Имя ему было двойное: Карабас-Барнабас. Я так думаю, ненастоящее, истинные сиррские имена непроизносимы. Первое имя означает маркиза из стихов, который царил над ручьями, чащобами, диким вереском и каплями росы на траве; о нем писал тот поэт, который, помнишь, хотел стать иллюстрацией к персидской газели. Второе имя, я так думаю, он взял в честь Варнавы, спутника святого Павла, моего, кстати, тезки.
На высокой луке его седла ехала - что поражало - огромная, серая с проседью, крыса, с хвостом, заплетенным в косу, и крашенными пурпурной кошенилью когтями на совсем человеческих ручках с длинными розоватыми пальцами. Время от времени она перебиралась на плечо хозяину и оглядывала людей с не меньшим высокомерием, чем он, ничего и никого здесь не боясь, как не страшились никого и ничего черные всадники Сирра.
- Почему они могли бояться - в Библе их могли убить? - со сладким ужасом спросил Эшу.
- Такого я бы не сказал, потому что не знаю. Ужас без благоговения часто порождает опрометчивые и бессмысленные поступки. Но с тем, кто не ведает страха, нельзя сделать ничего скверного, ничего, что бы он счел злым для себя, потому что для него все земные дела стоят вровень друг с другом.
- Значит, когда им отказали…
- Им было как бы всё равно, никто не изменился в лице и не поступился ни своей гордостью, ни своей учтивостью. Видишь ли, мой друг, они дали нам шанс проявить благородство, то, что они считали благородным, а что никто этим шансом не воспользовался - наша забота и печаль. Но только именно с той поры сиррцы стали забирать наших невест. Как говорит поэт, женщина есть книга между книг; наверное, именно потому ее сочли достойным возмещением пропавшего достояния. Да и книга подобна во всем женщине: обе они - начало мира и предвестник его конца.
Все прочие беседы служили также чести Книги. Дом понимался доном Пауло как некий кокон, вытканный из сокровенной сущности бога-героя, как соты из теплого золотистого воска, который пчела пропускает сквозь свое дрожащее тельце, как та цитадель и крепость из паутины, что упоминал Китс. "В последнее время мне кажется, что каждый может, подобно пауку, выткать изнутри, из самого себя, свою незримую цитадель", цитировал Боргес по памяти.
И читал по скрепленным в корешке обрывкам: "Текст, слово, - это воссоздание мира. Первоначальный миф был синкретичен, образ был равен вещи, а вещь - слову; много позже осталась одна идея, которая словом не была, но к слову стремилась, как к недосягаемому пределу; мир стал распадаться и расходиться, идея воплотилась в Книгу, которая строится на образах, то есть тех же идеях, и способна охватить их цепью, уловить в их сеть весь познаваемый мир. Всё продолжающаяся расчлененность мира лишь отчасти преодолевается метафорическими связями, которые уподобляют всё всему. На стадии Книги мир, радиально расширяющийся от мифа-слова-вещи, связывается образностью по окружностям, по дугам… Понимание этого, синтез и схождение расхождения будет в конечном счете означать схлопывание зримого мира и крушение иллюзии".
- Темно что-то, - ответил Эшу.
- Это означает, что когда Книга заключит в себе и осмыслит весь дольный мир, он перестанет стремиться от центра и остановится, а остановившись, сожмется в ничто - или во всё. И тогда Библ сменится Сирром, который уже теперь просвечивает через него, как свет сквозь драную рогожу.
- Мы, библиотекари, живем в самом сердце мира Книги, - продолжал дон Пауло. - Так паук сидит в центре паутины, следя за дрожанием нитей. Так стая летучих мышей соединена вязью своих неслышимых другими голосов. Так пчела…
- Но пчела не способна создать ничего, кроме однообразия сот, - сказал тут Эшу. - Я помню, у одного писателя я встретил образ бесконечной библиотеки, состоящей из таких сот, в которой может встретиться все, что было и будет написано, и его звали почти так же, как вас, дон Пауло.
Это остроумное замечание выскочило из него как бы между делом; в этот миг он внезапно постиг чистую топографию своей библиотеки - радиально-круговую, но не регулярную, а скорее похожую на извилистые пути Дома Секиры, также описанную упомянутым Борхесом. Однако был там и свой личный алгоритм, неописуемый, но ощущаемый, так же, как регулярность форм немецкого неправильного глагола: лингвистическим нюхом.
Рассказы дона Пауло связывали судьбу книги с судьбой человечества.
Среди книг, говорил он, существуют диковины. Иные пережили чумной год, оставшись в живых после того, как умерли все их чтецы. Иные, по слухам, превратились в ведьм, и их допрашивали калеными щипцами, оставляя на крепких пергаментных страницах отметины как бы дьявольского когтя, а то и сжигали вместе с еретиками, их почитавшими и прочитавшими. Их травили кислотами и держали над раскаленными парами ради извлечения из них тайных записей. Приковывали цепями к скамьям читальных залов и запирали на висячий замок переплеты, сделанные из прекраснейшего дерева и драгоценного металла. Но самыми удивительными считались тексты, которые, наподобие тибетских песчаных картин, рисовались пером и кистью в течение лет и со всем тщанием и вдохновением - лишь затем, чтобы некто в единое мгновение пустил их по ветру. Так лекарь, бывало, сжигал бумажку с написанной им же абракадаброй, чтобы дать больному как лекарство растворенный в воде пепел.
