И очень ясно представлял себе свое ближайшее светлое будущее: какое-то время он будет получать унизительно крохотную пенсию, а через пару лет или сопьется, или тихо умрет в поисках хоть какой-нибудь работы и дополнительного заработка.
Так было с очень многими милицейскими отставниками. Кроме всего прочего, Николай Иванович точно знал, что никто за него здесь не вступится. И никому не нужен его тридцатилетний милицейский опыт. И он сам никому не нужен. А всякая праздничная газетно-журнальная болтовня про их "профессиональное милиционерское братство", разные там пословицы, типа: "Сам погибай, а товарища выручай!" - это все херня собачья. И поэтому Николай Иванович теперь ни черта не боялся.
- Он гений - этот Рифкат, мать его в дышло! - упрямо, с явным вызовом повторил Зайцев на следующий день после следственного эксперимента. - Я всю жизнь с "фалыпаком" вожусь, а такого не видел… Вообще-то им гордиться нужно, а мы его - к ногтю!
- "Гений" с незаконченным средним образованием, - усмехнулся руководитель группы, следователь по особо важным делам, советник юстиции (…какого-то там ранга или класса, Кирилл Петрович никогда так и не мог запомнить…) Костя Степанов.
Но усмехнулся Костя не потому, что Николай Иванович назвал Рафика-мотоциклиста гением, - с этим умный Костя был почти согласен. Он усмехнулся, чтобы как-то свести на нет свое искреннее недоумение.
Действительно, ситуация диковатая: Костя и сам чувствовал к этому Рифкату какую-то, непозволительную для своего служебного положения, уважительную и жалостливую симпатию. Ибо он, прокурорский "важняк", лучше всех знал, чем поправка к статье 87 УК РСФСР грозит этому удивительному Рафику-мотоциклисту. Ибо подследственный Алимханов Р. Ш. по "инкриминируемым ему деяниям в виде ПРОМЫСЛА…" подпадает под самую последнюю, СМЕРТЕЛЬНУЮ часть этой статьи…
Впрочем, об этом догадывались и все остальные.
Кроме Теплова.
- А для гениев у нас всегда "вышак" припасен. Хочешь по кодексу, хочешь по "вертушке" сверху. С очень высокого верху. "Партия сказала - надо, комсомол ответил - есть!" - рассмеялся старший оперуполномоченный уголовного розыска капитан Леха Петраков.
- Но высшая-то мера за что?!. - взбеленился тогда Теплов. - Он же не современные деньги подделывал! Он же царские монеты изготавливал! Николаевские, черт бы вас всех побрал! Одна тысяча восемьсот девяносто третьего года! А сегодня - тысяча девятьсот шестьдесят третий!
- А тебе в твоем Союзе журналистов не вдолбили, что в нашей стране - все советское, все государственное! - презрительно процедил майор Зайцев. - И ты, и я, и фальшивые червонцы имени Рафика-мотоциклиста… А ты спрашиваешь "за что"?
- А чтоб не умничал, - уже серьезно сказал Леха и закурил свой тошнотворный "Памир". - У нас этого не любят.
Тут Кирилл Петрович Теплов впервые увидел, как Костя угрожающе постучал по столу, демонстративно обвел глазами высокий потолок и негромко промурлыкал всего лишь полстрочки популярной в то время торжественно-парадной песни: "…Родина слышит, Родина знает…"
"И здесь тоже?!." - помнится, поразился тогда молодой Теплов.
Потому что точно так же вел себя опытный и осторожный заведующий ленинградским корреспондентским пунктом очень важной "центральной" газеты с устрашающим "органом", когда в их небольшом служебном помещении на Невском начиналась этакая же вольтерьянская трепотня…
Что не мешало ему, "выездному" аристократу от журналистики, с тайным и незабываемым наслаждением прослужившему за границей своего горячо любимого СССР несколько лет в отвратительном французско-растленном и враждебно-капиталистическом окружении, два раза в месяц, под специальным псевдонимом, писать отчеты именно "ТУДА" - на четвертый этаж Большого дома. Куда даже сотрудники первых трех милицейских этажей без специального пропуска доступа не имели.
Но в шестьдесят третьем Кирилл Теплов об этом даже не подозревал…
…Уже перед самым пробуждением в палате онкологического отделения "Neuperlach Klinikum" старик Теплов приснился себе совсем маленьким, шестилетним, больным, с теплым компрессом на тоненькой вспотевшей шейке…
Из далеких, растворившихся во времени глубин подсознания на стене его детской, оклеенной обоями с барабанящими зайчиками, возникли ходики с цепочкой и чугунной гирькой в виде еловой шишечки.
Было пять часов утра. В доме все еще спали. Глотать было больно, и мелкий озноб потряхивал Кирюшино худенькое тельце в байковой пижамке и толстых базарных самодельных шерстяных носках…
Он вылез из-под одеяла, прошлепал через всю комнату и вскарабкался на широкий мраморный подоконник своей детской. Посмотрел в окно с высоты второго этажа на улицу Чайковского, где в конце тридцатых они жили с папой, мамой и домработницей Симой…
Внизу, у дома, стояла обычная извозчичья пролетка, а к ней три человека в форме сотрудников НКВД тащили очень большого, наголо обритого, босого человека в белых полотняных кальсонах и ночной рубашке без воротника. Лысый кричал, вырывался!..
