Вечерело. Вопросы из тех, что пришли (толпой) мне на ум, были излишни: я это знал сам. Он не был похож на сводника, она - на проститутку. Речь явно шла о другом. Люди больше говорят, когда их не спрашивают. Это правило не знает исключений. Я кивнул.
- Да. Хочу. - И, стараясь не сменить тон, прибавил: - Сколько?
Он, однако, не удивился. И не стал болтать. Странно вздохнув - не то с облегчением, не то с грустью, - он поклонился еще раз. Я все же не думал, что сумма окажется такой крупной. Решив, что я сомневаюсь (я вовсе не сомневался, скорее нервничал), он сказал:
- Это маленькая цена. Всё, что на ней, - он кивнул в ее сторону, - тоже ваше.
Неожиданность мысли (я сразу понял, что мне-то она не пришла в голову) освежила меня. Я достал бумажник. Пока я считал деньги, молодой человек смотрел на мои руки, и так как прием умолчания на сей раз не удался, я спросил:
- Откуда вы знали, что при мне есть, сколько нужно?
- Мне просто повезло.
- Вот как? Занятно. - У меня осталось рублей пятьдесят. - Ну что ж. Скажите тогда, каковы мои обязанности. Так сказать, инструкции к покупке. Они есть?
Он принял деньги и тотчас их спрятал - куда-то в плащ.
- Разумеется, нет, - сказал он. - Раз вы платите, вы хозяин. Впрочем, я не советовал бы вам убивать ее: вряд ли кто-нибудь сможет гарантировать в этом случае вашу безопасность.
В этот миг девушка подошла ко мне. Взяла меня под руку. И негромко спросила:
- Ну? Мы идем?
Это были первые слова, что я от нее услыхал. Молодой человек поднял шляпу. И, легко повернувшись, канул за угол. Тьма сгустилась еще. Мы остались вдвоем. Мы опять остались вдвоем. Кажется, я хмурился и не находил слов. Кое-кто решит, пожалуй, что в данном случае это не важно. Нет, это не так. Тогда это было важно. Это важно даже и теперь. Здесь, как и во всем с некоторых пор, я хочу точности. И подробностей. Они необходимы мне. Они вообще необходимы: на них стоит мир. Поэтому не будем пренебрегать ими. Даже если они займут лишних десять строк. Вот они:
Серый апрельский день. Движение туч к дождю. Перекресток двух улиц. Несколько сот рублей, отданных без торговли. Сделка, которую осудить велит здравый смысл и простое чувство порядочности. К великому сожалению мне (я, конечно, кривлю душой, я кривлю рот, я вообще кривляюсь), да, к великому, величайшему даже, сожалению мне, о мой читатель (на чью благосклонность рассчитывать старомодно), именно мне - и таким, как я, заметим себе это, - отказано навсегда в даре находить покой на дне колыбели из заповедей и силлогизмов. Мне несносна скука. Мне по душе история человека, который посвятил всю жизнь табаку. Он знал все сорта, а свою страсть объяснял цинически тем, что никотин портит здоровье. Я приветствую его: это прививка цинизма. Из того серого дня, что давно минул, с того перекрестка двух старых улиц в изменившемся много раз с тех пор городе, из-под начавшего исподволь капать дождя, против которого, впрочем, у меня был зонт в сумке, из глубины года - из его середины, виноват, из его первой трети, ведь был апрель, - я приветствую всех, кто читает эту повесть, эту глупую хронику, эту исповедь без конца, о конце которой мне только предстоит еще порадеть. Я приветствую всех, кто попал в мою лодку. Всех глупцов и святош. Всех странников в страну Морию. Всех тех, кто меня слышит. Или не слышит. Просто всех, без разбора. Усопших и живых. Равнодушных и увлекшихся. Далеких и близких. Спящих и тех, кто покинул сон. Словом, всех. Всех. Здесь уже очень уместно равенство. Точность и равенство. Без них нельзя. Никак нельзя. Итак, привет!
- Привет, - сказала Тоня очень устало. - Это опять ты.
XIX
Мы прошли проулок до конца и вышли на Михайловскую, людную и шумную в сравнении со своим извилистым тезкой. Машины шли потоком по брусчатке вверх, к Владимирской и Десятинной, но как раз на той стороне была только что открытая частная кофейня - одна из первых в городе, столь крошечная, что визитеры располагались на подоконнике, а в ясные дни и снаружи. Дорогой Люк! Скажу вам тотчас, что, по сравнению с вашим, кофе тут был не в пример плох. Но мокрый снег и впрямь уже начал лепить в мой зонт, кофейница же, как гадалка Крылова, охотно распахивала свои объятия всем и была к тому же совершенно пуста. Мы юркнули в нее с живой человеческой радостью и благодарностью за уют. Впрочем, я не уверен, что Тоня вполне разделяла мои чувства - сейчас, как и всегда. Мне очень хотелось спросить ее, что все это значит. Я понял, что сдерживаюсь нарочно, - и немедля спросил.
- Я не пойму: ты купил меня? Или чужую трагедию? - был ответ.
