А может, не он смотрит? Иногда мне кажется, что живет в нем, как в домике, лукавый какой-то зверек - бурундучок, например, - и нет-нет да выглядывает наружу в глаза-окошки.
Он большой озорник, Митрич. Теребя седую бороденку, может обыкновенный булыжник выдать за осколок метеорита и даже определить "приблизительную дату падения". Сразу спор начинается, по лотерее разыгрывают "небесный камень", а "ветхий юннат" (еще и так именует себя Митрич) стоит себе в сторонке и беззвучно посмеивается.
Лучший его розыгрыш - это "след Юрхора". Обнаружил его "на выезде" отряд, в котором было всего два или три "деда". Остальные - новички. Увидев на вязкой почве вмятины от чьих-то лап, молодые юннашки заспорили, кто прошел здесь. "Лось", - говорил один. "Зубр", - другой. И - на Митрича, но тот ни звука, только бурундучок, наверное, выглядывал из глаз и тотчас прятался обратно. "Юрхор", - произнес, наконец, Митрич, и все схватились за ручки, чтобы записать в дорожный дневник название невиданного зверя.
Ни в справочниках, ни в энциклопедиях его не оказалось. "Вполне возможно, - согласился Митрич. (Это уже в Светополе.) Надел очки и долго изучал снимки. - Нет, это не юрхор. Это корова. Перепутал сослепу… - Юннаты разочарованно завздыхали, но Митрич успокоил их. - Хотите на юрхора взглянуть? Вот он!" И на Юру Хоринова показывает, старосту секции парнокопытных. Юрхор сокращенно…
Любил он и наши юннатовские гипнозы, хотя сам в них, конечно, не участвовал. Смотрел, молчал, похихикивал в бородку.
Самым коварным считается гипноз "Сахара". Зажигают в темноте свечку, ставят так, чтобы свет падал лишь на лицо гипнотизера, а тот после разных усыпляющих слов произносит таинственным шепотом: "Ваша экспедиция заблудилась в пустыне, все выжжено вокруг, вода кончилась. Тебя посылают на поиски. Ты бредешь, бредешь и выходишь на старый заброшенный колодец. Лишь на дне сохранилось немного влаги. С трудом наполняешь кружку, но и глотка не можешь сделать, потому что тогда погибнут от жажды твои товарищи. Бережно несешь им. Стоит сорокаградусная жара, и на холодной от колодезной воды кружке конденсируется влага. Ты собираешь ее свободной рукой и обтираешь разгоряченное лицо". Тут гипнотизер протягивает кружку, которую ты, загипнотизированный; обязан взять. У тебя и в мыслях нет, что ее закоптили на костре…
Два дня отмывалась Лена Потапенкова после "сеанса": холодная вода плохо берет сажу. А мое лицо осталось чистым. Когда мне сунули в темноте кружку, я тут же вспомнила записку с пронзенным стрелой сердцем.
Кто написал ее? Неизвестно… А вот троюродная Алла разузнала б на моем месте обязательно. Вон как управилась она сразу с двумя нашими провожатыми. С одним - на романо-германском языке, с другим - на русском.
Как смотрели они на нее! Как уговаривали прийти в субботу на танцы!
- Что скажешь, Евгения? - сделала она вид, будто советуется со мной.
Голос мог выдать меня, поэтому я лишь плечами пожала. До самого конца выдержала - и пока подымались с ней по лестнице, и ужинали, и даже кажется, говорили о чем-то… "Спокойной ночи", - ответила, и, лишь когда она ушла в своем стеганом халатике, меня прорвало. Едва торшер успела выключить - чтобы ничего не заметила Ксюша, которая уже лежала в кровати.
Запись пятнадцатая
КОНЕЦ СНЕЖНОГО КОРОЛЕВСТВА
Тут-то и наступил он. Не в действительности, потому что в действительности снежного королевства - с королевой снежинок, с короной, которая сияет, будто внутри у нее голубая лампочка, с девочкой Нюрой, не пускающей весну, - в действительности такого снежного королевства не существовало. Только в сказке, которую придумал папа и завершить которую он никак не мог. С одной стороны, зима рано или поздно должна была кончиться, а с другой - попробуй заставь сказочную королеву, которая как две капли воды похожа на Ксюшу, расстаться с короной!
Точно зеницу ока берегла моя младшая сестра свои "драгоценности". Сколько раз я, вредина, дразнила ее:
- Дай, - говорю, - поносить.
- Ага, Женечка, не выйдет.
- Почему?
- Потому что не выйдет. Тебе не идет - вот!
- С чего это, - спрашиваю, - не идет?
- Потому что ты и так красивая. А украшениями пользуются те, у кого внешность… не особенно.
Эту мысль внушала ей мама. Неспроста! Отбивала охоту наряжать себя, точно елку. Ксюша мамину теорию игнорировала, но сейчас готова была признать, лишь бы с "драгоценностями" не расстаться. На ночь, правда, она их снимала и прятала в шкатулку. Кроме сережек… Их-то я и увидела, когда вспыхнул торшер. Испуганно отдернула от подушки голову (у меня мелькнула жуткая мысль, что это троюродная Алла прокралась в комнату), но передо мной стояла моя сестра - в ночной рубашке и с лучистыми фонариками на ушах. Быстро нажала я кнопку торшера.
