- Эх, паночку, где наше не пропадало. Оно известно, что вас и десять цыган не перехитрят. Извольте!
Полуян расстегнул левый кармашек рубахи и достал завернутые в газетную бумагу деньги. "Проторгуешься, задави тебя холера, - подумал он о Вильчицком, - прогуляешь именьице с Цабовой Юлей. А я был хозяин и буду. На твоем месте я такой травы и полморга не продал бы".
Пан взял деньги, пальцем другой руки пренебрежительно раскинул на ладони девять золотых пятерок и, как будто не считая, ссыпал их в карман галифе.
- Получайте, паночку, на доброе здоровье. И я вроде спокоен буду… Коровки ваши идут. Одна в одну, не сглазить бы, что куколки!
Впереди, пересекая им путь, со скотного двора на выгон шло панское стадо. Коровы были самые обыкновенные - и не породистые, как в хороших имениях, и часть из них, Полуян знал, весной приходилось поднимать за хвосты, - однако солтыс был рад, что купля удалась, и старался подольститься.
- А только и пастуха же вы, паночку, взяли! Никто вам, верно, ничего не сказал?
- Кхэ! Брр!.. Про кого? Про Микиту? Он у меня, пане, пятнадцать лет пасет.
- Да не Микита! Я про того, про студента. Это ж у вас нашей Зоси, моей соседки, сынок подпаском нанялся. Видите, вон идет.
Они стояли, пережидая, пока коровы перейдут дорогу. Слева, в конце стада, шли старик и мальчик - Даник Малец.
- Ведь его, паночку, и из школы выкинули, как червяка из мяса. Коммуны ему, видите ли, захотелось. Подбивал голытьбу всякую, бараночки им покупал. Дядька его - тот, что у большевиков, - так специально на это деньги ему прислал. А потом еще, паночку, хотел такой порядок завести, чтоб на переменках только по-нашему говорили. А кто хоть слово по-польски…
- Ты что ж это, Микита?! - перебил его пан, обращаясь к старому пастуху. - Лежишь, покуда солнце бок подопрет. Это что, пане, за порядок такой - коровы только сейчас идут на пастбище?
Старый Микита снял свою кепку - измятую и дырявую, точно ее корова жевала, - и поздоровался:
- День добрый, пане дзедзиц. При чем тут я? Их пока подоят! - Старик хитро усмехнулся беззубым ртом. - Кабы еще у них, пане дзэдзиц, была одна сиська на всех, так хорошенько поднатужился бы, потянул, и вот тебе - сразу полный ушат. А то у них у каждой по четыре!
- Кхе! Брр!.. "По четыре"… Ты у меня, пане, гляди!
Рядом со старым Никитой, чуть позади, стоял Даник. Тоже босой и с плетью. Полуян смотрел, смотрел на него и не выдержал:
- А ты это почему, щенок, шапку перед паном не скинешь, а?
Даник помедлил минуту, потом повернулся и пошел, побежал за коровами.
- Все будет, пане дзедзиц, в пожондечку, - снова усмехнулся старый пастух. - Ну, я пойду.
Пан и солтыс остались на перекрестке одни.
- Ну что, паночку, видели? - кивнул вслед Данику Полуян. - И шапки скинуть не хочет! От земли еще не видно, а уже, глядите, большевик!
Пан отошел к кусту… Стоя спиной к мужику, он говорил:
- Все это я слышал и сам. Все это, пане, глупство. Кхе! Брр!.. Пшепрашам наймоцней! Все вы, пане, большевики. Придут опять Советы, и ты будешь мою землю делить, как в двадцатом году делили.
- Кто, я? Да что вы, паночку! Да чтоб у меня глаза повылазили, чтоб руки отсохли, если я на чужое добро позарюсь!
- Ну ладно, ладно, Полуян. Ты человек пожондный. Бывай, пане солтыс, здоров!
12
Как только стадо миновало последние деревья усадьбы и стало разбредаться по выгону, старый Микита остановился и полез рукой за пазуху.
- Опять ругалась, - подмигнул он Данику. Достав из-за пазухи жалейку, он погладил, обдул ее и, улыбаясь, заговорил, не то обращаясь к дудке своей, не то к кому-то еще: - И чего ты, старая, пищишь? А что? Кому от этого вред? Ты, говорит, шут старый… Эх, пискля ты сама, да и все!
Он приложил жалейку к губам между давно уже седыми усами и бородой, поднял лицо к солнцу и заиграл.
Над зеленым простором, над лугом, где рассыпалось стадо, где Даник присел у ног старика, над полями - эх, далеко! - поплыла, полилась грустная песня… Если бы ей еще слова, зазвучали б они тоской несчастной доли, рассказали б о тяжком, беспросветном труде жнеи:
Бо-олит моя-а се-ередонька-а,
Ой, переби-ила ее-о
Березонька-а!..
