось электрической лампочкой, питающейся от аккумуляторной батареи…
– У нас осталось? – водитель приподнял бровь.
Я разлил остатки водки на двоих: сначала Кириллу Васильевичу, тот глотнул без закуски, утерев блеснувший железными зубами рот ладонью, затем – Сергею. Сам пить не стал – водки и так осталось мало. Кирилл – мне, как батька, а "волк" Серега был на водку жаден… Наших неофициальных помощников мы звали "волками". В агентстве они не числились, зарплату, естественно, не получали, и таскали мебель с нами за выпивку да за долю от того, что удавалось заработать нелегально.
– Так и началась моя подземная одиссея, – продолжил водитель. – Под Берлином с самого начала войны, а, кто знает, может быть, и раньше, базировалась разведгруппа. Разведчики передавали зашифрованные радиограммы на Большую землю. В определенное время в заранее условленном месте коллектора забирали шифровку. Ночью высовывали из люка антенну, и в эфир неслись точки и тире… Отстучав радиограмму, срочно уходили по коллектору. Боясь пеленга, путали следы. На поверхности работало много разведчиков, внедренных еще до войны. Что бы там ни говорили после про Лаврентия Павловича, а бериевская разведка свое дело знала. И война, может, не началась бы, кто знает, если наверху… А!.. – махнул рукой Кирилл Васильевич.
– Наша группа была лишь одним из винтиков берлинской резидентуры. Снабжали нас хорошо: продукты, кипяток в термосах, аккумуляторы и обмундирование. Раз в полгода людей сменяли. Так и мы с неделю натаскивались "старенькими", которые постепенно, по одному, выводились на поверхность.
На темноту, сырость и смрад я скоро, попривыкнув, перестал обращать внимание. Донимали крысы… Коллектор буквально ими кишел. Огромные, как кошки. Мутировали
они, что ли? Говорят, фашисты в подземных лабораториях ставили на животных опыты. Целые полчища крыс появлялись вдруг ниоткуда и так же внезапно исчезали. Оказывается, – я потом почитал про крыс – они ходят по кругу, как волки. Наши тоже где-то шастали, не видать их было… А потом, раз в три дня, у нас появлялись, как по часам. Расписание у них такое, видать…
Когда я первый раз увидел это копошащееся воинство, то почувствовал такое омерзение, что схватился за обломок кирпича. Старший разведгруппы, из "стареньких", блокировал мою руку:
"Рехнулся?! Тебе же с ними жить тут полгода! Никогда больше так не делай!"
И хорошо, что остановил. Наживать себе врагов-соседей было, конечно, неразумно…
Ну, ладно, ребятушки: время уже позднее. Пора, как говорится, до дому до хаты. Как-нибудь я вам расскажу, чем дело-то кончилось.
Прибрав в кабине и закрыв мебелевоз, мы дождались, пока Василич сдаст путевой лист в диспетчерскую. К сшитому из дерматина футляру для документов полагалось пристегнуть рублевую купюру. В агентстве за все приходилось платить: механику на въезде – двугривенный, смазка и мойка – рубль, врачихе на утреннем медосмотре – целковый. У всех водителей на "корочках" была прикреплена огромная канцелярская сцепка. Специально для этих целей. Документы в окошечко подавались рублем вниз, будто и нет его. Ну, а возвращались назад, водителю, уже без рубля. Это сейчас коммунисты в Думе сказки рассказывают, как честно при Советах жили. Все то же самое было, только не говорили о том открыто…
Выйдя за проходную, мы с Кириллом Васильевичем попрощались с жившим неподалеку "волком" и направились пешочком в сторону Кондратьевского проспекта ловить такси. Июнь месяц, белые ночи, завтра выходной – лепота!
– Василич, – предложил я. – А не заглянуть ли нам с тобой к бабке?.. Посидим за столом, как белые люди. Историю свою мне расскажешь до конца?! Замечательный ты рассказчик, старина, – польстил я водителю.
