Ксюше стрекоз не дарят. Но зато ей дарят бананы, бусы и горячие бублики. А еще делают предложения, в ответ на что она, девятилетняя бандитка, выдергивает у мальчишек волосы и разрисовывает фломастером их сандалии. Полкласса влюблено в нее. Она не отвечает взаимностью. Другому отдано ее сердце. Я не могу назвать тут его имени, потому что тогда она не даст мне проходу, но оно, имя это, известно всем. Как и его веселые песенки (мне они тоже нравятся). Его усатое лицо знают даже те, кто никогда не смотрит телевизор. Но по улице-то они ходят, а значит, видят сумки с его изображением. Холщовые пляжные сумки с веревочками вместо ручек. В Гульгане на бабушкиной фабрике делают их.
В меня не влюблено полкласса. И четверть тоже. Вообще никто. Это папа находит во мне что-то особенное, а мальчишки - нет.
- Ты неправильно ведешь себя с ними, - сделала вывод троюродная Алла после вечера в клубе медработников.
А с Иваном Петровичем? С ним правильно? Позволила б троюродная Алла так сразу провожать себя, да еще с нелепой тележкой?
Я показала на посылки глазами.
- Их ведь ждут где-то.
- Еще как!
- А вы их куда везете?
- Как куда? Куда надо им.
- Им в Москву надо.
- Вот и прекрасно. Москва - там! - И махнул рукой на автоматы с газировкой.
Я никогда не задумывалась, в какой стороне Москва. По карте знала, а вот так, посреди города… Кажется, и правда там. К самым автоматам подъехал он. "Сироп апельсин", - было написано на светящемся окошке.
- Малиновый, - прочел Иван Петрович. - Хотите?
Я хитро глянула на него.
- Хочу малиновый.
- Пожалуйста!
Вымыл стакан, поставил, достал из ячейки "Возврат монеты" три копейки и - в щель их. Будто специально для него приготовили!
Автомат молчал.
- Надо кнопку нажать, - подсказала я.
Он посмотрел на кнопку.
- Вы думаете?
Мне так весело стало… Оказывается, и он чего-то не знает. Да еще такой ерунды! Ксюша в пять лет освоила всю эту премудрость.
Я нажала, и в тот же миг, фыркнув, в стакан ударила струя. Судя по цвету, вода не была малиновой. И апельсиновой тоже. Обыкновенная "чистая".
- Видите, что вы наделали, - упрекнул меня Иван Петрович. - Пейте теперь.
Пришлось пить…
Честно говоря, я никогда не видела, чтобы по городу разъезжали почтовые тележки, и тем не менее никто почему-то не обращал на нас внимания. Вот только двое мальчишек, пристроившись, шли рядом.
- А там что, мотор? - спросил один.
Иван Петрович поглядел на него сверху,
- Дурень! Мотор тарахтит.
Мальчишки прислушались. Ничего не тарахтело.
- Как же едет она?
- Очень просто. С горочки.
Оба глаза опустили. Я тоже. (Исподтишка). Ни малейшего уклона…
- А где горочка? - не отставал все тот же, любознательный.
- Везде, - ответил Иван Петрович. - Глобус видал?
- Ну…
- Не нукай. Возьми муравья… Муравья видал?
- Ну…
- Опять нукаешь! - строго сделал замечание Иван Петрович. - Возьми муравья, посади на глобус и понаблюдай за ним. Куда ни поползет он, всюду с горочки получится. Вот так и на Земле. Усек?
Мальчишки озадаченно молчали. А мне вдруг вспомнились прощальные слова троюродной Аллы: "Вале, Женечка!" Что, интересно, означают они? Я спросила об этом у Ивана Петровича.
- Приятного аппетита, - ответил он, не задумываясь. - Испанский язык.
Запись пятая
БЕЛЫЕ ДЖИНСЫ
"Приятного аппетита…" Я медленно ем, "копаюсь", как говорит папа, - на это намек?
Но ведь сама же я и страдаю. У меня еще цело все, только-только начинаю, а Ксюшина тарелка уже пуста. На мою поглядывает. На мое мороженое или на мой арбуз.
- Женя! - говорит командирским тоном. - Поделись.
Не просит - требует. Я загораживаю тарелку ладонью.
- Чего это… Я сама хочу.
И слышу в ответ презрительное:
- Эгоистка!
Я еще и эгоистка! Что ей дали мороженого, что мне - тютелька в тютельку, а ведь она меньше меня и пищи, значит, ей требуется меньше. Она напоминает об этом всякий раз, когда, например, ее заставляют есть творог.
Забираю мороженое и ухожу в комнату. Она двигается следом, вплотную ко мне, чуть ли на пятки не наступая, и: "Эгоистка, эгоистка!" - рычит.
Из-за стола я встаю обычно позже всех.
- Кто как работает, тот так и ест, - ехидничает папа.
Это когда он в хорошем настроении, то есть когда выспался, когда все ладится у него и нет неприятных звонков.
Если начистоту, то папа прав: работа у меня не очень-то спорится. У меня неважная память, а способностей никаких.