Услышав грустный напев, где-то за деревьями усадьбы, стоя в борозде, запрядают ушами лошади в панском плуге и с окурком на нижней губе подымет голову, заслушается молодой батрак… А там, на мужицком поле, остановится на стежке и заглядится, прикрывшись рукой от солнца, девчина - ранняя работница, вышедшая полоть свой ранний ленок… Песня жалейки сливается, как нечто живое и близкое, с песней невидимых жаворонков, с поздним пересвистом соловьев - здесь недалечко, в саду… И только бабуля Матрена, старая батрачка, услышав с порога голос своего старика, покачает головой и беззубо запричитает: "Ишь ты, опячь не выдержал - пищит! И сколько ты ему ни говори! Внуков полон барак, а он, штарый шут, пищит!.."
Коровы щиплют покрытую обильной росой траву. Сосредоточенно, спокойно щиплют, даже хвостом не машут и не поводят ушами. И не шелохнется, смотрит - не мигнет - подпасок.
Песня жнеи сменяется свадебной. Потом слышен не то птичий щебет-пересвист, не то весеннее бульканье ручья. Бойко звенит веселый танец. И снова печаль… Эх, и чего он только не умеет, дед Микита! Чего только не может сказать его старая жалейка!..
- Вот и все!
Жалейка умолкла. Дед опустил свои худые, натруженные руки и повторил:
- Вот и все, Данила! И слава богу. А она говорит: "Пищит!.." Баба - она, внучек, всегда баба, что женка, что мать, что дочка… Ох! Давай и мы смочим портки святою росицей. Садись, Микита, - пригласил он себя и присел рядом с подпаском. - А вот внучка, Данила, - это уже другое, - сказал он, помолчав. - Аленка наша очень ее, жалейку, уважает. "Что это в ней, спрашивает, поет? Это, дедуля, ты поешь или она?" Мала еще, известно… А ты чего ж это молчишь?
Даник лежал, подперев щеку ладонью. Он не ответил, поглядел на траву, потом сказал:
- "Шапку почему не скидаешь"… Слышали?
- Это тот, Полуян? - спросил старик. - А что ж, внучек, коль надо, так и скинешь.
- А если я не хочу?
- Дзень добрый, пане дзедзиц! А я что, хочу али мне это больно сладко? А вот скидаю. Уже и рука сомлела за семьдесят лет. Такая наша сиротская доля.
- Ну, а что мне делать, если я не хочу?
- Так польза тебе с того, внучек, какая? Вот не хотел, тебя и погнали из школы. С пастушьего кнута начал, кнутом и кончил. Разве к тому у тебя сердце лежит?
Даник вспомнил худое, искаженное злобой лицо панны Рузи и голос ее: "Прэч! Натыхмяст прэч зэ школы, дрань! И венцэй не пшыходзь!" А он все-таки назавтра пришел. Второй раз "прэч" ему не пришлось услышать. Пан керовник сказал ему спокойно: "Малец, ты исключен из школы. Иди домой и подумай, что ты натворил". А что он натворил? Просто им было обидно, что вместе с пани Марьей они потеряли в школе и родной язык. Ну, уроки уроками, а на переменках они решили, что, если кто скажет словечко по-польски, с того пять грошей штрафа. Да так и не успели на этом заработать. Пучеглазый Чесик Бендзинский донес. Пани Марья все еще хворала, и за Даника некому было заступиться. Ни Саньку, ни Цивунка, ни Козу из школы не исключили, потому что он, Даник, не выдал никого из тех, кто вместе придумал это. А керовник все допытывался: "Кто тебя научил?" Нет того, кто научил, уже третий год, как нет. Только и вести от Миколы, что напишет в письме к родителям из тюрьмы: "Привет другу моему Даниле и маме его, тетке Зосе"… Никто не научил - Сивый сам научился!..
- Ты не горюй, Данила, - слышит он голос деда Микиты. - Дядька денег пришлет. Подрастешь еще немного, купишь коня, может, и поля клочок. Будешь хозяином. Глупа мать, что и эти деньги пустила на ветер. Земельки надо было купить, хоть пядь какую. Потому в людях, оно… Я вот уже годов, может, с пятьдесят щелкаю кнутом, а все ничего не выщелкал. Как на ней, на той беде-дуде, сыграешь, коли из нее дух во все дырки сразу идет?.. Больше дядька не присылал? Ну, чего ты молчишь?
- Нету, - ответил подпасок. - Ни денег, ни письма нет.
- На границе, видать, чтоб им пусто, задержали. Сроду чего не было - граница!.. И моя дочка Женя, старшая, там осталась. Сам-то я сдурел, приперся после беженства сюда. Она там небось панских коров не пасет! Раньше писала, да вот тоже долго уже нет ничего. На заводе работают - и сама и мужик. Мужик, видать, хороший, настоящий человек. Тот год карточку прислали. И дети, видать, тоже ухожены. Двое.
Старик задумался.
- Что-то нам снедать не несут, - сказал он немного погодя.
Думал хоть этим отвлечь, расшевелить своего помощника, но напрасно: Даник все молчал.
- Моя тоже, может, прислала бы, - через минуту снова заговорил старик. - Да что ж - граница! Твой дядька, тот как-то пробился, передал. Человек, видать, настоящий. Ничего, внучек, придет час - и напишут, и сами к нам придут. Быть не может иначе! Я - это уж бог святой ведает, а ты дождешься… Ах, зараза! Это все та, Рыжуха! Заводила! Беги, брат, отверни их от поля!
Даник побежал.