* * *
Пошел я осенью к Бабьегородской плотине, с удочкой, на Москва-реку – ловить пескарей. Иду по берегу, выбираю место. Нашел среди кустиков и закидываю удочку. Смотрю на поплавок – не берет. Я пошел дальше по берегу. Вижу вдали Симонов монастырь, то место, где я рисовал красками. Сел на бережку у реки и закинул удочку. Поймал окуня. Только хотел взять из банки червяка, вижу – тот человек подходит ко мне и узнал меня, и глаза у него смеются.
– Здравствуйте, – говорит он мне.
– Здравствуйте…
Я смотрю на него и спрашиваю:
– Скажите мне, кто вы такой?
– Я-то, – ответил он, – а зачем вам знать?
– Да так, у нас все дома удивляются – мать и брат, что вы дали мне пять рублей за мой рисунок. Он не стоит таких денег.
– Ну, нет. Знаете ли, он так всем нравится. Я сделал к нему рамку, очень хорошо вышло. Все удивляются, что я так дешево купил. Я очень рад, что встретил вас опять. Я считаю, что я вам должен еще пять рублей. Вот, – сказал он, и полез в карман, и подает мне опять пять рублей.
– Скажите, пожалуйста, кто же вы такой, – спросил я, – вы священник? Я не хочу брать у вас еще денег, мне совестно…
– Берите, – сказал он, смеясь, – я не священник, а совсем наоборот, я вот тут с краю Москвы, – показал он рукой, – кабак держал, а теперь стар, живу на покое. У меня два сына, вот постарше вас. Один учится – архитектор будет, так вот он тоже рисует. Говорил мне, что картинка ваша хороша. Вот что, мальчик, – сказал он мне, – дело ваше правильное, дает радость чистую… Желаю вам учиться с прилежанием. Скажите мне ваш адрес, где вы живете.
Я дал адрес и поблагодарил его. Когда я был в Школе живописи в Москве и на экзамене за свои летние работы-этюды получил благодарность от преподавателей и в награду краски, то какой-то ученик старшего проектного класса архитектуры подошел ко мне и сказал:
– У отца моего есть ваш набросок "Симонов монастырь".
– Как, – удивился я, – это ваш отец?
– Да. Но он умер… – сказал мне архитектор. – Он мне велел съездить к вам, чтобы купить картину. Я ездил, но мне сказали, что вы уехали из Москвы. Так вот что, – сказал мне архитектор, – отец велел купить у вас картину побольше, за пятьдесят рублей. Может быть, вы согласитесь отдать мне этюд из этих, – показал он на мои работы.
И он выбрал у меня этюд.
– Кто же был ваш отец? – спросил я. – Он мне сказал, что он кабатчик.
– Не совсем, – сказал, смеясь, сын-архитектор, – он служил по акцизу, чиновник был, в шутку называл себя кабатчиком.
– А я думал, что он священник. Знаете, он благословил меня.
– Да, видите что, мать схоронена на кладбище в Симонове, он туда каждый день ходил к ней на могилу по берегу реки. Вот и встретил вас. Мать моя, умирая, сказала отцу: благослови прославляющего жизнь. Вот он так и чудил иногда. Он был веселый…
Молодость
Москва… Сущево… Деревянные домики с палисадниками. В одном из них живу я с матерью. Окна моей комнаты выходят на площадь, где Сущевская пожарная часть. Площадь мощена булыжником, пожарная часть – деревянная, серая. Ее широкие желтые ворота отперты, и в них видны пожарные повозки.
На лавочках сидят пожарные в медных касках и грызут подсолнухи. Справа – другие ворота, в участок, и конюшня для пожарных лошадей.
Лето. День клонится к вечеру.
Я сижу на терраске овощной лавки. Большие вывески у дверей, на них изображены: китаец, цибики чаю, головы сахару. Лавочник – кудрявый ярославец, красивый и бойкий, ставит мне на стол стакан и бутылку баварского квасу.
По переулку – заборы, а за ними – сады. На скамейках вдоль заборов много народа: молодые парни, рабочие с фабрики Збука. День субботний, работа окончена, время поболтать, позубоскалить. Около рабочих снуют разносчики с колбасой, гречневиками и мочеными дулями. Слышен смех.