- Ты просто не умеешь заставлять себя, - говорит папа. - Норовишь налегке пройти по жизни. Но при этом, - и я уже знаю, что последует дальше, - при этом пройти в белых джинсах.
В устах его это символ красивой жизни - белые джинсы. Сам же купил, а потом взял да и превратил в этот самый символ.
Сердце оборвалось, когда увидела их. До закрытия оставалось минут пятнадцать, и магазин был уже наполовину пуст. Папа привел нас сюда, чтобы купить подарки к Восьмому марта. Обычно он делает это заранее и втайне от нас, но на этот раз у него не было денег - лишь в самый канун праздника получил.
Это был уже второй магазин, куда мы заходили. В первом Ксюша выцыганила у него сумку - настоящую, "взрослую", на длинном ремешке. Сначала он предложил ее мне, я заколебалась, а когда Ксюша запричитала: "И мне, и мне!" - и папа, настроенный благодушно, заявил: "Ну, хорошо, возьмем две", - я категорически отказалась. Еще чего! Она вообще обезьяна. Без спросу надевает мои туфли и платья (они до пят ей), и даже лифчик, хотя у нее там ничего еще нет. И вот теперь мы, видите ли, будем расхаживать с одинаковыми сумками.
На нее белых джинсов, слава богу, не было. А мой размер спокойненько лежал - и размер и рост, но примерить не давали.
- Без примерки? - ахнула мама. - Нет, Евгения, нет! - И быстренько задвигала рукой, будто пчела липла к ней, а она ее отталкивала. - У меня не шальные деньги.
Всего пятнадцать минут оставалось до закрытия, завтра же праздник, потом выходной, а в понедельник разве купишь?
- Я укорочу их. Или удлиню, - говорю совсем тихо.
Громче нельзя: станут слышны слезы, которые уже подобрались и ждут, гадкие. Будь у меня время, я уговорила бы маму. Она ведь обещала, то есть выделила, или "ассигновала", как она говорит, деньги, только джинсы не попадались, теперь же лежат, как в сказке, но мама:
- Нет, Евгения, нет! - и делает ладошкой.
На папу я не надеялась: не по карману ему такие подарки. И вдруг:
- Сколько же стоит сие чудо?
Я живо обернулась, Неспроста спрашивает, поняла по тону.
- Сорок рублей, - отвечаю быстро, а сама глаз с него не спускаю. Неужели?
- Сорок ноль-ноль? - А на лице хитрая улыбка.
Я смеюсь и киваю.
- Сорок ноль-ноль.
Мама тотчас заподозрила неладное.
- Но ведь без примерки…
Папа делает вид, что не слышит.
- Берем? - спрашивает меня.
- Берем! - чуть ли не взвизгиваю я.
Медленно лезет папа в карман. Мама хватает джинсы, прикладывает ко мне так и этак, торопится и ворчит, но уже не на меня, не на транжиру-папу, а на тех, кто изобрел это глупое правило - продавать без примерки.
Ровно в восемь выходим из магазина со свертком в руке. В моей руке! Я счастлива. Да-да, я счастлива! Я понимаю, что это тряпка, что нельзя так переживать из-за нее и так ей радоваться, истинные ценности - это книги, музыка и так далее, но я так, я так рада! Прямо на улице целую папу в его худую и уже обросшую к вечеру колючую щеку. Он весел: утер нос скупердяйке маме, и это ничего, что через три дня он скажет:
- Ты любишь белые джинсы, это прекрасно, но худо, что ты при этом не любишь английского.
Не дословно надо понимать его (хотя и дословно тоже: к одежде я испытываю более нежные чувства, чем к английскому), а в том смысле, что жить я хочу с размахом, обязанности же свои выполняю спустя рукава. Иждивенческие настроения бродят во мне.
Самое ужасное, что я знаю все это не хуже папы. Знаю, что без труда не вытянешь и рыбку из пруда (с детского сада помню). Что труд облагораживает. Что ликовать из-за модных штанов недостойно человека… Сама выкладываю все это Ксюше, когда на меня находит воспитательный зуд, а уж Ксюша - та куклам повторяет. Кукол воспитывает.
"Дневник Нины Костериной" подсунул мне папа. Я читала и глазам своим не верила. Неужели ей было столько же лет, сколько мне сейчас? Но почему, почему я такая пустая?! Такая недалекая,
- Уродина я…
- Ты? - удивился папа.
Я часто закивала.
- Ужасная.
Он улыбнулся.
- Послушай, у тебя и без того хватает недостатков, Зачем еще клепать на себя?
- Я не клепаю… Не клеплю… Не клеплю.
Папа внимательно смотрел на меня. Неужели даже он не понимает!
- Я не о внешности… - начала было, но он перебил:
- При чем тут внешность! - с досадой.
Я вопросительно глянула на него. Теперь уже я…
- Я ведь тоже урод, - признался он. - Правда, и внешностью тоже - в отличие от тебя, - но это ерунда. Если б знала ты, какая пропасть между тем, каким я хотел бы видеть себя, и между… - Недоговорив, протяжно втянул в себя воздух. На худом лице торчал нос.
Я улыбнулась ему.
- Ты тоже клеплешь на себя.
- Клепаю… Клеплю…
- Клеплю, - поправила я ласково.