– Ну, к бабке, так к бабке, – махнул рукой Кирилл Васильевич. – Неохота домой, никто меня там не ждет…
На углу Кондратьевского проспекта и улицы Ватутина, как раз напротив отделения милиции, в старом, ожидающем сноса доме, жила пожилая женщина. Настоящее ее имя мы не знали. Бабка и все! А она и не обижалась… Основной статьей дохода женщины, кроме нищенской пенсии, разумеется, была продажа крепких спиртных напитков в неурочное время по спекулятивной цене. Милиция ее не трогала…
– Василич, а ты что же, неженатый? – поинтересовался я.
– Разведен, – буркнул водитель.
– Прости.
– Да я уже в четвертый раз, привык…
Постучав в угловое окошечко – бабка жила на первом этаже, – мы поднялись на один пролет темной грязной лестницы и прошли за отворившей нам дверь старушкой на кухню. Она знала всех агентских в лицо и нас не боялась.
– Бабуля, организуй нам бутылочку водки и что-нибудь закусить, холодненького, – попросил я.
Выпили, закурили, я уселся удобнее.
– На чем я остановился-то, Михаил? – выдохнул дым водитель.
– Про крыс ты рассказывал, Василич.
Я уже в то время коллекционировал интересные истории.
– Ага, про крыс… Так вот, в трубе жизнь, как ты сам понимаешь, – не сахар. Старшие все время куда-то ходили: изучали схему тоннелей, пути отходов, запасные выходы… А мое дело – рация, батареи аккумуляторные. Поднимут среди ночи, всегда неожиданно, – идем на точку. Отстучу ключом шифровку – и ходу! Опять четыре-пять дней – без дела. А я – молодой мальчишка, мне двигаться хочется. Запел раз – по морде схлопотал. Все на нервах, злющие! Нельзя шуметь! Нельзя свет жечь! Нельзя! Нельзя! Нельзя!..
И стал я с крысами разговаривать. Насыплю яичного порошка на бетон, где посуше, поедят они и садятся столбиками передо мной полукругом. Лапки на груди сложат, глазки-огоньки в темноте смотрят, не отрываясь, – слушают, что я рассказываю. Особенно один выделялся – крупнее других, вожак, повиновались они ему беспрекословно. Я его Кирой звал, как мама меня в детстве. Маму помнил смутно, дома она бывала редко. Все время на работе, партийная. Арестовали ее еще в тридцать пятом. А батьку не знал совсем. Летчиком, говорили, служил, погиб… А как на самом деле оно было, мне неведомо… Тридцатые годы, лишнего не скажут, сам понимаешь.
Да, крысы… Привык я к ним – поверишь? – когда возвращались, радовался, как ребенок. У Киры голос – не как у других. Все попискивали, а он как бы рычал приглушенно, что ли. Всегда рыкал, когда возвращался, – здоровался, значит. А потом и подходить стал, гладить разрешал. Усами щекочет ладошку, шерстка мягкая, сам теплый…
Я, знаешь, Михаил, последнее время от нечего делать к чтению пристрастился. Даже в библиотеку районную записался на старости лет. Дома сидишь один, как сыч. Откроешь книгу и не так, вроде, тоскливо. Как бы уже и в компании… Так вот, попалась мне тут брошюрка психолога одного, женщины… Как звать – забыл, а пишет она интересно и понятно. Утверждает, что есть такое понятие: "недотроганные дети". Мол, ребенка надо трогать. Не только говорить с ним, но и обязательно гладить, щекотать, за ушком чесать, волосики перебирать. А то вырастет недотроганным и потом сам приласкать никого уже не сможет. Вот и я недотроганный вырос. Матери некогда было, она светлое будущее строила для всех на земле, значит… Няньке – пофиг, батю я не знал… Увижу, как мужик ребенка вверх подбрасывает, а тому страшно и радостно – веришь, ком в горле…