Старая дама в глубоком кресле обращалась к седому французу с щегольской эспаньолкой и тонко завитыми усами:
– В мое время, поверьте, игры были разумнее: крабс, например, или бириби. Шансы были вернее.
– Ну, а фараон, сударыня? Что может быть коварнее игры, в которой размер вашего проигрыша скрыт от вас паролем?
– Но осторожные не доверялись случаю… А здесь попробуйте воздержаться от соблазна! И кто это изобрел эту дьявольскую игру?
– Говорят, какой-то монах, гениальный счетчик…
– Да что вы? Давно ли?
– Я помню еще времена рулетки в Пале-Рояле, у Фраскати, в бульварных кофейнях. Она появилась у нас во времена Консульства…
Франкфуртский банкир, родственник Ротшильдов, бросил перед собой на сукно замшевый мешочек с золотом и с методической осторожностью ставил по одной монете на цвета. Выигранные фридрихедоры вырастали аккуратными столбиками, как на конторке менялы.
Достоевский опустился в кресло и, следя за игрою, задумался. В каторжной казарме были свои крупье и понтеры. Только называлось это не французским термином, а татарским словом майдан: потертый коврик, сальная свечка и лохматые жирные карты. Азарт дикий и во всю ночь. Куча медных денег и лихорадочно горящие глаза под клеймеными лбами. Тихо и чинно, чтоб начальство не услышало; обузданная и почти безмолвная, но отчаянная борьба за лишний чеканенный кусочек металла. Сущность та же, что и в висбаденском казино. Здесь тот же майдан, только что понаряднее…
– В прошлом году, – продолжал развлекать свою даму француз, – здесь сильно проигрался один молодой грек. Что-то, кажется, около семисот тысяч. И можете себе представить – сел за стол, где шла крупная игра, неожиданно выхватил пистолет – и ну палить в воздух! Все разбежались, а он, продолжая стрелять, захватил все золото и был таков.
– Вот на эти случаи в Саксон-Ле-Бене изобрели "виатик": выдача проигравшемуся суммы на отъезд…
– Нет, знаете, грек-то побольше собрал. Пистолет выгоднее…
Банкир спокойно придвигал к себе груду тонких монеток. Со всех сторон завистливые взгляды устремлялись на его добычу. Пожалуй, еще кто-нибудь выхватит из-под полы пистолет…
А может быть, и всегда: игра – это путь к преступлению? Произвольное течение золота и случайное скопление его в дряблых старческих руках – да разве это не вызов к убийству? Да может ли полный сил и задатков игрок, проигравшийся в пух и сорвавший все планы и замыслы, не посягнуть на бессмысленную добычу этих дряхлых счастливцев?
Разве сам он не думал об этом однажды?
Папиросы с сюрпризами
Лучше в мире нет сортов Достоевских табаков.
Из сатирического издания 60-х годов
В серый, мглистый декабрьский день сошел он впервые на дебаркадер Николаевского вокзала в Петербурге (перед Сибирью здание только отстраивалось; радовало сердце гаснущему Белинскому – "наконец-то и у нас будет хоть одна железная дорога…").
Открывалась новая глава его сумбурной биографии. Странное, смутное для него время. Как изменился облик толпы… Вместо треуголок – кургузые кепи зуавов, вместо чинных чепцов и токов – задорные мускетерки и гарибальдинки… Через протекшее десятилетие он не всегда узнавал своих друзей молодости. Милюков, Майков, Яновский… В то время, до ареста, они еще были преисполнены кипучих сил, которые только что начинали неощутимо отстаиваться. Теперь это были зрелые сорокалетние люди, уже заметно отмеченные первыми прикосновениями пока еще отдаленной старости, о которой они и не думали, несмотря на пробивающиеся седые пряди, широкие плеши, отчетливые прорезы морщин и легкую утомленность еще блестящего и живого взгляда.
Как изменился Михаил! Куда загнала его жизнь… О, этот ужасный, грязный, желтый дом на Екатерининском канале!
...
Табачная фабрика
М. М. Достоевского
Душный подвал, в котором несколько рваных старух разрывают пыльные рогожи, разбирают вязки табачных листьев, распределяют сорта, увлажняют и сушат густые папуши. Тюки с плантаций Кубани, Кавказа и Крыма. Пряный, сладкий, дурманящий до тошноты запах высоких сортов. В соседней крошильной неумолкаемо стучат резаки, и хилые мастера с истощенными лицами чахоточных в тонкие нити мочалят душистую субтропическую листву. И над всем наблюдает лучший переводчик "Дон Карлоса", "последний из романтиков", автор "Фебовых коней", променявший неверную славу поэта на прочную репутацию столичного купца и фабриканта.
Зорко следит за набивкой гильз и упаковкой коробок. В ящиках плотная сетка круглых белых ячеек – соты готовых папирос. Вот оклеивают коробки синими ярлыками. Как странно видеть свою писательскую фамилию на этих фабричных пачках!
В последней комнате несколько женщин медленно скручивали крупные листья в сигары.
