А в конце-то концов обратила она свою святость на Корнилова - надо же! - и для себя поначалу назвала его преступником, убийцей, предателем, для других - своим мужем. И потом действительно стала ему женой, святая девственница.
Не только воскресила его из небытия, в котором он бытовал, но дала ему другое имя, а от собственного имени освободила его, сняла груз...
Не то чтобы груз был непосильным - ежели Корнилов жил, значит, посильно это было ему,- не то чтобы Корнилов был редкостным каким-то исключением, нет, скорее наоборот, он был человеком по нынешнему времени, вероятно, типичным, но все равно груз был тяжким, все равно освобождение от этого груза было событием радостным и необходимым...
Не для каждого такая необходимость реально состоялась, не было кому об этом позаботиться со стороны, и люди заботились сами о себе - многие-многие граждане Советской России отряхивали прах со своих ног, меняя имена то ли по причине своего возвышения, то ли по причине великого падения, не желая видеть себя в своем прошлом... Кто закреплял за собою еще дореволюционную подпольную кличку, кто усматривал в фамилии Сидоров пыльность, затхлость и вековое заблуждение и срочно объявлял себя Желябовым, Петр назывался Владимиром, Лев - Петром, тут недавно было в газетке - Фекла стала Шахтой, Ефимия - Металлургией, Вера почему-то захотела стать Надеждой, наверное, усмотрела в Вере веру, то есть намек на постыдную религиозность.
Многие-многие хотели нынче свободы, искали ее и находили в отречении от прошлого, вот и Корнилову странно было вспоминать себя батальонным и даже более значительным командиром сперва царской, а потом уже и белой армии.
И в самом деле, если бы он когда-нибудь этими должностями гордился, добивался их - никогда! Наоборот, он протестовал, пытался объяснить, что ему, приват-доценту, натурфилософу, должности претят, он напоминал, что пошел воевать добровольно, а это оставляет за ним право выбора, но объяснения такого рода казались окружающим донельзя смешными и нелепыми, а добровольчество лишало его последних притязаний на свободу действий и выбора... Лишало последней в жизни возможности самого себя узнать, самим собою стать.
Чтобы самим собою стать, надо самого себя узнать, а где уж там - немыслимо!
С этой немыслимостью сам Корнилов до сих пор не мог смириться. Все время уповал на будущее: "Вот придет время... Может быть, старостью будет это время, может быть, последним мгновением жизни, но будет же?!" И только Евгения Владимировна могла с этой немыслимостью смириться, могла принять ее как нечто должное и даже люби
мое - ей стало все равно, кем был когда-нибудь Корнилов, лишь бы он был нынешний, сиюминутный, сиюсекундный.
Она милосердно освободила его от необходимости помнить, кем он был когда-нибудь, но теперь даже и этой свободой не смола удержать около себя...
"Ну, подожди, Корнилов,- думал Корнилов,- рано или поздно твое предательство этой женщины уничтожит тебя до конца! Ничто не уничтожило, но это сделает свое дело... Справедливое дело..."
Хотя?!
Да мало ли о чем мы думаем, о чем догадываемся! Лишь бы не догадывались другие!
Лишь бы не догадывался Иван Ипполитович! Догадается, только сколько новых страниц напишет в своей "Книге"? Пока что он ходит вокруг Корнилова, вокруг да около, вокруг да около.
Да, самым необъяснимым, самым страшным и бессмысленным мир казался Корнилову между четырьмя и шестью утра.
Прекрасное время - рассвет, начало грядущего дня, и он отчетливо помнил, что душа его когда-то тоже рассветала в эти часы и минуты и жаждала всего, что ей предстояло нынче совершить, почувствовать, узнать увидеть, услышать, но во время войны это переменилось, в военном быту рассвет - время, когда ты атакуешь и наступаешь, тебя атакуют и на тебя наступают, и ты покидаешь глубокий сон, который один только и есть то подземелье, которое надежно скрывает тебя от войны. Но на рассвете ты с первого же мгновения слышишь команды и сам командуешь, и вот уже кого-то расстреливают и кто-то сообщает имена убитых за ночь, и ты продолжаешь бездорожный, голодный и вшивый марш все к тому же смертельному рубежу, который, зачем-то играя и насмехаясь, отодвигается из сегодня в завтра, но ты не в силах отвергнуть игру и, командуя, кричишь на кого-то, крича на себя, угрожаешь кому-то, угрожая себе, уже кто-то походя расстрелян и догорает обоз с продовольствием и амуницией, а ты, голодный и кое-как одетый, из Малой Дмитриевки через тайгу и снега отступаешь в Малую неизвестную...
Все эти Малые во всей их громадности не убили тебя тогда, минули иной раз и вовсе не замеченными, но исподволь-исподволь хотят убить сейчас, заново предстают перед тобой и убеждают тебя в том, что наступающий, пусть и мирный день все равно не имеет для тебя смысла, а если смысла не имеет день, значит, и вся твоя судьба, весь ты сам, все, что ты узнал и понял когда-нибудь, все на свете религии, все на свете старые политики, а новая экономическая особенно...