По мостовой, стуча в такт сапогами и подымая легкую пыль, идет взвод солдат: "гарниза". Под мышкой каждого – узелок с бельем. Идут солдаты в баню на Антроповы Ямы – на головах кепи, такие же, как в то время носили французы.
Один рабочий и крикни:
– Глянь-ка! Ишь "крупа" в баню прет!
Взвод мгновенно остановился, озирая рабочих сердито. Солдат кормят кашей: "крупа" – это прямой намек. Как же не обидно!
– Какое полное право? – подступили солдаты к скамейке с фабричным. – Мы живот кладем! Вы чего это, сволочи, – крупа?
Ра-аз! – и давай "расчесывать по мордам". Фабричные не выдают. Полетели кепки – битва началась.
Высыпал из домов народ: бабы, девчонки, дворники… Как же! Очень любопытно. Хохот. Пожарные так гогочат, что дрожат и блистают снопами их римские медные каски. Будочник выбегает из участка.
Парень фабричный, которого я знал в лицо, по прозвищу Горностай, ловкий, худой, высокий, – стоит твердо. Как набежал на него будочник, так он его прямо по бляхе на фуражке – "хлясь"… Будочник упал.
"Вот ловко бьет!"
Толпа пуще хохочет.
– Бей, Горностай!
Но из участка вышел квартальный, за ним отряд городовых. Фабричные мигом – через заборы и пропали… Битва кончилась.
Опять построились солдаты в ряд и, как ни в чем не бывало, – "шагом а-арш!" – пошли, стуча сапогами по мостовой, в баню, на Антроповы Ямы…
Улица опустела. Стало тихо и скучно.
А скоро и наша улица, и вся Москва погрузились в тишину летней ночи. Только редко-редко громыхает где-то извозчик по булыжникам да проплетется вдоль забора прохожий. Фонарщик зажег поздний уличный фонарь…
В овощной лавке сидят майор и квартальный. Пьют грушевую воду. У майора голос хриплый:
– Поверите ли, четвертый месяц карты не вижу. А вчера вдруг гляжу: у меня в руках трынка. Вот пришло. А?.. А у Анны Петровны три короля!
Мне слышно в открытое окно, как в Бутырской тюрьме арестанты поют:
В одной знакомой улице -
Я помню старый дом,
С высокой темной лестницей,
С завешенным окном…
Засыпая, я думаю: "Завтра едем с Мельниковым и Левитаном в Кусково писать этюды: проезд – пятнадцать копеек, хлеб – пять, колбаса – десять".
Мать не спит… Молится в углу, все об отце. Он в больнице, сильно болен… Как мне жаль ее, какие у нее худые, беспомощные руки!.. Господи!
Утром пришли Левитан и Мельников (сын писателя – Андрея Печерского). Левитан был в "мерехлюндии", как говорил он о себе.
– Послушай, Константин, – начал он, – вот мы шли к тебе с Мельниковым и говорили… Никому, говорим, мы не нужны – то есть работы наши, этюды эти, написанные "куски природы", впечатления. Смотрим их друг у друга и говорим: "хорошо" или "нехорошо", но это ведь мы смотрим… Подумай, никто другой еще не смотрел как следует.
– Верно, Исаак, – соглашаюсь я. – Вот и моя родня. Никогда даже не поинтересуется тем, что я делаю. Я и они – разные люди! Когда я им говорю о природе, о красоте – утренняя заря, ручей в лесу, весеннее мелколесье! – им и слушать скучно. Думают – у меня блажь, пустяки… А посмотрел на мои работы журналист московский Кочетов и спросил, этак деликатно: "Скажите, а зачем вы все это делаете, пишете-то?" – "Затем, что это красиво, красота жизни…" – "Ну, какая тут жизнь? Жизнь в идее, в мысли, в направлении, извините…"
– Все это верно, Цапка, – прервал меня Левитан. – Ты знаешь, и наши в школе тоже не очень-то понимают. Саврасова не любят. Он одинок.
– Да, правда, – подтвердил и Мельников. – Писателя понимают больше. Моего отца просят писать, ценят. Много людей к нему приходит, не то что к нашему брату художнику. Отец и тот в душе недоволен, что я художник! Все это смущает меня немало. Хочу даже живопись бросать…