– Это для Ревеля, Риги и Дерпта, – объяснял Михаил, – у нас их курят не много. Но зато папирос мы выпускаем в день пятьдесят тысяч. Дело пошло превосходно. Уловка: в коробках сюрпризы, этим я забил всех конкурентов…
Он раскрывал длинные ящики, вроде сигарных, внутри разделенных перекладиной – справа сотня папирос, слева – какая-нибудь фарфоровая вещица, ложка, перламутровый ларчик, бронзовая рамка. Стразы, медь, папье-маше, глина… Покупатели падки на эту дребедень. Он был доволен своей коммерческой смекалкой и ловкостью новых приемов торговли.
Здесь обсудили они план крупного предприятия – журнала. Да, конечно, новое течение – земство, корень, почва, слитие образованности с началом народным, самобытность в высшей степени, но и охват всех западных идей русской общечеловеческой мыслью. (Михаил соглашался.)
– Но притом и блестящее дело, – добавлял он, аккуратно выравнивая коробки, – вон Краевский уже строит каменный дом с журнальных своих доходов, богатеют издатели "Современника", новая промышленность идет, почище табачной.
Брат же думал: Михаил несомненно унаследовал нечто от деда, от дядей – оборотистость, вкус к барышу, бе́режь денег, чутье, осторожность, мудрость в приросте капиталов.
Жажда золота, мечта о богатстве – это у них в роду. Это семейное. Алчность отца, купеческие обороты Нечаевых, погоня за состоянием – да ведь это общая страсть Куманиных, Карепиных, Достоевских! Михаил, тот прямо называет себя купцом… Во всех них есть что-то от гостиннодворских аршинников, от суконщика-деда, от дяди-сидельца в отцовской лавке. Добротность, солидность, капиталец. Вот когда герой пирамид, уже накануне своего Ватерлоо, вступал в Москву, дед Нечаев, проклиная антихриста с его артиллерией, спешно увозил свои капиталы и сушил на наволоках промокшие кредитки.
Михайло Михайлович соображал, исчислял, прикидывал, взвешивал шансы. Вывод кричал за себя: что табачная фабрика рядом с журналом! Некрасов – миллионщик…
Фабрику пока не закрыл, но новое дело затеял. В большом четырехэтажном доме на том же Екатерининском канале набил дощечку:
...
Редакция и контора
журнала "Время"
Дело сразу пошло блестяще: четыре тысячи подписчиков. Снова в славе имя Феодора Достоевского. Рвут книжки из рук. – "Мое имя стоит миллиона!" Еще два-три года – и редакция перейдет в собственной дом, и Достоевские будут богаче Куманиных вместе с Карепиными.
Польское восстание сорвало все (недаром всегда ненавидел поляков). Журнал закрыт и разгромлен. Отчаянные попытки воскреснуть: "Почва"? "Правда"? Робкая оппозиция в каламбурных намеках программы: "Время требует правды"… Наконец: "Эпоха". Мертворожденное детище сразу стало чахнуть.
– Журнал погибает.
– Есть выход, Миша: достать тысяч десять…
– Ни один петербургский ростовщик не ссудит тебя такой суммой.
– И не нужно. Есть Москва… Есть тетка Куманина…
– Старуха не даст ни гроша.
– Даст, вот увидишь. Но только нужно насесть на нее лично, строго.
– Не пойдет ни на какую коммерцию!
– Нужно насесть не с купеческой, а с нравственной стороны.
– Ничем не проймешь. Денег тетка не даст ни за что.
– Не даст, если будешь клянчить, как бедный родственник. Если же строго, с достоинством скажешь, что ты просишь у нее как любимый сын своей матери, лучшего ее друга…
И вскоре ему самому пришлось ехать за деньгами к тетке. В душный июльский день похоронили Михаила. По извилистым и сквозным аллеям Павловского парка, мимо колоннад Камерона и павильонов Гонзаго проколыхался вдоль трельяжей и кариатид гроб табачного фабриканта и столичного редактора. И с выгнутого пьедестала смотрел поверх погребального кортежа последний гроссмейстер мальтийского ордена, похожий на безносую смерть в залихватски загнутой шляпе и с высокой гвардейской тростью в откинутой руке. Не так же ли был прикрыт полем мохнатой треуголки в самый день первого александровского манифеста висок императора, продавленный табакеркой заговорщика? И не так ли желтела воском царская голова с вспухшей глазницей под пестрым плафоном мраморного зала, как сегодня это пергаментное лицо петербургского литератора на атласной подушке узкого ящика – мертвая голова брата, навсегда сохранявшая для него черты круглолицего бойкого мальчика, спавшего с ним рядом на одной подушке за деревянной перегородкой, в передней на Божедомке. И вот: "семейство покойного Михаила Михайловича"… Да, нужно продолжать Дело. Семья без гроша. Журнал необходимо додать хоть до нового года: ведь деньги у подписчиков взяты вперед. Единственный выход – богатства Куманиных. Он помчался в Москву.