Она тут же присела, упала на колени и уснула, обхватив руками свой обшитый брезентом ящик.
Старший лейтенант курил у окна, разглядывая медленно проступающие очертания города. Накрапывал мелкий дождь, и это его радовало: для разведчика нет ничего приятнее дождя при завершении рейда. Уже не намочит, только по следам пробежится - и следов нет, а дело сделано…
Через час проснулся капрал Гжельчик - единственный из группы; он спал сидя, прислонившись спиной к стропилу. Чиркнул зажигалкой, затянулся и, мягко ступая, подошел к Полторанину:
- Товарищ командир, я готов на вахту. Теперь ты отдохни.
- Ничего, - сказал Полторанин, - я еще постою. Досыпай, через час уходим.
Только потом, минут через десять, когда поляк уже снова спал, Полторанин вдруг сообразил, что ведь капрал Юрек впервые обратился к нему по-иному: не "пан офицер", а "товарищ командир"! И тихо рассмеялся: значит, дошла до ребят истина! Поняли, что к чему…
Сквозь слипающиеся веки он видел серый хаотичный двор, в котором несмело, но все более явственно проступали краски: сделались красно-бурыми груды кирпичей, зазеленела придавленная, торчащая из-под ржавой арматуры ветвь акации, белым пятном виделась отброшенная взрывом эмалированная ванна. Потом вдруг развалины зашевелились, стали двигаться… Что за чертовщина?! Полторанин тряхнул головой и увидел, что двор уже полон солдат, наших - красноармейцев! А чуть позади них, держась за торчащую из кирпичей железную калитку, какой-то лейтенант размахивал пистолетом, негромко отдавал команды. Конечно, дом оцепляли!
Они, кажется, влипли основательно. Полторанин мгновенно сообразил: если через полчаса их под конвоем поведут в комендатуру, это будет означать полный провал будущей операция. И вообще, позор по всем статьям.
- Подъем!
Он встряхивал за шиворот каждого а ставил стоймя - всех за одну минуту. А еще через минуту их уже не было на чердаке - и след простыл. И на этой улице не было.
А утром они явились к Матюхину. Вернее, прямо к майору явился один Полторанин, остальные ждали поблизости.
Матюхин, как увидел перед собой старшего лейтенанта, побагровел от ярости, потом побледнел и даже, пожалуй, позеленел. Сопел и пыхтел долго, молча носился, прихрамывая, по своему кабинету. Наконец, плюнул в раскрытое окно:
- Хулиган ты, Полторанин! Ты понимаешь, что наделал? Поднял по тревоге целую комендантскую роту! Они тебя полночи ловили.
- Так не поймали же…
- О, брандахлыст! - Майор схватился за голову: -Ион еще ухмыляется! Пойми, генералу доложили, что у нас в тылу появилась какая-то диверсионная группа. А это, оказывается, твои художества! Почему снялся без разрешения с базы?
- Да там же курятник, а не база. Нас бы уже сегодня раскололи как разведчиков. А мне не надо, чтобы немцы потом наши портретики имели. Как хотите…
- Что "как хотите"?
- Ну ежели я вам не подхожу - отправляйте назад. Обижаться не стану.
- "Обижаться"… Видали его! Имей в виду, Полторанин, гауптвахта тебе обеспечена. Сам генерал обещал. Ну это после возвращения с задания. Так что ориентируйся.
Майор свернул обычную свою козью ножку, закурил и понемногу успокоился. Уже равнодушно спросил:
- Где твои архаровцы?
- Да вон там… Чай пьют.
- Где это "там"?
- В том домике, что напротив. Старушка одна к самовару пригласила.
Майор попыхтел самокруткой, подумал о чем-то и достал из стола две банки консервов, пакет с сухарями:
- Ладно, пошли к ним. Попьем чаю из самовара - я тоже еще не завтракал.
9
Егор Савушкин теперь частенько задумывался: как быть дальше, как привыкнуть, а значит, в конце концов, выжить? В отличие от молодых ребят из бригады, Савушкин имел житейский опыт и хорошо знал, что зачастую люди на своем извилистом пути спотыкаются, паникуют и даже ломают шею только потому, что не могут, не умеют вовремя и правильно перестроить себя под новые обстоятельства. И беда тут в том, что человек, при всем его уме, не отличается гибкостью и потому сломать его бывает куда легче, чем согнуть.
А сломался - капут. Ни друзьям от этого пользы, ни врагам - отместки. Вот и надо иной раз, как ни тягостно, ни трудно, все-таки суметь согнуться, с болью, может быть, со стоном принять на себя невыносимую ношу. Да так, чтоб в кулак сжаться, спружиниться до поры до времени и терпеть, терпеть, зная, что сжатое все равно распрямляется. Рано или поздно.
В жизни многое приходится делать такого, к чему душа не лежит, чего нутро не терпит. А. делаешь - надо! Даже если боязно или вовсе страшно - все одно делаешь. Вон в какие атаки приходилось ходить: земля огнем горит, железо вокруг плавится, а ты идешь. Будто по самой кромке, по лезвию бритвы. Тут не столько смерть страшна (ее не жди, она тебя сама найдет!), сколько потеря в себе человеческого, того, что держит и возвышает над этим огнем. Все-таки война есть война: на четвереньки к земле гнет, разум туманит, озверевает человека. А проглянул в тебе зверь - вот и, значит, сломался ты.
