- Послушайте меня внимательно, - произнес Карахан и сделал паузу, он готовился к обстоятельному ответу. - Для нового правительства, созданного Октябрем, легче всего было отменить созыв Учредительного собрания, но оно на это не пошло и поступило прозорливо. В самом деле, созыв собрания давал единственную в своем роде возможность обнаружить перед страной разницу в позициях нового правительства и всех тех, кто ему противостоит. Замысел заключался в том, чтобы предложить Учредительному собранию выразить свое отношение к знаменитым октябрьским декретам. Не ясно ли было, что Учредительное собрание, стоящее на позициях Февраля, точно огня страшится этих декретов и, конечно же, их отвергнет… Разумеется, депутаты, о которых идет речь, имели возможность высказаться на этот счет и прежде, но удивительным образом старались уходить от ответа, а вот сейчас вопрос был поставлен ребром, хочешь не хочешь, а отвечай…
Пространная реплика Карахана раззадорила Стеффенса, в ней была страсть. Американец слушал Карахана, шумно вздыхая, откликаясь на рассказ многозначительным "и–е–ес!". По мере того как накалялся Стеффенс, его калифорнийское произношение заметно деформировало речь, сообщая ей придыхание и даже сбивчивость, что затрудняло перевод, "Не так быстро, мистер Стеффенс…" - просил Сергей, но Стеффенс, казалось, этого не слышал, порыв беседы увлек его.
- Как говорят, в мае семнадцатого фронтон Ма–риинского театра, где заседал Керенский и другие, был перепоясан кумачом: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" - произнес Стеффенс, не удержав смеха. - Как понять это? Время сгладило противоречия, и белые приняли лозунг красных?..
Карахан улыбнулся, был соблазн рассмеяться, но это, пожалуй, могло выглядеть и неуместным.
- Да, такой предрассудок бытует, - Карахан печально закрыл глаза. - У меня была беседа со старо–петербуржцами, людьми определенно интеллигентными, которые уверяли, что семнадцатый год перековал кадетов и они серьезно думают о реформах. На самом деле…
- А на самом деле?
Мы живем в необычное время, когда среди бела дня умыкают не только скакунов, но и лозунги…
Точно ветром Стеффенса вышибло из кресла, и он очутился посреди кабинета. Неожиданная мысль взбодрила его.
- А вот этот момент, этот момент как вы понимаете? - произнес он, воодушевляясь. - Ну, помните этот эпизод, когда большевики вдруг выложили перед собранием тексты октябрьских декретов, спросив без церемоний: "Принимаете?" Да, принимаете Декрет о мире, о земле, о национализации фабрик и заводов?.. На мой взгляд, вот это как раз и был апогей всего, что происходило в Таврическом!.. Или вот, когда собрание ответило гробовым молчанием, означающим и тревогу, и смятение одновременно, а зал вдруг запел "Интернационал"… Кстати, как вы понимаете вот это пение "Интернационала"? Это ритуал революции или, быть может, форма иронии?..
- Не думаю, господин Стеффенс, что это была ирония, это был ответ революции по существу…
- Но есть мнение, что не все русские отвергают Учредительное собрание, при этом и рабочие? - спросил Стеффенс, голос его был едва слышен - он отдал много сил беседе. - Вы полагаете, что я неверно информирован, да? Нет таких рабочих?
- Почему же, есть такие рабочие, и их, наверно, немало, - подал голос Карахан. - Впрочем, есть резон спросить об этом человека, знающего, так сказать, предмет… Хотите?
- Да, пожалуйста.
- Это Александр Христофорович Даниелов, наш ориенталист… Он только вчера из Петрограда, ездил туда по командировке Наркоминдела и выступал на "Светлане"… Хотите видеть?
- Да–да, прошу вас…
Явился Даниелов, по всему, сон сморил его: глаза были заспанные, одна щека слишком явственно была помята, от виска к подбородку ее перечеркнула красная полоса - след диванной обивки, к которой приник он щекой, не в силах противиться: ну.
- Александр Христофорович, знакомьтесь, это Линкольн Стеффенс, американский литератор, приехавший в Москву вместе с господином Буллитом… Чаю хотите, он, правда, остыл, но свеж, я его только что заварил… хотите? - он достал чистый стакан, не торопясь, ощущая привилегию хозяина, налил чай. - Вопрос к вам, Александр Христофорович: есть рабочие, которым симпатично Учредительное собрание и его лозунги?..
- Какой разговор? Есть, разумеется!.. - отозвался с готовностью Даниелов, вопрос Карахана помог ему пробудиться ото сна и окончательно прийти в себя. - Из тех в первую голову, кто представляет рабочую аристократию, она числом не так велика, как на Западе, но такие люди есть…
- Вы говорите об этом, так сказать, теоретически или вам доводилось наблюдать это?
