У меня было сильное предубеждение против его профессии. Пресловутые "люди в штатском", серые, невыразительные, вечно озирающиеся, вечно всех (а нас, журналистов, в первую очередь) черт знает в чём подозревающие… Но он совершенно не вписывался в этот скорее "киношный" стереотип. Уж он‑то как раз – слишком заметный, идёт по улице – его издали видно, высокий, плотный, большой. И как все большие люди – шумный, общительный, говорит громко, любитель компаний и анекдотов, сам рассказывает, в том числе – политические, но особенно хорошо у него получается с кавказским акцентом: "Дэвушка, а дэвушка, пэрсик хочишшшь?..". Пьёт наравне с нашими, редакционными, но, в отличие от них, совершенно не пьянеет. И когда кто‑нибудь начинает приставать к нему с пьяным вопросом: "А меня вы подслушиваете?", он хохочет: "Да кому ты, на хрен, нужен!". Журналистская братия не отстаёт, кто‑то заводит провокационный разговор о казачестве, и тут оказывается, что он больше их знает – и о дроздовцах, и об алексеевцах, и вообще о русской эмиграции, это его конёк. Вы, говорит, про такого поэта слышали – Николая Туроверова? Никто не слышал (шёл только 87–й год). Стал читать стихи. Это он для меня, конечно, старался, хотел понравиться. Наши смотрят с любопытством: если это чекист, то какой‑то нетипичный. И на меня поглядывают с ревностью: у тебя с ним серьёзно, что ли? Я отнекиваюсь: да нет, это так, ничего серьезного…
Внешне он не в моём вкусе – черты крупные, грубоватые, словом, не красавец. Но когда тебе 37, а ему 40, об этом как‑то даже неловко говорить. Ты давно уже ценишь в мужчине не красоту, а ум и силу. Того и другого здесь в избытке. И постепенно ты убеждаешься, что это абсолютно твой человек, что вся система ценностей совпадает, и чувствуешь, что с этим человеком можно быть самой собой, не подстраиваться, не прикусывать язык, не умерять и не умалять своих амбиций, как часто приходилось делать, чтобы не задеть чьего‑то самолюбия. Как это, оказывается, хорошо – общаться на равных! Вы можете часами говорить и не наговориться, он признается, что впервые обрёл в женщине друга. Прямо как у Вишневского: "Любимая! Так ты и собеседник!".
Тем временем сынок мой переживал по поводу происходящего целую гамму чувств. Поначалу он не придал значения появлению незнакомого дяди, потому что принял его за одного из сотрудников редакции, которые часто бывали у нас в квартире (ещё при Гоше и после него), пили–ели, бренчали на гитаре, трепались, иногда даже ночевали на раскладушке в кухне или прямо на полу в зале. Потом, когда дядя зачастил, сыночек насторожился:
- А чего этот всё время к нам ходит?
- А что, он тебе совсем не нравится?
- У него нос толстый.
- Ну, нос… Нос это не беда. Ты с ним поговори, он много чего знает интересного.
Мальчик смотрел волчонком и разговаривал через силу. Приходилось все чаще отправлять его к бабушке, чтобы не травмировать. Когда же хождение к нам дяди стало приобретать слишком очевидный смысл, ребёнок спросил:
- Он что… тебя любит?
- Наверное, - сказала я.
- А ты?
- А я… Я тебя люблю, мой сыночек, единственный на свете. Спи.
- А ты спой мне песенку.
Хитрый какой. Маленькому я всегда пела ему перед сном. Особенно он любил песню о Щорсе – "Шёл отряд по берегу, шёл издалека…" и заунывную "Там вдали, за рекой…". Но теперь мальчику уже двенадцать, какие могут быть песенки… Я закрываю дверь в его комнату и на цыпочках иду в свою, там ждёт, не уходит человек, который меня любит.
- Можно я сегодня останусь?
Мы почти не шевелимся, боясь, что он услышит. И всё равно через какое‑то время раздаётся глухой стук, я вскакиваю и бегу в соседнюю комнату. Сынок колотит острым кулачком в стену и повторяет:
- Ненавижу! Ненавижу!..
Сердце моё разрывается на части. Полночи я хожу из комнаты в комнату, успокаивая то одного, то другого. Впрочем, в большой комнате все понимают правильно и готовы терпеть и ждать столько, сколько понадобится. А сколько понадобится?
Дети растут быстро. Три года спустя пятнадцатилетний сын говорит мне за завтраком как бы между прочим:
- Мам! Ну вы думаете жениться или нет? Сколько он просто так ходить будет?
- А ты… не против?
- Я – нет, а ты?
