Когда я вернулся, Деряба все сидел на крыльце - накурился и блаженствовал, отдыхая. Раненую ногу вытянул далеко вперед, а локтями оперся на ступеньку позади себя. И кисти рук свободно висели. Правая рука была у него изувечена, кисть не работала. Но, к счастью, он был левшой. А стога приспособился метать так: брал вилы в левую руку, а клал черенок, опирая его о предплечье правой. И метал дай бог всякому, за раз поднимал чуть не по целой копне, укладывая пласт настолько ловко, что стояльщицы только подхваливали его.
- У школы был, - сказал я, подсаживаясь к нему. - Чего это бри гада-то твоя развеселилась?
Он снова закурил, предложил мне, а потом заговорил:
- А ну их к лешему! Одни неприятности из-за них. Выговор мне сегодня объявили, завтра напечатают и на стенку вывесят… А гуляют-то чего, спрашиваешь? Так ты в городу, что ли, рос? Всегда, когда на заливных кончали, вроде дожинок устраивали.
- Выговор-то за что? - спросил я.
- Дак они взяли да по поселку прошли, как бывало. Ну. Манька Михеева и завернула две частушки с картинками. Да еще около самой учебной части. Директор вызвал на ковер и полчаса мораль читал. "Ты, говорит, за них отвечаешь. У меня, говорит, здесь учащиеся, учебное заведение". А ты попробуй поговори с ними, с пьяным и-то… И выпили-то - тьфу… - Он сердито сплюнул. - Да много ли им нынче надо с устатку-то. В гробу я видел его выговор. В белых тапочках.
- А я что-то раньше не видывал, чтоб они плясали, - заметил я. - Я и не знал, что тетя Маня играет.
Деряба долго молчал, бросил папиросу и нехотя сказал:
- Не знал… А чего вы вообще знали? Себя вы знали. Играет… Разве муж ее, Ванька, так играл? Пять деревень сходилось его игру послушать. Он, когда пошел, сказал: "Трудно будет - все продай, гармонь сбереги". Она не только сберегла, она пилила-пилила, да выучилась. И сармака, и елецкого, и "Семеновну". Хоть худо, да выучилась. Когда я из госпиталя пришел, они уже собирались. Без нее вечерами да поодиночке по домам с ума бы сошли. А может, кто и повесился бы. Ей до смерти наше спасибо. Сама ведь в петлю лезла, как Ваньку убили. Следили. Вытащили. А потом вот собираться стали. Все легше.
Помолчал и добавил:
- У всех ведь у этих… женихи были, а у ней да у Верки мужья. А на всех-то я один вернулся. Да и то ни богу свечка, ни черту кочерга. Ладно, моя Симка подобрала.
И еще помолчал.
- Мне бы, конечно, как мужику, надо играть, - как бы разъясняя, продолжил он. - Да у меня медведь ухо отдавил. Да и Манька все равно бы гармонь не продала. Это у нее все, что от Ивана осталось.
- Так вы… разве… тоже собирались? - растерянно спросил я.
И, как наяву, просто вспыхнули передо мной белые ночи. И площадка наша. И хохот, и смех. И песни, и танцы. И все знакомые, такие молодые, такие здоровые парни. Такие красивые и бойкие на язык наши девушки. Так нас много! И безудержное веселье у нас. Милые, милые, незабываемые, незабываемые деньки и вечера! Золотое-золотое время…
Деряба поглядел на меня и как-то криво усмехнулся.
- А ты что же думал? Мы вам мешать не хотели. У нас ведь как: кто поет, а кто слезы на кулак мотает. А вам вперед жить. Чего вам на нас глядеть? Ты прикинь: я семнадцати ушел - девятнадцати вернулся. Понял? А им что, больше было? Что же мы, не люди, что ли? Вот соберемся за старой мельницей, - знаешь пригорок там? Местечко хорошее, все почти годки друг другу. Одни бабенки да я. Вы, когда подросли, ваше место у школы. А мы там. Неловко как-то, чтоб вы видели. Вот Манька и старается, веселит.
Наступал единственный в это время темный час ночи. Пора было спать. Деряба поднялся. Поднялся и я.
- Теперь там, конечно, все лесом заросло, - зевнув, сказал он. - Я в сорок третьем ушел, в сорок пятом возвернулся. Большой уже лес на нашем местечке вырос.
По главной улице посёлка прошла группа - кончили свою вечеринку у школы. У дома Михеевой все разделились и пошли в разные стороны, по своим квартирам.
- Видал? - удовлетворенно мотнул головой в ту сторону Деряба. - Как мышата… Мне выговор всадили, ну, а я их к школе шуганул. Меня, брат, слушаются.
Широко зевнул и стал подниматься к дверям. Не заходя в дом, обернулся и проговорил:
- Вот и разругались. И с ими не пошел. А с другой стороны, посуди, радости-то у них… Каждая, гляди, сейчас пошла к себе. Одна, так и есть одна. Ну, спокойной ночи.
Он ушел в дом, а я стоял и смотрел в сумеречные луга и туда, где когда-то стояла школа. Все темнело да темнело. И ничего уже там видно не было. И ничего не было слышно.
