Читатель, не сомневаюсь, будет несколько удивлен, однако во времена моей розовой молодости, того несказанного возраста, который я сейчас с таким восторгом предпочитаю, вряд ли бы годился я в авторы популярного романа. Я весь состоял из идеалов, моральных догм и табуирующих установок, репрессивная культура постсталинского периода повязала меня. Я, например, никак не мог решить, за кем мне ухаживать: за Люськой (почетные порядковые прибавки тогда еще были у меня не в ходу) или за … как бишь ее звали? Уж не Наташа ли? Уж не 17 лет ей минуло в ту гнусную социалистическую пору? Кажется, это было вскоре после Кристины…
Ну, как тут не взяться за роман, настоящий, некоммерческий! Жизнь полна тайн, и романисты должны по мере сил раскрывать нам глаза на жизнь. Если не мы, то кто же?
Так вот, я был поставлен перед выбором. Чтобы ухаживать сразу за двумя – мне и в голову не пришло. Говорю же, я был раб догм. Впоследствии, чрез уйму лет, этому сложному искусству обучила меня Люська что-то там пятая или шестая, которая подсунула мне свою озорную подружку без комплексов (соответственно, шестую или седьмую), и мы идиллически поладили, безо всякой похабщины. Меня приводила в восхищение своим потрясающим совершенством грудь одной, и я не мог не отдавать должного ягодицам другой. Эти два места мог ласкать одновременно.
К сожалению, не мог я тогда ухаживать за двумя. Если бы молодость знала…
Такова была правда времени и моей медленно созревающей личности.
Ладно, читатель. Правда так правда, лирика так лирика. Никаких Люсек и Наташ.
То была Кристина.
Разумеется, был жаркий полдень, глаз слепила огромная сверкающая река, купальщиков и купальщиц было не густо: сезон только-только начинался. Люська как-то подразмылась в памяти моей, Наташа осталась смутным эмоциональным пятном. Зато Кристину я помню всю до бликов на ее коже, до родинки на левой груди. Я еще не знал, разумеется, что она и есть мой тип, мой эталон, следовать зову которого я был обречен всю мою жизнь, вплоть до роковой Люськи 17. Кристина была красива кукольной славянской красотой, хотя была полунемка, но я не замечал ничего, кроме плотных купальных трусиков, откровенно врезавшихся в те интимные места, цену которым я узнал, гм, несколько позднее.
Я любил, я был любим и не сомневался в этом. Доказательств было сколько угодно. Мы продолжительно целовались (а этого невозможно добиться без практики), и уже раза два я довольно искусно и дерзко, как мне тогда казалось, приспускал ее бюстгальтер. Однажды я вовсе снял его, но выключить свет показалось мне верхом донжуанства: я боялся неосторожным жестом оскорбить любовь мою. Это было глупо, но я был чист, т. е. также глуп.
Было ясно, что вот-вот дело дойдет и до купальных трусиков. И я панически боялся. Я был готов навечно поселиться у врат рая, но войти туда было для меня знаком избранничества. Я не смел даже откровенно смотреть на "то" место. Но природа-мать неплохо знает свое дело, и она регулярно швыряла нас в объятия друг друга. Помню тропинку в камышах, помню жизнерадостный визг молодежи комсомольского возраста, помню, как звуки постепенно затихли и мы остались вдвоем. Тишину подчеркивал только плеск волны. О серьезности намерений моей возлюбленной говорило то, что она мгновенно сбросила с себя верхнюю часть купальника, и мы опустились на колени.
Попробуйте описать свои первые ощущения (если вы не сразу стали Казановой, в чем я лично сильно сомневаюсь) и избежать при этом банальностей. Правда – банальна. Во мне дрожала каждая жилка (между прочим, это очень точно кем-то подмечено). Классическую позу – лицом к лицу, она на спине – мы уже опробовали в невинных забавах с поцелуями. Тогда я стеснялся даже того, чем сейчас немало горжусь: своего свирепого мужского желания и неприличного, как мне казалось, напряжения. Что-то было в этом козлиное и нечистое, с точки зрения высоких наших отношений. Боюсь, читатель, в этом сокрыта большая сермяжная правда: именно чистота была точкой отсчета в возведении моей далеко не идеальной личности. Я понятия не имел, куда приткнуть свой фаллос (по-моему, я даже не имел понятия, что он так называется; четыре буквы – член – вызывали глубоко антисексуальную ассоциацию: Политбюро; а три убогие буквы – были не для нас). И вот тут моя рука непроизвольно совершила решительный и гениальный жест. Я грубовато, а получилось очень сладострастно, содрал с нее трусики. От подруги моей требовалось только не мешать мне. Она великолепно справилась со своей задачей. Ей тоже было нелегко.