Все‑таки стереотип этот ещё силён, и "устроенной" считается только та женщина, которая замужем, пусть даже за совсем никчёмным и ни на что не годным мужичонкой. А уж если за мужчиной солидным и крепко стоящим на ногах (будущим генералом), то и подавно. Тут уж все хором: вот повезло так повезло! А может, это ему повезло? Ведь и ты твёрдо стоишь на ногах, и ты – вполне состоявшийся, успешный и знающий себе цену человек, привыкший все в жизни делать самостоятельно и в принципе уже не нуждающийся в чьей‑то опоре и поддержке. И тебе совсем не хочется терять свою нажитую годами независимость, оглядываться на кого‑то, спрашивать разрешения, отчитываться…
Такая жена – не подарок. Про такую жену трудно сказать: "повезло", скорее – наоборот. Сорокалетняя женщина, с ребёнком, с тяжёлым опытом семейной жизни, с замашками деловой дамы, сделавшей собственную карьеру… Ведь она ни в чём не станет подчиняться, на все у неё будет своё мнение и суждение, она не будет молча смотреть в рот мужу, у неё у самой рот не закрывается, она привыкла командовать, рулить, брать на себя все решения и всю ответственность – и на работе, и дома.
Он все это понимает и предвидит, но его это не останавливает.
Я не хотела устраивать никакой свадьбы, стыдясь и стесняясь почему‑то самого факта. В пятницу утром заехали в загс, расписались по–быстрому и разъехались по своим конторам. В середине дня в приёмной редакции появилась моя подруга, она же – свидетельница при нашем бракосочетании, спросила у секретарши:
- А вы свою шефиню поздравили?
- С чем? – испугалась секретарша.
- Как с чем! Она сегодня замуж вышла!
- А–а–а! – завопила секретарша и понеслась по редакции сообщать новость.
Через несколько минут в кабинет стали заглядывать сотрудники. Заглянут, посмотрят на меня и скроются за дверью. Подослали заместителя – узнать, правда ли это, и пошли один за другим с цветами и поздравлениями (благо, цветочный базар был прямо под окнами редакции). Пришлось к вечеру накрывать на скорую руку стол и отмечать это дело.
Второй брак – совсем не то, что первый. На нём клеймо: вторая попытка. Подразумевается: первая не удалась. С тобой все ясно, а вот почему у него, такого со всех сторон положительного, и – не получилось? Может, ты чего‑то про него не знаешь? Да нет, вроде вот он, весь на виду, весь из себя положительный, и какой же надо быть дурой, чтобы такого мужика не удержать. Но может, та его жена, первая, и была дура, тогда как же он, такой умный, на ней женился? Ну, бывает, по молодости… Не встретил такую, как ты. Кстати, могли бы встретиться – жили в одном городе, ходили по одним улицам, и даже в комсомол тебя принимали в том райкоме, в котором он чуть позже работал, и газету, в которой ты печаталась, он регулярно читал, и даже подпись твою под статьями помнит, а вот не встретились.
Выходить за разведённого – значит брать на себя обязательство быть лучше той женщины, не повторить её ошибок, выиграть заочное с ней соревнование, не дать ему разочароваться и сказать через какое‑то время: "все вы одинаковые". Нет, все мы разные, и про себя‑то я точно знаю, что я – другая, но доказывать ничего не собираюсь. Поживём – увидим, кто чего стоит на самом деле, вот только…
- Скажи честно, у тебя со здоровьем все в порядке?
Он смеётся:
- Я здоров, чего скрывать, я кирпичи могу ломать, недавно головой бычка убил!
Он и правда, пышет здоровьем, большой и сильный. Дай‑то Бог, чтобы и всегда так было.
Сам он, кажется, тоже кое в чём сомневается. Вдруг спрашивает среди ночи:
- Скажи, ты мужу изменяла когда‑нибудь?
Не скажу. Отвернусь к стенке и сделаю вид, что сплю. В тот момент я ещё ничего не могу ему обещать, ни верности по гроб жизни, ничего. И мне не нравятся такие вопросы. Хватит того, что я теперь под пристальными, оценивающими взглядами его родни и друзей, даже в большей степени друзей, чем родни: ну‑ка, ну‑ка, что это за фифа такая, лучше она прежней или хуже, последняя это его женщина или так, очередная? "Смотрины" длятся долго, несколько лет, у него слишком много друзей, в разных городах страны, с одними он учился, с другими начинал служить, с третьими вообще с детства, с суворовского училища… Пока всех узнаешь, со всеми познакомишься, не один год пройдёт, но – признают, все до одного признают, и он будет гордиться, а я усмехаться: разве могло быть иначе?
Итак, в 40 лет я снова была замужем, на этот раз за военным (на тот момент подполковником), у которого была взрослая дочь от первого брака. Моё предчувствие сбылось, хотя и не совсем так, как я его поняла тогда, 5 лет назад, стоя на рассвете после похорон Гоши у окна, выходящего на рассвет.
Оказалось, что самое трудное во втором браке – это… дети от первых браков. Вот уж чего я никак не ожидала. Мне казалось: ну, что тут такого уж сложного, главное, любить чужого ребёнка, как своего, не делать между ними различий, и всё будет в порядке. На деле всё оказалось куда сложнее.
Первые несколько лет сын называл его дядей и на "вы". Потом, став совсем взрослым, счёл, что "дядя" - это для маленьких, перешёл на "ты", но и только. Просто "ты", без имени, без обозначения родства.
- Ты будешь футбол смотреть?