В первый момент она смотрела на меня отстранённо, будто не узнавая. Выглядела она не лучшим образом. На ней был синий джинсовый сарафан с пуговицами по всей длине, половина которых (снизу) была расстёгнута и видны молочно–белые ноги, какие бывают только у вновь прибывших. Вокруг глаз размазана, как видно, с вечера не смытая тушь, волосы не убраны, лицо мокрое и красное.
- Бедная, бедная Лёля!.. Бедный Саша!
- Это ты… - сообразила наконец Лёля и, скривив лицо, как маленький ребёнок, беззвучно заплакала.
Она плакала долго, упиваясь слезами, я сидела рядом на кровати, гладила её по дрожащей спине и ждала, когда она успокоится. В какой‑то момент Лёля произвела глубокий судорожный всхлип и умолкла. Тогда я поднесла ей стакан холодной воды, мокрое полотенце – утереться, и сказала:
- Ну, рассказывай.
- Я не знаю, что рассказывать, - всхлипнула Лёля. – Весь ужас в том, что я ничего не помню.
- Совсем?
Она скривилась, готовая снова заплакать, но я не дала ей этого сделать, тряхнула довольно сильно за плечи и строго сказала:
- Всё, всё. Не надо.
Она испуганно посмотрела на меня и не стала плакать, только сморкалась и вздыхала.
- Я, правда, не знаю, почему он это сделал.
Тут уж я напряглась. Что она имеет в виду? Уж не хочет ли она сказать, что Саша сам…
- Лёля, ты соображаешь, что говоришь?
Она кивнула.
- Я тебе одной скажу, только это между нами, хорошо? Он однажды уже делал это, то есть не так, а по–другому (она показала пальцем на потолок), правда, это давно было, в молодости, он мне сам рассказывал. На почве несчастной любви.
Значит, действительно ничего не помнит, или просто не видела (спала, что ли?), вот и ищет теперь хоть какого‑нибудь "разумного" объяснения.
- Лёль, ну, что ты такое говоришь? Это же полная ерунда.
- Почему? – спросила она обиженно, задержав очередной всхлип.
- Потому что Саша не тот человек. В молодости, конечно, всё могло быть. Но не сейчас. Так что не бери грех на душу, не придумывай.
Лёля надулась и молчала.
- Вот вы в Москве где живёте?
- На Юго–Западе, ты же знаешь.
- Этаж какой, я не помню?
- Четырнадцатый.
- Видишь! А здесь – третий всего–навсего, с него прыгать – никакой гарантии. Так что нелогично. Уж проще было бы в море… Море‑то под боком.
Сказала, а сама подумала: это ведь никакой логике вообще‑то не поддаётся, накатило внезапно – вот и вся логика. Но тогда должна же быть какая‑то причина.
- У него что, были неприятности по службе?
Лёля пожала плечами. Откуда она знает! Он ей почти ничего не рассказывал. Но в последнее время нервничал, психовал, уставал сильно, поэтому и в отпуск так рвался, прямо дождаться не мог, так хотел расслабиться, отдохнуть от всего, от всех…
- А вы вечером одни в номере были или к вам кто‑то заходил?
Лёля наморщила лоб, изо всех сил стараясь сообразить, был ли тут кто‑нибудь ещё. А ведь был, она только теперь вспомнила. Саша сказал, что этот человек из их управления и тоже отдыхает здесь, только в другом корпусе. Они уезжают завтра, то есть, получается, сегодня. Но он ушёл, когда ещё светло было, да, часов в семь, перед ужином…
- А они пили?
Выпили, конечно, он принёс с собой, этот парень, и она с ними выпила, но немного, совсем немного, Саша сказал: давайте за начало нашего отпуска и чтобы, пока мы здесь, погода не портилась.
- Ты точно помнишь, что этот человек ушёл ещё засветло? И больше не возвращался? Кстати, а почему у вас дверь ночью не заперта была изнутри?
- Разве?
- Ну да, к вам же вошли свободно – милиционер и кто там ещё.
Лёля пожала плечами. Должно быть, они с Сашей просто забыли запереть.
- А вы, когда остались одни, - вкрадчивым голосом спросила я, - ещё немного выпили, да?
Выпили? Лёля задумалась. Нет, кажется, больше нет, хотя… может быть, ещё только по одной.
(Ага, по одной… А две бутылки в ванной?)
- Но вы не ссорились случайно? Знаешь, как бывает: слово за слово. Не помнишь?
Лёля покачала головой. Нет, они не ссорились, с чего бы им ссориться, они так ждали этого отпуска, так радовались, что будут вместе целых двадцать дней. В Москве же как? Рано ушёл, поздно пришёл, потом эти командировки, она так их боялась…
Тут она опять залилась слезами, так что пришлось мне на время отступить. Я уже не рада была, что затеяла весь этот разговор, стало так жалко её, бедную, напуганную, плохо соображающую, накапала ей капель в чайную чашку, уложила и укрыла одеялом.
- Ты поспи немного, а я посижу с тобой.
Но уснуть не дали. Пришли какие‑то люди, сказали, что Сашины сослуживцы, спросили, не надо ли чем помочь, и среди них мелькнул, как показалось Лёле, тот, что вчера был (значит, не уехал ещё). Он смотрел на Лёлю молча, удивлённо, во все глаза, как будто хотел о чём‑то спросить, но не спросил, потоптался и ушёл.