Маленький Кира узнал в нем дядю Шуру с третьего этажа. Мама говорила, что дядя Шура работает рядом - на Литейном, в Большом доме. Очень серьезным начальником.
Кирюше стало невыразимо страшно.
Но даже в сегодняшнем сне он знал, что произойдет дальше.
Он это действительно когда-то видел… И не во сне, а наяву!
Он запомнил это на всю свою жизнь - до глубокой старости.
Поэтому сейчас, во сне, он просто зажмурился. Чтобы больше не видеть, как один в форме вытащит из кобуры "наган", перехватит его за ствол и рукояткой нагана сильно ударит дядю Шуру по чисто выбритому затылку. Брызнет кровь, испачкает гимнастерку и лицо одному из троих в форме. Тот отскочит подальше, выругается, оботрется кое-как, а огромный, босой, в кальсонах и ночной рубашке дядя Шура, только что яростно сопротивлявшийся, рухнет под колеса извозчичьей пролетки…
Маленький шестилетний Кирилл откроет глаза и снова посмотрит в окно только тогда, когда те трое в форме будут неловко, с руганью и нелепой суетней, втаскивать огромное обмякшее тело тяжелого дяди Шуры в извозчичью пролетку. Они положат его лицом вниз прямо на узенький войлочный пол, а сами расположатся втроем на сиденье, поставят свои ноги в черных сапогах на широченную розовую спину дяди Шуры в задравшейся к шее белой ночной рубашке, пропитанной кровью. И укатят…
Ошеломленный Кирюша Теплов сползет с подоконника, заберется под одеяло, озноб у него усилится, и он тихо, по-щенячьи, начнет поскуливать, а потом и вовсе горько расплачется.
- Господи… Кирилл! Ну, проснись, миленький. Ну, что же ты себя так вздрючиваешь?.. Боже мой! Ну, ничего же еще не известно!.. Проснись, Кирюша! Может быть, это вообще - обычная немецкая перестраховка. Проснись, пожалуйста…
Бумажной салфеткой Зоя Александровна вытирает мокрое от слез, покрытое сетью старческих морщин, сонное лицо Кирилла Петровича.
- Приснилось, видать, чего-то… - сочувственно говорит Рифкат. - Петрович! Пока биопсия не покажет, хрен ли так тратить себя?.. Может, она там вообще - доброкачественная…
Зоя Александровна мягко и ласково теребит Кирилла Петровича:
- Открывай, открывай глазки. Два часа проспал. Что ты ночью будешь делать?
- Со мной будет базарить, - превозмогая разлившуюся по всему телу боль, усмехнулся Рифкат. - Да, Петрович? Есть что вспомнить, Зоинька…
Первым делом Кирилл Петрович языком внутри ощупывает рот. Слава богу, он в протезах! И тут же в голове открывается какая-то таинственная заслонка, и возникает слегка размытое по краям воспоминание - окончание бронхоскопии. А в середине этой картинки…
…Оказывается, он не все время спал. Он даже слышал, как шеф отделения легочной онкологии и доктор Кольб тихо переговаривались, глядя на большой дисплей. А там, в розовато-фиолетовых внутренностях Кирилла Петровича, медленно прогуливался тонкий, отчетливо различаемый, длинный… ну, как его назвать, черт побери?! Шланг - не шланг… Катетер, что ли?., с чем-то таким, что давало там внутри у Кирилла Петровича прекрасную освещенность и красочную картинку на весь экран. Будто из какого-то научно-популярного фильма.
И Кирилл Петрович, скосив глаза, вполне сносно мог и сам наблюдать на дисплее за ползающей внутри него этой ловкой черной хреновиной.
Он помнит, что из-за этой картинки он все время боролся со сном - так ему хотелось самому увидеть свою опухоль!.. И он увидел ее. Вернее, догадался, что это она самая. Она и по цвету отличалась от всего, что ее окружало. Большая, овальная, какого-то тоскливого серо-желтого цвета.
И еще Кирилл Петрович увидел, как тоненькая ползущая черная штука остановилась, прикоснулась к ней, что-то такое сделала, и оттуда, из этой желто-серой опухоли, потекла струйка крови…
Боли Кирилл Петрович не почувствовал ни малейшей и в полузабытьи закрыл глаза.
Открыл он их только тогда, когда все было закончено - дисплей выключен, и сестры вместе с доктором Кольбом перекладывали его на кровать. А шеф был настолько любезен, что даже показал на мгновение проснувшемуся Кириллу Петровичу маленький кусочек его правого "подозрительного" легкого. И сказал, улыбаясь:
- Теперь подождем анализа, герр Теплов. Все остальное нам скажет биопсия.
Тут на Кирилла Петровича навалилась такая усталость, что он даже ответить ничего не смог. Только смотрел на этот пинцет с маленьким розовато-серым рыхлым комочком и думал: