- Поклянись.
- Отстань! - говорю.
- Не отстану. Поклянись!
- Мама! - кричу я. - Забери ее.
- Не заберет. Поклянись!
Мне и смешно, но в то же время обидно. Заранее ведь знаю, чем все кончится. Оторвавшись от дел, прибежит мама, и достанется, конечно же, мне как старшей, хотя заварила все младшая. Но кто разбираться будет! Если у нас шум, если Ксюша орет что есть мочи, то виновата я.
Вот только папу она боится. Не смеет задавать при нем дурацкие вопросы или устраивать провокации. Когда у него хорошее настроение, он с ней возится, а я смотрю и завидую. Мне тоже охота покататься на закорках или повисеть в руках у него вверх тормашками.
Я не мешаю им. Но пусть и она не лезет, когда гулять идём. Пусть не увязывается за нами. Ведь если она даже и молчит (а она не очень-то молчит), то все равно мешает, потому что при ней я не могу быть до конца откровенной.
Вот почему: "У меня опасный возраст, - говорю я. И прибавляю: - Папа должен заниматься мной больше, чем тобой".
- А на меня Елена Аркадьевна жаловалась, - хвастается она.
- И что с того?
- А то! - И гордо выставляет ножку. Туфли у нее модные, на каблуках - в ее возрасте мне разве купили б такие! - Если учительница жалуется на ребенка, то родители должны уделять ему повышенное внимание. Ясно тебе, Женечка?
Вот оно что!
- Ничего, - говорю. - У тебя и так все пятерки.
- А вот и не все.
- Четверку, что ли, получила? - Для меня четверка - это уже потолок.
- Не четверку.
Я смотрю на нее с интересом.
- Трояк?
Маленькие руки в кольцах уперты в бока, а ножка фасонисто поворачивается на каблуке туда-сюда.
- Ну уж не двойка? - И самой смешно от такого нелепого предположения.
Из-за четверки сестра устраивает дома истерику, черкает тетрадь, а потом садится и все от корки до корки переписывает без единой ошибочки.
- Не двойка, - отвечает она и томно опускает глаза. И вдруг по всю глотку: - Кол! Ясно тебе? Кол!
- По поведению? - догадываюсь я.
Она снова опускает глаза, снова туфелькой вертит.
- Неважно, по чему.
Конечно, по поведению. На уроках крутится и болтает, вырывает волоски у своего соседа Чижикова, который якобы сделал ей предложение, а однажды, спрятавшись под парту, потихоньку разрисовала фломастером новенькие сандалии другого мальчишки, который, если верить Ксюше, тоже сделал ей предложение. Вот и появляются время от времени среди ее пятерок пары (а теперь, значит, еще и кол) по поведению.
Папа с мамой относятся к этому спокойно. Они даже корят ее, что слишком уж жаждет стать отличницей. Зато меня пилят за тройки. Стало быть, меня и воспитывать надо. Стало быть, не с ней, а со мной должен идти на прогулку папа.
Сам он не вмешивается в наш спор. С деловым видом перекладывает на стеллажах книги. Притворяется! Разве не приятно, что дети ссорятся из-за него?
В конце концов встревает мама.
- А ну их! - говорит младшей дочери и машет на старшую, то есть на меня, рукой. - Пусть идут. Мы с тобой найдем тут чем заниматься.
Заговорщицки звучит ее голос. Ксюша моментально улавливает это, и глаза ее расширяются.
- Чем?
- Найдем чем, - обещает мама таинственно.
Ксюша пытливо глядит на нее, потом подбегает и что-то горячо, быстро шепчет на ухо. Маме щекотно, она улыбается, а Ксюша, отстранившись:
- Да? Мама, да? - теперь уже громко.
- Ну да, да… - И смеется и поглядывает на меня: не обижусь ли на их секреты?
Я не обижаюсь. Чем они могут заниматься тут, как не шитьем очередной юбки? Это и есть секрет. Ради нарядов Ксюша готова пожертвовать всем, в том числе и прогулкой с папой. Вдвоем уходим и даже Топу не берем. А она надеется, она следит за нами исподтишка, по-лошадиному кося глазом на ошейник. Стоит мне или папе коснуться его, как она сорвется с места, заскачет, закружится, затанцует и не то что хвост - весь зад заходит ходуном от восторга.
Запись третья
ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ
Я догадываюсь, о чем говорит Ксюша с папой.
- А ты в детстве, - спрашивает она, - боялся глубины?
- Конечно, боялся.
Этого и ждала она. До сих пор, трусишка, не умеет плавать, хотя живем в пятидесяти километрах от моря. А гульгановская бабушка - и вовсе на берегу.
- Но потом научился?
- Потом научился.
Тоже хороший ответ. Но бывает лучше. Папа, например, плохо учился, а у нее одни пятерки, и вот она без конца уточняет: "А по русскому сколько у тебя было? А по математике?" И цветет, слыша: "Да так, троечка". Крепится-крепится и, не удержавшись, выпаливает: "А у меня пять!" Будто он не знает этого!
