Если бы ему сказали, что ради спасения жены нужно отнести ее на руках за пятнадцать верст, он отнес бы. Если бы в доме случился пожар, а жена оказалась внутри, он бы растащил дом по бревну. На все хватило бы у него силы. А вот какой-то дурацкий вирус, которого и не увидишь, и кулаком не убьешь, положил его красавицу жену в гроб.
Когда Андрей стал все вспоминать, то сначала проклял бога, если все-таки он есть, в чем Андрей сильно сомневался. Затем проклял людей, которые в глаза и за глаза жалели его. И, наконец, проклял день своего рождения, себя и решил себя убить.
А для чего ему было теперь жить? У него была одна жизнь, одно счастье. Другого он не желал и не требовал. Теперь его счастье было в могиле, а он был на этой земле один, без счастья.
Вот и ходил Андрей на кладбище. Расположилось оно в сосновом бору, на самом высоком и крутом берегу реки. И видно оттуда далеко-далеко. Обрыв берега весь в желтом песке, к селу тянется дорога, покрытая толстым слоем пыли, а вокруг зеленые луга, а за рекой молодой березняк и сосняк.
Тепел и солнечен был тот август. Горели огромные закаты, а по ночам мигали над горизонтом зарницы и мягко крапали мелкие дождички. Так густо наливалось все земной силой, но Андрей все ходил на кладбище. И уже тайком прихватывал с собой водку.
Раньше выпивал он совсем мало. Но как стал выпивать на кладбище, то напивался. И вспоминал, и плакал, и снова выпивал…
В тот самый день была жарынь. Андрей пришел на свое место и сел на скамейку. Ограда уже блестела голубой покраской, скамейка тоже. Все выглядело сделанным тщательно и добротно, красиво и ладно. Но земля на могиле была пока желта, мертва и гола.
Андрей выпил, и вдруг его неудержимо стало клонить в сон. И решил он поспать на приготовленном для другой могилы, для себя, месте. Он вытянулся на теплой земле, подстелил под голову пиджак, и последнее, что увидел он перед сном, была могила жены и на ней, совсем близко от его глаз, маленький, слабенький, нежно-зеленый росток.
Спал Андрей долго и трудно, с путаными, страшными снами. Проснулся под самый вечер с дикой головной болью и опять увидел перед самыми глазами могилу жены и росток на ней.
Но что это? Или почудилось ему, или, засыпая, различал он все плохо, но росток оказался значительно выше. Андрей сел, недоумевая. Не мог же стебелек вытянуться за время его сна? Однако нет, росток действительно стал выше. И зеленей. И уже отбрасывал маленькую тень.
Андрей приклонился к самой могиле и разглядел среди комочков земли десятки, сотни зеленых точечек. То были ростки, а он мог поклясться, что еще вчера их не было.
И тут, на этой голой, мертвой земле, поднималась, рождалась жизнь. Андрей поднялся, выпрямился во весь рост и стал глядеть за реку. По воде бежала рябь, гонимая вечерним ветерком, на луга ложились закатные тени, стекла в избах села блестели, пахло лесом и свежим сеном.
А он смотрел на свое село, на теткин дом там… А ведь у дома сейчас играли два ростка его жены, два его ростка, два белоголовых мальчугана. Как он посмел забыть о них, как он посмел относиться к ним так все это время? Андрей застонал и взялся за болевшую голову обеими руками. Вот он думал только о потере своего счастья, а не подумал о потере счастья еще у двоих.
Вечерело, и тени бежали по лугам. И пахло уже росой и рекой. Андрей накинул пиджак, взял недопитую бутылку, низко поклонился могиле, закрыл ограду и пошел. Подойдя к обрыву, о и увидел рыбаков, лодку, костер. Река вверх по течению пылала, солнце падало прямо в воду. Дышалось легко, мычало на лугах стадо, за ним, покрикивая, ехали на лошадях пастухи. Бренчали шаргунцы. И столько было звуков и запахов, что Андрей поразился.
Он размахнулся и швырнул бутылку в реку. Она плюхнулась далеко и звучно. И тотчас возле нее метнулась с бурным всплеском большая рыба. Все рыбаки, стоявшие и сидевшие вверх и вниз по реке, как по команде, повернули головы в сторону плеска. Андрей видел все это, слышал все это, понимал все это.
Он снял сапоги, - спустился к реке и умылся. Сапоги не стал надевать, земля еще не успела остыть. Андрей взял их в руки и пошел.
Его чуть пошатывало, как после тяжелой болезни, сухо было в горле, болело в груди, но он шел, с наслаждением ступая по теплой пыли дороги, и все прислушивался, что творится но сторонам.
Андрей шел, полузакрыв глаза, - на этой исхоженной сотни раз дороге он не споткнулся бы и глухой ночью, - шел по дороге от кладбища к селу. А перед его внутренним взором стоял тонюсенький, тянувшийся вверх росток и два его мальчугана.
По древним заветам
В конце марта у Мишки Копылова начинается бессонница. Днем он работает, как обычно в это время, через пень колоду, вперевалку, оставляя без внимания насмешки и замечания работающих вместе с ним. Угрюмо зевает, кажется, ждет не дождется ночи.