Росток
Жена у Андрея померла в самой середине лета, оставив ему двух парнишек. Он сначала просто не мог осознать, что случилось, вроде как-то ошалел, одурел. Все была здоровая, а в четыре дня сломила ее болезнь, увезли в районную больницу, но отходить не сумели. Взяла да в тридцать пять лет и померла.
Андрей похоронил ее, участвуя во всех хлопотах тупо, с видом умалишенного, так что сельчане стали побаиваться за его рассудок. А когда похоронил, заколотил дом, перевез ребят и сам переехал к своей тетке. Тогда вдруг словно проснулся, и его взял ужас.
Только тут до него полностью дошел весь трагизм его положения, во весь рост встало его горе. Ведь он жену-то очень сильно любил.
Он так любил ее, уж так любил, как никого в жизни, как не любил ни себя, ни родителей, которых плохо помнил. Воспитывался Андрей у тетки. Женился по любви, раз и навсегда, и не представлял себе какой-то иной жизни, и не задумывался никогда, что может так получиться.
Андрей просто счастлив был своей жизнью, своей семьей, знал, что его семью считают примерной в округе, гордился этим и, как говорят, разбивался для семьи в доску. Вся жизнь его была тут.
Он и не помышлял о создании какой-то новой семьи и теперь совсем не понимал, что делать. Слезно выпросил отпуск, хотя в совхозе время было горячее, а он считался лучшим механизатором. Ему, конечно, посочувствовали, отпустили.
Но он за весь отпуск ничем не помог тетке, даже за ребятишками не глядел, а сидел на завалине у теткиного дома с утра до вечера, кидал невнимательные взгляды по сторонам и, признаться, совсем не думал ни о чем толковом, мысли приходили какие-то дурацкие и отрывочные.
Подойдут соседи - Андрей поговорит. Отвечает разумно, но односложно. Отойдут - опять ему ничего путного в голову не приходит. Сидит-сидит, потом сходит в дом пообедает. Опять сидит. А ночью курит в сенцах и на повети да пьет холодную воду. Тетка тоже не спит, ходит за ним, боясь, чтобы не заронил где-нибудь, не спалил дом.
Даже собственные ребятишки его побаиваться стали, хотя он раньше очень ласков был до них. Подойдут - Андрей смотрит на них искоса, как на пустое место. Станут приласкиваться - он отмахивается. Словом, совершенно человек потерялся.
Тетка пошла к Мызихе, опытная такая бабка тут жила. Принесла ей яичек и трешницу. Бабка пошептала на воду, помудрила чего-то над углями, а сказала неопределенно:
- Если не рехнется, поправится.
Во второй половине отпуска сошел он с завалины и каждый день стал ходить на кладбище - делать ограду, устраивать могилу как следует. Ограду сделал большую, с запасом на вторую могилу. Соорудил скамеечку и стал сидеть там. Но теперь начал кое-что припоминать. Вспомнил, скажем, как ехали зимой они с женой за двадцать пять километров на плохо объезженной кобыле-трехлетке.
Выехали во второй половине дня, скоро стемнело, пошел небольшой снежок, но дорога была видна.
А пряталась та дорога, пробитая бульдозером, между двух высоченных отвалов из снега, каждый выше человеческого роста. И хотя бесилась крутозадая буланая кобыла и норовила взять в сторону, уйти из-под власти ездока, не хватало ей прыти, чтобы сигануть через отвал. И понесла она вперед так, словно не взнуздана была, никакие удила не держали. Жена так перепугалась, что сунулась к Андрею под полу тулупа, прижалась к нему всем телом, как малый ребенок. Андрей же ничего не боялся и только подгикивал да ухал. Уверен он был, что сломает этой кобыле шею, по не позволит вытряхнуть жену.
Потом приобошлась лошадь, замучилась, стала смирней, но жена так и не отцепилась от Андрея до самого лесопункта.
Только и мог погордиться он перед ней, что своей физической силой. Считал он жену умнее себя, красивее, опытнее в житейских делах.
Оно и было похоже, что так. Хоть и кончила жена семь классов, столько же, сколько и он, а вот он ее мыслей не мог угадать, а она мысли запросто угадывала.
Андрей даже побаивался этой какой-то тайной, колдовской женской силы. Раскроет он рот, чтобы заметить, что вроде пора баню топить, а она говорит как бы между прочим:
- Сегодня баню затоплю.
Он с утра никогда не завтракал, вставал рано, уходил поработать что-нибудь. Есть поговорка в наших местах: "Завтрак заработать нужно". Вот возвращается Андрей к завтраку, шагает тропкой через зеленя и думает: "Хорошо бы горячей ватрушки с картошкой". Приходит, умывается, садится за стол, а жена ставит перед ним ватрушки с картошкой н загадочно улыбается. Смотрит Андрей на нее в недоумении: как будто не намекал ничего…
И так во всем. Чудилось иногда Андрею, что жена знает его лучше, чем он сам себя. Это даже немного пугало.
Но уж где мог он показать себя, то и показывал. Работал много, споро не только на тракторе, но и дома. Ломил, как говорят здесь, вовсю. Дом, баня, двор - все было возведено своими руками. Пахал, сеял, косил, молотил, строил, - чего только не делал! И все ему казалось нипочем.
Почетными грамотами у них была завешана в доме целая стена. Частенько сиживал он в президиумах, хотя никогда и не выступал.