Под голубыми, цвета неба, трусиками оказалось то, что и должно было быть, но визуально это "что-то" разочаровывало. Тайна стала исчезать, превращаясь в часть тела, но стоило мне накрыть рукой простоватый женский орган, как тайна вернулась. Сильнейшее мое сексуально потрясение – божественная влага, влекущая туда, к эпицентру. Собственные плавки снимать оказалось куда мучительнее. Проделал я это с какой-то трагической обреченностью, смысл которой дошел до меня несколько позднее. Мой расчехленный початок напряжен был искренне и честно, как тростник. Камыш шумел, река всхлипывала, солнце пялилось бесстыдно, а я изгибался над распростертой своей подругой, страшась того, что мне предстояло совершить. Ведь ты мужчина!
Черт бы вас побрал, 40-летние зазнайки. Не забывайте, сексом начинают заниматься мальчики, а также девочки. А я должен был сразу стать мужчиной.
Если честно, мне хотелось насладиться зрелищем полуоткрытых губ и стыдливо прикрытых глаз, позой возбуждающе беспомощной, с опущенными вдоль тела руками. Никто никуда меня не гнал. Но я уже ощутил вязкую влагу, втянул бьющий в нос трезвящий и одновременно дурманящий, отшибающий мозги женский запашок. Я был с женщиной. Я был должен. Теоретически я знал, что мне делать, но я не знал еще, каких огромных размеров зазор между теорией и практикой, между идеалами и жизнью. Мой бодрый жезл отчаянно стал проникать в мягкое, женское, влажное, что хотелось нежно мять и терзать, и от первого же соприкосновения меня затрясло в конвульсиях. Разумеется, я кончил преждевременно, как не раз случалось это со мной и впоследствии, когда мне, наконец, удавалось остаться наедине с молодой, до сумасшествия привлекательной женщиной. У меня в голове мутилось от вкуса еще неопробованных мною женских прелестей, и я элементарно перегорал. Но к тому времени я знал уже, что я великолепный самец, что с новой женщиной так бывает, это нормально и естественно. Мы смеялись с подругой над моей страстностью, я просто обмазывал ее своей раньше срока излившейся спермой. Чрезмерное возбуждение снималось само собой, и вскоре какая-нибудь очередная Люська, увеличивая счет моим Люськам, мурлычно постанывала, изнывая от хищной мощи моей гладкоствольной гаубицы.
Но это было потом. А тогда, в тот мой нежный возраст, всего лишь отложенное совокупление было воспринято как трагический удар судьбы. Солнце потускнело, камыши стали скрипеть ехидно и укоряюще, волны пришлепывали с подленьким хихиканьем. Я сидел с опущенной головой. Реакции моей Кристины не помню. Помню только, что она стояла ко мне спиной, поправляя волосы, и ее тугой зад был упакован в голубые трусики. Мы потеряли невинность, но не стали еще, даже физиологически, мужчиной и женщиной.
В тайны мужчины и женщины посвятила меня мать моего друга Витьки, темноглазая кореянка с пошлым именем Роза. Муж звал ее Розка, то ли иронически скрашивая слащавость имени, то ли балуясь собачьей кличкой.
Как сложно я взрослел! Мне и сейчас кажется, что нельзя сразу стать нормальным, к норме надо идти, постепенно отменяя для себя фальшивые запреты по мере того, как ты становишься готов быть все более и более нормальным. Быть нормальным – большой труд, и, в конечном счете, нормальность невыносима. Вот у меня был друг, Витька Ким, с пятилетнего возраста мы честно делились с ним хлебом, залитым сгущенным молоком (популярное незатейливое лакомство), а также всеми ощущениями озадачивающей жизни: первый глоток вина, первый поцелуй, первое касание женской груди, шок от соприкосновения с иными женскими прелестями; потом пришли первые тайны, которыми не можешь поделиться с другом. О неудачном опыте с Кристиной я почему-то Витьке не рассказал. И вот однажды Витькина мама, тетя Роза, свежая моложавая женщина, соблазняет меня у них в доме, на собственном брачном ложе. На следующий день Витькин отец, крутой прораб, плоско шутил со мной на тему только входящих в моду мини юбок. А я уже знал, что у его жены мило гнутые мускулистые ноги, которыми она ловко обвивалась вокруг меня, и член мой, полноправный член моего тела и всего существа моего, впервые трубно извергался во влажный женский рот, в рот его жены, который я столько раз видел беззаботно смеющимся. С ней я перестал бояться себя и научился любить женщин; но благодаря ей же я перестал понимать людей и стал их опасаться. С этим шоком я прожил несколько лет, и только к Люське третьей-четвертой я начал понимать женщин, а потом, понемногу, и людей. И даже себя.
Самое интересное, что с Витькой мы не прекращали дружбы, дружили долго, пока он не влип в историю.
Мы тоже диалектику учили не по Гегелю.
Кстати, по Гегелю ее никто и не учит.