А ночью ему не спится. Он ерзает и ворочается на постели, не отвечая на сонные призывы жены угомониться. Потом не выдерживает, встает, накидывает на майку полушубок и валенки на босу ногу. Выходит на крыльцо покурить.
Крыльцо у его избы без перил и без крыши: просто срублена и приставлена лестница с широкими ступенями. Мишка приваливается плечом к косяку, курит и смотрит на осевший от капели и солнца сугроб возле крыльца, вдыхает запах подтаявшего снега, всегда тревожащий предчувствием чего-то, что должно произойти, предчувствием перемен.
В глухоте этой ночи, которая нависла над Ушаковой, над районом, а может, и над всей землей, - ни скрипа, ни огонька. Все в Ушакове спят, небо заволочено тучами, и только иногда, если стоять долго, послышится случайный и чаще всего непонятный звук.
Но вокруг не безмолвие. Вот у нала капля: "пуль". Живут шорохи. То ли садится снег, то ли комки падают с еловых и сосновых лап. Похоже, что оживает что-то большое, и вздыхает пока потихоньку, и шевелится чуть-чуть, вздрагивает.
Мишка стоит до тех пор, пока сырость не подбирается к телу, затем, вздохнув, уходит в дом.
А в одну из таких ночей вдруг замирает все, потом тишину рвет глухой треск, а за ним пойдет гул, шипенье, неясное скрежетанье. Сразу, неизвестно откуда, прибегает ветер, сначала теплый, потом холодный. Напахнет и мокрой елкой, и прелой соломой, и свежестью открытой воды. Это уже апрель, это на реке ломает лед.
Тогда-то Мишка решительно кидает папиросу, идет к себе на постель и спит остаток ночи беспробудно, без снов.
На следующий день он не выходит на работу, собирает вещевой мешок, натягивает сапоги, ватник и под вечер, крадучись, в сумерках, словно боясь встречи с кем-то, отправляется из Ушакова.
Ночует он в гостинице приречного городка. Утром не сразу идет в сплавную контору, сначала прогуливается вдоль реки, смотрит, где соймы, где что делается, ищет старых знакомых.
У реки и на реке все кипит. Снуют буксиры, катера, катерки, лодчонки. Звенят тросы, трещат сходни, гомонят десятки голосов. И всюду - лес: на барже тес, на другой - брус, на воде соймы, на берегу штабеля. Куда ни глянешь - все бревна, сплоченные и заштабелеванные, все доски, все обрезки. Меньше видно земли и воды, чем дерева.
Мишку узнают. Он здесь свой. У него прозвище, неизвестно почему родившееся, - Мыло. Он не сердится, когда кричат:
- Ого! Мыло на подхвате!
- Мыло, давай к нам!
- Ми-и-шу-ха! Пойдем с нами до Горь-ко-ва-а.
Наконец Мишка находит что нужно: ту бригаду, куда он хочет. Курят, говорят о расценках, о выработке, о спецовке. Затем идут с десятником в контору. Мишка оформляется и получает спецовку.
В спецовке его не узнать. Маленький, но плотный, он хрустко шагает по гальке и дощатым тротуарам вместе со своей бригадой. Справляют в столовой начало сплава.
Городок маленький, давным-давно заброшенный в самые лесные дебри. Столовая в нем одна, и в это время она полна сплавщиков. Редкие командированные подозрительно косятся на говорливую, шумливую братию в фуфайках с наплечниками из кожзаменителя, в зеленых штанах и резиновых ботфортах, стремятся побыстрее дожевать свою котлету и уйти. А сплавщики садятся по пятеро, по шестеро за столы, где положено сидеть четверым. Некоторые, в том числе и Мишка, неумело, с напряжением, тащат подносы со щами и гуляшами.
Вот уже обед кое-как расставлен по столу корявыми, плохо гнущимися пальцами, и кто-то уже оббивает сургуч с бутылки под столом, льет там же в стакан "норму", опасливо поглядывая на табличку, где написано слово "распитие" с соответствующими назиданиями, и на милиционера, который хладнокровно обедает за соседним столиком.
После "распития" разговор сначала не клеится. Кто рассказывает о своих домашних делах, кто лезет в отвлеченные темы. Но помаленьку, с одного слова, сказанного невзначай кем-нибудь, беседа возвращается к работе, спецовке, расценкам и прочно задерживается тут. Спорят и доказывают, чем нынешний сезон хуже прошлогоднего, чем лучше, бывалые люди вспоминают давние годы и "как тогда было".
Назавтра - работа. Мишку и тут не узнать. Не то чтобы он работал очень здорово, на загляденье, но все же он совсем не таков, каким был день назад дома. С багром, что выше его вдвое, он ловко снует у бревен. Ловко обращается и с крючком, где надо подцепит, подкатит, поддержит. Впрочем, тут не проволынишь, не зазеваешься. От товарищей получишь крепкое словцо, да и бревном может так угодить, что не встанешь.
Теперь их бригада слита с другой, и все они вместе отправляются через два дня сопровождать плоты до бумкомбината.
До большого поворота, до другой сплавной конторы, идут с катерами, набирая еще плоты и пучки по пути. И здесь работы много, и приходится нелегко. А дальше, когда скомпоновано все и тащит буксир, а катерок подпирает на всякий случай, - становится легче.