- Что ж ты мне не сказала, что это тот? Я бы с ним поговорила.
- Он тут ни при чём.
- Ладно, попробуй уснуть.
Она натянула одеяло на голову и затихла.
Я вышла на балкон. Отсюда хорошо было видно море, и в другое время я бы с удовольствием им полюбовалась (из окон моего дома видны только горы). Но сейчас лишь мельком взглянула на слепящую водную гладь и занялась разглядыванием обстановки на самом балконе. Слева от выхода, у стены стояла раскладушка со смятой постелью, на полу под ней – пепельница с одним окурком и мужские тапочки. Вдоль перил, на их же уровне, не выше, натянута тонкая верёвка для сушки купальников, не сразу заметная.
Во мне вдруг проснулся азарт мелкого сыщика. Взгляд мой упёрся в раскладушку. Всё дело в ней, конечно. Не окажись здесь эта чёртова раскладушка, ничего бы не случилось, потому что тогда Саша лёг бы спать в комнате, на нормальной кровати и даже, если встал бы ночью покурить… Стоп. Встал покурить. И что? Сел верхом на перила? Зачем? Во–первых, неудобно, а во–вторых, где же в таком случае сигарета, где окурок? Внизу, на клумбе его нет, это я от мужиков знаю, осматривавших место происшествия. Но вот же он, лежит себе спокойно в пепельнице под раскладушкой, значит, курил Саша лёжа (для этого‑то удовольствия – курить лёжа – он и запросил себе раскладушку на балкон) и докурил до конца, загасил. Тогда зачем же он вставал? Или он вообще не ложился? Нет, судя по окурку в пепельнице, ложился, иначе, если бы стоя курил, выбросил бы окурок на клумбу, так все мужики делают. Значит, они с Лёлей выпили, он покурил, и они легли спать, она – в комнате, он – на раскладушке. Нет, не так. Мужики внизу сказали, что когда ночью вошли сюда, Лёля спала здесь, на балконе. Ерунда какая‑то получается. Две кровати в комнате стоят пустые, а они вдвоём на раскладушке? Она не должна была здесь укладываться. Да, ну и что? Не должна, а захотела лечь с ним и легла, ничего особенного, вряд ли он возражал, они оба маленькие, худенькие, вполне могли поместиться. Значит, они легли на раскладушку вместе, или сначала он лёг, покурил, а потом она к нему пришла и тоже прилегла. И что дальше?
- Лёля, - сказала я, заглядывая в комнату. – Ты где обычно спишь, у стенки или с краю?
Лёля лежала и смотрела в потолок.
- Он у стенки, а я с краю.
Я так и думала.
- А этой ночью ты где спала, на балконе или в комнате?
Зачем я спрашиваю, ведь знаю уже, что на балконе.
- В комнате, - сказала Лёля. – На этой кровати.
Бедная Лёля, совсем ничего не помнит.
- А дома вы на чём спите?
- На диван–кровати, - сказала она и всхлипнула.
- А вот скажи, когда Саша дома ночью вставал, он как… перелезал через тебя или, знаешь, как некоторые делают: встал на ноги и - тюх, тюх по постели, а в торце дивана сошёл на пол, нет?
Лёля пожала плечами.
- Может быть…
Я вернулась на балкон и снова уставилась на раскладушку. Торцом она упиралась в перила балкона. Это, если на полу стоять, то перила доходят мне (значит, и Саше) до пояса, а если встать ногами на раскладушку, тем более, что она немного проваливается, тем более, что тебя слегка покачивает… Да ещё эта верёвка вдоль перил, запросто можно в ней запутаться ногами. Тем более в темноте.
Я попыталась представить, как всё могло быть. Вот он встаёт ночью, чтобы выйти, допустим, в туалет, пили все‑таки. А сам‑то ещё не усвоил (они же первую ночь в санатории), что они уже не дома, что это не диван–кровать, и не стул какой‑нибудь в торце, через который можно перелезть, а перила балкона, натыкается на них и…
Тут я почувствовала, что кто‑то стоит у меня за спиной, и обернулась. В дверях стоял молодой человек в белом халате с тонометром, пришёл измерить Лёле давление, а она, кажется, задремала, наконец.
- Пытаетесь провести собственное расследование? – спросил он чуть насмешливо.
- Пытаюсь понять.
- Что тут понимать, - вздохнул он. – Несчастный случай.
- Да, конечно, следователь тоже так сказал. Но… вам не кажется странным, что несчастные случаи никто не расследует? Убийства расследуют, самоубийства тоже расследуют: кто довёл, почему? А когда несчастный случай - сразу все успокаиваются, мол, ничего не поделаешь, судьба!
Доктор оглянулся на Лёлю.
- Давайте выйдем, пусть она отдохнёт.
На цыпочках мы вышли в коридор. Там было прохладнее, чем в номере, окна выходили на противоположную от моря сторону, в тенистый парк. Мы присели на диванчик у окна, и он спросил:
- А вы не согласны, что – судьба?
- Может, и согласна. Но я хочу понять, как именно она это проделала.
- А что это меняет? Человека‑то не вернёшь.
- Когда понимаешь, - легче. Неизвестность усугубляет.