- Значит, есть книги, которые страдают, и бывают такие, которые служат исцелению мира, - сказал Эшу.
- Вот почему мы в Доме ничего не уничтожаем и бережем книги от всего, что может им угрожать, хотя это значит - не говорить с ними, не разгибать переплет, не листать страницы и содержать их как зверей в заповеднике. Я-то до них дотрагиваюсь, так сказать, злоупотребляю служебным положением, потому что иначе как мне их ощутить?
- А вы могли бы так найти Золотую Книгу, если бы она была? Ее же только видно насквозь - а запаха, наверное, нет.
- Хрусталь. А. Да, конечно. (К тому времени Эшу не однажды рассказал ему свою любимую притчу.) Знаешь, не очень-то я сей сказочке верю. Или, скорее, дело обстоит так: никто эту пракнигу найти не может в принципе, но все ищут, таясь друг от друга, и эти безнадежные поиски "держат" нашу библиотеку, как поиски Грааля держали средневековое рыцарство и весь тогдашний уклад. Конечно, это касается самых умных из нас.
- Может быть, мы просто не там ищем? - спросил Эшу. - Если, как вы говорите, вообще этим занимаемся. Не самой Книги нет, а просто ее обиталище находится в каком-то ином месте? Не снаружи, а внутри?
- Хм. Вот послушай лучше Хайдеггера, был такой философ: "Язык есть дом бытия. В жилище языка обитает человек. Мыслители и поэты - хранители этого жилища… Всякое слово с момента своего рождения и до самой смерти участвует в самых рискованные приключениях…" Ибо человек создает язык и в нем пребывает. Язык кристаллизуется в текст - человек окружен и защищен этим текстом. Все, что реализуется в его бытии, однажды было записано. Само прочтение книги есть его жизнь, его авантюра и эскапада".
- Ибо говорится еще: "Читать - не понимать, недоумевать. Текст, который я не понимаю, дает мне понять мое непонимание, высмеивает мои предрассудки. Текст читает читателя, и, кажется, ему весело".
- Здорово! Кто это написал?
- Некто Мерлин.
- Тот самый? Великий?
- Нет, другой, но тоже волшебник.
- Если книга создается, чтобы изменить тебя, а главный шедевр любого писателя - его читатель, как говаривал некто по имени Набок-Мурза, то чтобы найти Книгу, надо стать ею, - ответил Эшу.
Мысль о Книге постепенно порабощала его.
А дон Пауло делал его свободным, выправляя и исправляя стихийную тягу Эшу к любому печатному тексту. Если Иосия в свое время приучил своего сына относиться к изображенному на бумаге и к процессу его раскрытия и толкования как к святыне, директор эту святыню уничижал и ниспровергал, как буддийский учитель - Будду и патриархов. Учил устанавливать градацию внутри писаного царства и отличать, как говорится, инструкцию к мясорубке от жития святого, но не абсолютизировать ничего.
Дон Пауло играл роль мудреца, Эшу был простаком; вернее, не столько был, сколько притворялся, считая в душе последнее наивыгоднейшей позицией для ученика.
- Как говаривал Галилей: "..Философия написана в величественной книге, которая постоянно открыта нашему взору, но понять ее может лишь тот, кто сначала научится постигать ее язык и толковать знаки которыми она написана", - цитировал наизусть дон Пауло.
- Он имел в виду природу. Иначе говоря, изначально Книга равновелика тварному миру, - отвечал Эшу. - Но как понять ее, если она более прочих книг, которые суть всего лишь ее оттиски, склонна нас дурачить? Что делать, если ее знаки противоречат очевидности?
- Плюнуть на очевидность и послать ее куда подальше. Помни, слово и вообще любой знак возникает лишь тогда, когда уже нет самой вещи. Стремясь поймать отпечатки вещей, разве не учил твой возлюбленный Набоков: "Настоящую литературу не стоит глотать залпом, как снадобье, полезное для сердца или ума, этого "желудка" души. Литературу надо принимать мелкими дозами, раздробив, раскрошив, размолов, - тогда вы почувствуете ее сладостное благоухание в глубине ладоней; ее нужно разгрызать, в наслаждением перекатывать во рту - тогда и только тогда вы оцените по достоинству ее редкостный аромат, и раздробленные, размельченные частицы вновь соединятся в вашем сознании и обретут красоту целого, к которому вы подмешали чуточку собственной крови".
- Здорово: гурманство, неотделимое от жертвенности.
- Конечно. Недаром еще индийцы считали рассказ искупительной жертвой, жрецом, богом и освобождением.
- А что именно слепляет ваша кровь, дон Пауло?