- Это трагедия?
- Да. В духе греков. Ты знаешь, это был жизнелюбивый народ.
"Фидий, - подумал я. - Фидий".
- Я купил кофе, - сказал я, ставя перед ней чашку. - Невольниц нужно кормить.
- Тогда возьми уж и булочку - вон ту, с повидлом.
Я взял две.
- Кстати, о греках, - сказал я. - Когда Диогена пустили с молотка, он велел кричать: "Кто купит себе хозяина?" И охотники нашлись. Моя покупка в том же роде?
- Думаю, Парменид тут уместней, - заметила Тоня, приподымая белесые бровки, чтобы сделать надкус.
Мгновение я постигал Парменида.
- Для деревенской девочки ты слишком много знаешь, - изрек я наконец.
- Ты ждал чего-то другого?
- Я вообще ничего не ждал.
В ее тоне был яд - как и тогда, в музее, и я вдруг почувствовал глупым образом, что обижен. Это не укрылось от нее.
- Я думаю, у тебя хороший вкус, - сказала она вдруг.
- И что же?
- То, что перестань спрашивать! - крикнула вдруг она и тотчас улыбнулась. Потом она неспешно доела булочку и выпила кофе. Почему-то я ждал, что она сейчас закурит: в пику прежнему режиму над стойкой красовалась надпись "У нас курят". Но она не стала. Я и потом не видал у нее сигарет. Зато я успел разглядеть, что на ней был плащ "летучая мышь", очень дорогой, только что вошедший в моду. Черный, с белым подбоем. Капюшон был как клин.
Молча мы вышли из кафе. Мы свернули направо, вверх, но внезапно опять оказались во дворах: не могу вспомнить теперь, как это так получилось. Это были дворы меж Михайловской и Костельной. Их я знал хуже: мне казалось всегда, что там полно тупиков, а это вредит прогулкам. Было по-настоящему холодно, хотя дождь и снег перестали. Унылая лампочка над подъездом озарила мусорники и остатки какой-то стройки: мне запала в память лебедка, чья поломанная углом тень походила на эшафот. Тоня вдруг распахнула передо мной дверь парадного. Ни о чем не спрашивая - как она и хотела - я шагнул внутрь. Это был явно дом начала века: пологая узкая лестница круглилась, оставляя место для лифта, которого, впрочем, никто никогда не встроил. Во втором этаже я разглядел табличку на двойной, как в спальне деда, двери: "Томины". Но мы прошли мимо. Вдруг я сообразил, что не знаю ее фамилию - и никогда не знал. Ее мать писала под псевдонимом. Зеленые стены подъезда были ущербны: там-сям краска отпала, отпала и штукатурка. В коричневых пятнах были потолки. С третьего этажа я глянул вниз - все парадное было похоже на внутренность селедочной бочки - и тут, вместо квартиры, которую ждал, я оказался на улице: третий этаж был вровень с холмом; к нему-то и лепилось здание.
- Где мы? - ошеломленно спросил я.
- Трехсвятительская, - сказала Тоня бесстрастно. - Вон костел.
- Ах да! Ведь ты…
- Конечно. Шесть лет назад ты тоже это вспомнил, - заметила она с усмешкой.
Машинально я глянул на номер: 13. Или 11? Трехсвятительская. Путаница цифр. Путаница этажей и дверей. Нужно быть точным.
- Зачем мы здесь? - спросил я. Вокруг было людно, я слышал польский говор: народ шел к мессе. - Ты хочешь на службу?
- Вот еще!
- Тогда что же?
- Думала показать тебе дом.
Мы обогнули храм и вышли к спуску. Внизу грохотал и сверкал Крещатик, отраженный, как в зеркале, в мокром асфальте. Троллейбус, затормозив, свернул на площади к Лавре, оставив сзади серебряный, словно плотва, след. Снег был на газонах и концах веток. Мы быстро сбежали вниз. "Крыжинка" на той стороне всегда казалась мне гадким местом, хотя ее льдистое название было сейчас кстати.
- Где ты живешь? - спросил я.
- Теперь там же, где ты.
- Что за вздор!
- Ты ведь меня купил.
- Послушай, - я остановился. - Давай это как-нибудь решим. Мне кажется, шутка затянулась.
- Ты которую шутку имеешь в виду?
Признаться, при этих ее словах мурашки прошли у меня по коже. Но я не хотел сдаться так просто.
- Вот эту. Последнюю, - сказал я. - Про невольницу.
- Это твое дело. Ты сам отдал пять кусков. Или ты думаешь, тебе их вернут?
Ее тон покоробил меня меньше, чем то, как именно она назвала деньги. Жаргон в ее устах был для меня в новость.
- Ты хочешь сказать… Что ты, собственно, хочешь сказать? - спросил я злобно.
- То, что уже сказала.
- Повтори.
- Изволь. - И, упирая на слова, она повторила: - Не надо - ни о чем - спрашивать. Ясно?
- Ясно, - сказал я. Мне вдруг и в самом деле все стало ясно. Пять кусков, значит? Хорошо.