В эти часы встать и что-то делать быстро и энергично, но Корнилов не встает всегда по одной и той же причине - войны нет, нет команды, и вот он ждет следующего сна, с шести до семи-восьми, когда уже не вставать нельзя даже по мирному времени, нельзя больше вспоминать, надо заниматься днем сегодняшним, каким бы этот день ни был.
Так вот недавно как раз где-то рядом со вторым сном, среди прочих мыслей, тот предмет, который сам упал, а вернее всего, нарочно был брошен кем-то в скважину, Корнилов назвал камнем...
Соответствовало на все времена: бросить камень в человека - библейское, носить камень за пазухой, а потом бросить - средневековое, ни с того ни с сего бросить камень в скважину - современное. Нэповское.
А тут еще оказалось, что и Портнягин точно так же называет предмет: "...найду какой-никакой камушек!"
Тем более настойчивым становился вопрос: "Кто? Кто из них?" Кто из этих людей, которые сами себя называют сбродом, а Корнилов несколько иначе - осколками?
Он сам, Корнилов, что ли, не осколок? Иван Ипполитович - не осколок? Даже Барышников и тот осколок, только новый, новейший.
История: после одной войны, после другой войны, после военного коммунизма все реальное и воображаемое вокруг уже не может быть без осколков, осколки теперь явление естественное, и неизвестно, из чего будет состоять будущее - из целого или из осколков?
Так что мастер Иван Ипполитович, составляя буровую партию, может быть, составил ее из людей будущего? И в самом деле, осколочность и сбродность - это ведь общая судьба, а разве общая судьба не объединяет? Разве один и тот же язык не объединяет? Вот Корнилов обругает всю партию, вся партия обругает его, выразит ему свое отношение, и они друг друга сразу же поймут без переводчика и посредника. Кто-то один говорит "нэп", а все опять понимают без посредников.
Что же, буровая партия - это коллектив?! Трудовой?!
Между прочим, в этом коллективе был-таки сознательный человек, но только один, фамилия - Корнилов.
А что?
Если бы честно? Если бы справедливо? Если бы все как один поверили во что-нибудь одно, в то, например, что нельзя иметь средства производства в одних руках, разве Корнилов не поверил бы? Его готовность поверить - вот она? И пусть даже, как говаривал когда-то Федор Данилович Красильников, пусть кроме производственной существует немало других эксплуатаций человека человеком, разве это причина для того, чтобы ни одну из эксплуатаций не отрицать, а со всеми мириться? С чего-то все равно надо начинать перестройку человечества? Почему бы не начать с противоречий между производительными силами и производственными отношениями?
И пусть будет честный, трудолюбивый, сознательный, единодушный коллектив, пусть будет, если он может быть, когда это Корнилов был против?
Но вопрос: а Малая Дмитриевка? С ней как быть? Она-то в сознании коллектива все еще живет?
С Сенушкиным как быть? С расстрелянным и с живым, с ним быть так же трудно, как с Корниловым Петром Николаевичем и с Петром Васильевичем, вместе взятыми. Еще труднее.
Есть крохотное утешение: ну, какой может быть спрос с войны у мирного времени?
Они и говорят-то на разных языках, эти времена, и живут в разных измерениях, и вспоминают друг друга между собственными заботами лишь от случая к случаю.
После такого-то утешения мечта: "Буровую контору Корнилов и К°" сделать трудовой артелью, чтобы не было в ней "хозяина товарища Корнилова", чтобы все были на равных правах и хозяевами, и товарищами - и никаких нэпманов, один только трудовой элемент, чтобы доходы делились если уж не поровну, так по справедливому принципу...
Но?!
По какому справедливому?
И кто же составит не только трудовой, но и справедливый коллектив? Сенушкин? Митрохин? Портнягин и буровой мастер Иван Ипполитович?
Кроме того, если бы Корнилов и в самом деле вздумал сделать "Контору" владением коллективным, Иван Ипполитович окончательно убедился бы, что дело темное!
И оказался бы прав, проницательный человек! Потому что такая история: "Контора" была получена Корниловым "по наследству"...
В Саратове скончался инженер Николай Корнилов.
В старости, в одиночестве умер тот инженер - Корнилов-отец. Он же "отец". Он же основатель акционерного общества "Волгодормост".
Кроме бурового инструмента, десяти комплектов, Иван Ипполитович прихватил в Саратове среди разного рода документов, подтверждающих права собственности, и патентов на право производства работ указанным акционерным обществом еще и такую бумажку-вырезку из газеты "Экономическая жизнь":
"Объявление о регистрации акционерного общества по строительству дорог и мостов
"ВОЛГОДОРМОСТ"