Я тоже расспрашиваю папу, но не про детство, нет, про отрочество, что ли. В общем, про тот возраст, в каком сама сейчас.
Его учеба не интересует меня. С учебой (и его и моей) все ясно. Да и не ходил он в девятый класс - поступил после семи в техникум.
- У папы условий не было, - напоминает нам всякий раз мама.
Не по душе ей антипедагогическая откровенность папы, который даже ради воспитательных целей не желает чуточку приукрасить себя.
А мне нравится, что не желает. Что говорит все как есть и никакие темы не считает для меня запретными.
Однажды мы целый вечер выясняли с ним, что такое компромисс.
- Вот ты, - говорил он, - с удовольствием шла бы сейчас не со мной, а с молодым человеком, И беседовала б не о каком-то там компромиссе, а о любви. Но так как молодого человека не видать пока что, ты довольствуешься отцом. И рассуждаешь с ним не про любовь, а про разные скучные материи. Это и есть компромисс.
- Я и про любовь могу с отцом, - отвечаю с улыбкой.
- Увы! Мой опыт в этой области скуден. Не нравился я девушкам,
- Никому-никому?
- Ну, почему никому? Некоторым нравился. Одна была выше меня на голову и писала стихи, в которых были такие строки: "Я пришла к тебе по морю, как по Млечному Пути". А от другой всегда пахло маринованными помидорами.
- Помидорами?
- Представь себе! Красными, с укропчиком…
Я облизываюсь.
- А что! - говорю. - Не такой уж плохой запах.
- Разумеется. Если он исходит от овощей, а не от девушки.
Я думаю: а чем, интересно, я пахну? Но сращиваю другое:
- А какие тебе нравились?
- Такие, как ты, - отвечает он.
Кажется, я даже краснею в темноте. Папа не скупится на обидные слова, если попадешь ему под горячую руку, но и на комплименты тоже щедр.
- Когда-то я мечтал пройтись по городу с такой вот симпатичной и умной девушкой, Черта с два! Они и близко не подпускали меня.
- Зато, видишь, теперь подпустили.
- Теперь подпустили. Терпение, брат! Рано или поздно одни наши желания отмирают, другие - осуществляются. Это как письма "до востребования". Если в течение определенного срока за ними не явился адресат, их отсылают обратно.
Некоторое время идем молча. Я размышляю над папиным сравнением.
- Но ведь тогда, - приходит мне в голову, - я никогда не узнаю, что в них. В письмах этих.
- Ничего, - успокаивает он. - Узнаешь, что в других. Тоже своего рода компромисс.
Я не подаю виду, но мне делается грустно. Не хочется, чтобы предназначенные мне письма ушли назад непрочитанными.
Запись четвертая
МУРАВЕЙ НА ГЛОБУСЕ
- Куда прикажете? - осведомился водитель почтовой тележки.
Я пожала плечами.
- Мне туда, - и показала вперед.
- Мне тоже.
Мы пересекли привокзальную площадь и двинулись вниз по бульвару.
- Вас зовут Маша, - сказал он.
Теперь мы ехали рядом. Вернее, ехал он, а я шла.
- Не угадали.
Дорожка была узковата, и нам уступали дорогу,
- А я и не собираюсь гадать. Я знаю точно. - Он улыбнулся, и так ослепительно блеснули на круглом рыжем лице ровные зубы.
- Но ведь и я тоже знаю…
- Не обязательно. Вы можете заблуждаться. Если ваши родители прошляпили, когда называли, то как вы можете узнать свое настоящее имя?
- А как вы узнали?
- Свое?
- Нет, мое, Ну, и… свое тоже.
И закусила губу. Получилось, будто я напрашиваюсь на знакомство.
Он вскинул руку - как раз под деревом были мы, - а когда опустил, я увидела веточку акации. Зеленую! Первое дерево, которое выбросило листву, - все другие были пока что голые.
- Меня зовут Иваном Петровичем, - сказал он и протянул мне веточку, как цветок.
Я взяла ее и, как цветок, понюхала,
- Очень приятно.
- Что меня зовут так? Или пахнет приятно?
Так со мной еще не знакомились. Некоторые, правда, заговаривали на улице, однажды водитель остановил специально для меня троллейбус, уже отъехавший от остановки, а в другой раз двое ребят подарили дрессированную стрекозу. Она была голубой, тоненькой и сидела на ухе одного из них. Он поднес палец, стрекоза перебралась на него, а уже с пальца - на мое плечо. Я шла и косилась, как Топа на ошейник. Возле дома стала. "Ну, лети", - и тихонько подула. Прозрачные, с синими прожилками крылышки покачались туда-сюда и снова замерли. Тогда я по примеру хозяина подставила палец. Выпуклый стрекозий глаз внимательно глядел на него, но, видимо, мой палец не внушал доверия. Пришлось отцеплять ее от платья.
- А мне подарили стрекозу, - похвасталась я дома. - Ученую!
Папа смотрел, смотрел на меня, и взгляд его вдруг затуманился. Я поняла, что он сочиняет сказку.