- Наблюдать, разумеется, при этом и последний раз в Петрограде - был приглашен домой к мастеру со "Светланы"… - отозвался Даниелов. - Такой старик, молодящийся, с усиками–стрелочкой, как у Петра. Нет, он был далек от хозяина, но, конечно же, белая косточка… Дистанция между ним и рабочим была большей, чем между ним и управляющим… Он сказал: "Большевики все учли, они не учли, что имеют дело с Россией. То, что они зовут Советской властью, это для Европы, а не для нас. России еще надо дорасти до Советской власти…
- Это как же понять: дескать, Советская власть - последнее слово науки… цивилизация, так сказать, а Россия - это все еще старина, так?
- Можно подумать и так… Он еще сказал: "Чтобы Россия доросла до Советской власти, надо не лишать ее еще сто лет собственности… Если есть локомотив истории, то это собственность, она, эта собственность, хорошо работает…"
- Однако этот ваш мастер с усиками–стрелочкой, как у Петра, усвоил науку своего управляющего… - бросил Карахан едва ли не в гневе. - Но выше управляющего ему не подняться.
18
Лев Михайлович сказал о проекте восточного департамента Чичерину, и тот просил всемерно ускорить дело.
Как и предполагал Карахан, Даниелов провел минувший день в беседах с коллегами–восточниками и явился к Льву Михайловичу с проектом, в котором можно было рассмотреть и некоторые детали.
К полуночи они одолели и этот вариант проекта, испив, разумеется, по две чашки крепчайшего кофе. Теперь можно было поговорить и на свободные темы и разговор, естественно, повернулся к Даниелову–старшему - Карахан не скрыл, что минувший день думал о нем.
- Откуда у него эта любовь к передвижникам?.. - не без сомнений начал Карахан. - Как мне говорила Крайнова, в музее изящных искусств он занимается западной живописью, не так ли?..
- Никто так быстро не становится русским, как армянин… - рассмеялся Даниелов. - Кстати, вы заметили; в русском, на котором говорит армянин, акцент нередко отсутствует…
- Так это тогда, когда армянин окончательно обрусел… - тут же среагировал Карахан.
Даниелов молчал, впрочем, молчать не было причин - реплика при желании могла быть в равной мере отнесена и к Карахану. Кстати, это могло повлиять на существо разговора, он мог стать не просто откровенным, но и доверительным.
- Армянин, не знающий армянского языка, может подчас сделать для Армении больше, чем тот, кто этот язык знает… - заметил Даниелов, он не любил быстро сдавать позиции.
- А зачем ему этот язык не знать, когда он может его знать. Если так говорит старший Даниелов, он прав…
- Прав, конечно, однако должен быть мягче, - откликнулся Александр Христофорович.
- Но ведь вы выросли в одной семье, он говорит на языке, а вы нет, позор! Санскрит знаете, а армянский не знаете - позор, позор!..
- Но вы не должны быть ко мне так строги, Лев Михайлович… - в голосе Даниелова была мольба о снисхождении.
- Но я говорю это и себе, Александр Христофорович: позор, позор!..
Карахан подошел и открыл окно, открыл безбоязненно, видно, он это делал и прежде, несмотря на то что ночи еще были холодными. Но, странное дело, ночь дохнула не холодом, а теплом. Где–то над окном вода просверлила во льду желобок и, сбегая, пела, звук был очень весенним. Был тот самый час между ночью и утром, когда сон неодолим. Москва спала.
- А вы не думали, почему существуют такие "уникумы", как мы с вами? - спросил Даниелов, будто пробудившись. - Я сказал "уникумы", хотя таких, как мы, немало… Почему?
- Тут много причин, но нет такой, которая бы тебя оправдала, - отозвался Карахан.
- Что говорить, надо знать язык, тем более такой, как армянский, за которым культура тысячелетий… - вдруг произнес Даниелов, казалось, на какой–то момент он обнаружил покладистость.
- А если бы за ним не было культуры тысячелетий? - ироническая усмешка изобразилась на лице Карахана.
- Надо знать язык, но главное, в конце концов, не в этом, - бросил Даниелов с неожиданной запальчивостью - впечатление о покладистости наркоминдель–ского полиглота могло быть и преждевременным.
- А в чем? - вопрос Карахана был едва слышен.
- Был на днях у брата на Пречистенке и встретил армян беженцев, отца и сына, не могу забыть!.. - произнес Александр Христофорович и отодвинулся в угол, куда не доставал свет настольной лампы, там ему было спокойнее. - Какой же это был ужас, если их отбросило от Босфора до Москвы!.. И вот еще: это произошло не в изуверском шестнадцатом веке, а в просвещенном нынешнем…
- Но тут век, пожалуй, не виноват, - заметил Карахан. Странное дело, преступление совершено, а виновных нет!.. - воскликнул Даниелов возмущенно. - Значит, век не виноват?.. Я заметил, когда речь идет о преступлении, мы пуще смерти боимся обвинения… Поэтому преступники ждут случая, чтобы убить еще раз.
С внимательной печалью Карахан смотрел на Даниелова.
- Вы это к чему, Александр Христофорович?
- К чему? А вот к чему. Можете допустить, что завтра вас назначат послом в Турцию?.. Можно допустить?
- Предположим.