- Ложись, - сказала.
Она молчала. Потом тихо спросила в темноте:
- Чего плачешь?
- Я не плачу. Ложись. - Прямо в платье валялась я на неразобранной постели. - Ложись, Ксюша, ложись. Завтра рано вставать.
Забыла, что каникулы, а Ксюша помнила - о, это она хорошо помнила! - однако спорить со мной не стала. И это Ксюша, которая не уступала никому и никогда! Тихонько выскользнула из комнаты - за мамой, которая еще возилась в кухне.
Мама ни о чем не спрашивала. И самое главное, не зажигала света. Просто положила руку на голову и осторожно перебирала мои мягкие, как у нее (признак бесхарактерности!), спутанные волосы.
- Сегодня грачи прилетели. - Вот все, что сказала она.
А я и не заметила. И в папиной сказке, которую он никак не мог закончить, Нюра тоже не сразу заметила, что прилетели грачи - так была поглощена своей короной. Ни на минуту не снимала ее с головы. Даже спала в ней… А все сокрушались: "Какая долгая зима в этом году!"
Грачи сидели на голых деревьях, нахохлившиеся, поглядывали сверху на людей. Будто спрашивали: "Как же так? Мы прилетели, а у вас - холодно".
Люди жалели птиц. И подкармливали и открывали форточки, чтобы они хоть немного погрелись. Особенно помогал им толстый молчаливый мальчик из Нюриного двора - Дима Иванов. Едва выходил он, как птицы слетались к нему с деревьев и крыш. Садились на плечи, голову, руки. Одних он угощал хлебными крошками, других - мелко нарезанными кусочками сала, третьих - пшеном. А грачей? Они, как известно, любят червяков, но где достанешь их, если вся земля, кроме тротуаров и дорог, покрыта снегом? Я подсказала, где. Не ему - папе, а уж папа отправил его в зоомагазин, где продается мотыль - живой корм для рыбок.
До самого детского сада провожали птицы Диму, а вечером возвращались вместе с ним. Рассаживались на деревьях, которые уже давно держали наготове почки, смотрели, как их друг медленно качается на качелях. Когда темнело (а темнело все позже, потому что весна, если верить календарю, была в самом разгаре), он подымался и нехотя шел домой. Нехотя, да! И не только потому, что все делал медленно, а еще из-за птиц. Сам-то в дом шел, где было тепло и уютно, а его друзья оставались на морозе. Гнезда и скворечники не согревали их. Это ведь все летние жилища, без печек.
Все дольше и дольше задерживался он на улице, пока не заявил однажды, что вообще не уйдет отсюда. Ах, как уговаривали его - папа, мама, бабушка, дедушка! Бесполезно! Так и остался упрямый Дима во дворе и даже одеяло не взял, которое ему украдкой вынесла бабушка. Конечно, он был толстым мальчиком, и холод не особенно пробирал его, но когда Нюра, выскользнув из дома, потихоньку подошла к своему другу, зубы его стучали. "Дрожишь?" - насмешливо спросила она.
Дима молчал. Вверху на холодных деревьях с приготовившимися почками сонно переговаривались птицы. Интересно, видели ли они, как сияет в темноте Нюрина корона? "И долго ты намерен сидеть так?" "До… до утра". А сам даже не посмотрел в ее сторону. "Ну и сиди! Эгоист! Эгоист!" - точь-в-точь, как наша Ксюша.
Разреветься хотелось ей, но она стерпела. Если начнут королевы плакать, то что же остальным делать? Домой вернулась, легла и лежала тихо-тихо, как опять-таки моя сестра, которая привела ко мне маму, а сама, такая болтливая, не издавала ни звука. Я даже забыла о ней и - сама не знаю как - все-все рассказала маме. И про троюродную Аллу, и про вечер в клубе медработников, и про то, как провожали нас, а у меня будто язык отнялся.
- Зачем вы воспитали меня такой! - упрекнула я маму.
- Какой?
- Такой! Несовременной.
Мама провела прохладной ладонью по моей щеке.
- Почему ты считаешь, что она современная, а ты нет?
- Потому что вокруг нее вьются все. А меня не замечают.
Мама ласково улыбнулась в темноте.
- Дурочка… А ее, ты думаешь, замечают?
- Еще как!
Отрицательно качнула она головой.
- Нет, Женя. Когда о женщине говорят, какие у нее красивые серьги, это еще не значит, что ее замечают.
- При чем здесь серьги! У нее никаких серег нет.
- Но есть другое. Манера держать себя. Тон. Эрудиция - все-то она знает. Она ослепляет, как ослепляют золотые побрякушки. И даже не золотые. В том-то и дело, что не золотые…
- Ну и что! - перебила я громко. - Пусть побрякушки, пусть! И пусть не золотые. Я хочу, чтоб на меня тоже смотрели. Хочу, хочу! - чуть ли не крикнула я.