У него, у Савушкина, почти то же самое случилось в Тарнополе с тем пленным немецким штрафником. Да, спасибо, Ванюха Зыков удержал…
Теперь вот эсэсовские охранники, сами отпетое зверье, всех их, военнопленных, жить и выть по-звериному заставляют. А здесь безоружному под неминуемой пулей удержаться, устоять куда труднее, чем в бою.
А держаться надо. Выжить надо!
Люди ломались на глазах. Если в первые дни эсэсовцы расстреляли троих человек, отказавшихся пороть своих товарищей, то потом уже отказов не бывало, порки своих своими стали лагерной нормой. Егор Савушкин иногда с ужасом представлял, как когда-нибудь дойдет и до него очередь: бывалого мужика-охотника, сроду не поровшего и собственных пацанов, его заставят бить железякой того же Ванюшку Зыкова или молчаливого Атыбая…
Что же станет делать? Подымет руку? А потом сам себе скажет в оправдание: "С волками жить - по волчьи выть"?
Да ведь не будет ему никогда оправдания, даже на том свете! Не будет!
Вот так она выглядит на проверку, вся премудрость: "Гнись, а не ломайся". Со стороны-то всякому рассуждать легко…
В его бригаде, слава богу, порки еще не случалось, не было причины. Правду сказать, пользуясь своей силой, старшинскими замашками, Егор держал бригаду в кулаке. К тому же удачно как-то ребята подобрались: молодые все, сноровистые, дюжие. Работали быстро, в строй не опаздывали, на пробежках не отставали. Конвойный шеф шарфюрер Липке - тот, который по случайности определил Савушкина в десятники, был доволен бригадой и теперь по утрам ставил ее в голову колонны.
Однако самого Савушкина он втайне недолюбливал и не упускал случая продемонстрировать это. То тыкал стволом автомата под ребро или бил в живот прикладом, будто выравнивая строй, то с размаху ударом кулака прихлопывал на голове шапку. А однажды угостил Егора сигаретой и, давая прикурить, прижег ему губу бензиновой зажигалкой.
Это можно было терпеть, тем более что других десятников Линке бил злобно, откровенно и безбоязненно. Бывший боксер, он, как правило, применял правый хук, сразу сбивая пленного с ног, Иногда с чистым нокаутом. Кряжистого длиннорукого Савушкина шарфюрер побаивался, потому и ограничивался мелкими пакостями. Егор это понимал.
Всю весну они проработали на подсобных: копали котлованы, бетонировали дорогу, разгружали уголь на станции, куда изредка приходили диковинные эшелоны из цистерн, сплошь покрытых искристым инеем (эти эшелоны сопровождали оравы эсэсовских автоматчиков и обязательно несколько "мессершмиттов" с воздуха). А в конце мая всю бригаду перебросили на постоянное строительство: в готовых котлованах возводили массивные бетонные бункера.
Здесь, в центре полигона, упрятанном за многослойную колючую ограду, охрана была послабее - в основном из пожилых фельджандармов, которые целыми днями грелись на солнышке, пиликали на губных гармошках, иногда тайком сходились парами и перебрасывались в карты (случалось при этом в оглядку потягивали из фляжек ворованный технический спирт).
Правда, все - и военнопленные, а охранники, и даже техники из ведомства Тодта - побаивались внезапных налетов начальника конвоя шарфюрера Линке. Обычно он появлялся после десяти часов, уже изрядно хлебнувши шнапса, и начинал свой контрольный обход с бетономешалок - там работали пленные поляки, которых он особенно не любил. Демонстрируя приемы бокса, избивал всех налево и направо, иной раз поднимал стрельбу и вызывал караульную команду с овчарками. А если находил очередных "саботажников", тут же устраивал показательный расстрел. Затем путь шарфюрера вел к котлованам.
Сюда он шел по-разному, в зависимости от того, насколько был пьян. Если не сильно, то напрямик - через ложбину, рядом с бетоновозной дорожкой. Перебравший шнапса Липке непременно продирался через кустарник по косогору, затаиваясь после коротких перебежек. Внезапно выскочив на пост и обнаружив нарушение караульной службы, шарфюрер боксировал фельджандармов до тех пор, пока те не откупались фляжкой спирта или шнапса, В таких случаях до котлованов к военнопленным он не добирался: вылакав спирт, валялся где-нибудь под кустом до самого обеда.
В то утро шарфюрер ворвался в бригаду Савушкина совершенно неожиданно, в неурочное время - в половине десятого, почти трезвый и от этого до бешенства злой.
Еще у края котлована он обогнал пленных с тачками бетонного раствора, что-то крикнув Савушкину, стал спускаться вниз, балансируя на мокрых досках. Но в конце спуска все-таки не удержался, потерял равновесие и грохнулся на дощатый пол, прямо в цементную лужу.