Пала роса. Туман выполз из низин, растекся по лугу и начал отделяться от земли. А роса высветлила, вымыла, отяжелила травы. Нескошенные частички луга, те места, где неудобно было брать косилкой, осеребрились. По серебряной закрайке в глубину зарослей Глухого болота темной ниткой виляла пешеходная тропинка.
- Ну вот, - снова раздался голос дяди Сани, - она и плакала, и не верила, и ждала, и опять плакала. Потом категорически заявила: "Жив, говорит, и ничего больше слышать не хочу!" И замолчала. Странная малость стала. Молчит и все в свободное время сюда, на Кудрявые луга, ходит. Цветы собирает, песни какие-то потихоньку поет. Смеется нехорошо. Они часто тут с Борькой хаживали.
После, видно, умом мутиться начала. Так все нормально, а как придет сюда, сама не своя. Заладила на закате ходить, ночью домой вертается. А раз совсем неладно получилось. Бродили здесь парень с подружкой. Догнала их, зашла вперед, встала и смотрит на них. Они обойдут ее, она опять обгонит, на пути им становится. Затем подружку от парня в сторону отозвала и тихо спрашивает: "Ты с кем это ходишь?" Та говорит: "А ты не видишь, что ли? С тем-то и тем-то…" Тогда Верка прямо ей в глаза поглядела и высказывает: "А я думала, ты с Борькой моим. Смотри, не обманывай. А то…" И пальцем ей погрозила.
Не успели бабы об этом разе посудачить вдоволь, как новое дело. Пропала Верка. Через день после этого случая, аккурат около преображеньева дня, в ночь из дому ушла. А гроза была - страх смотреть. Молнией сарай зажгло. А уж дождь - в одну капельку. Все залил.
Два дня всей деревней искали. На вторые сутки под вечер нашли. Тут в середине Глухого болота озерцо есть. Там она и уходилась. Ненарошно, видать, не с цели. Забрела не от; ума, а оттуда ночью навряд ли выберешься. И зыбко, и топко, и глыбко, и вода - ледянка. И гроза - не приведи бог. Косынка ее беленькая путь показала. С волос сорвалась, на ольшинке прицепилась, когда Верка до своей смерти шла.
- Понял? - вдруг почти крикнул дядя Саня в сторону Митьки. - А ты - ска-азка… Сам ведь знаешь, слыхивал не раз… Это потом уж бабы всякое с перепугу наплели.
Все, в том числе и Митька, который, видимо, уже сожалел, что брякнул неудачное слово, поглядели в сторону кустов Глухого болота. Еще выше поднялся туман. Белым островом повис он над черной путаницей ветвей. С обеих сторон этого острова высовывались, как руки, полупрозрачные дымки-рукава. Они поднимались к небу и, казалось, стремились схватить рваную тучку, которая так и осталась ночевать над Глухим болотом, схватить и утащить ее в неразбериху зарослей.
Опять проплакала и просмеялась странная птица. Ленка поежилась, прижалась к Митькиному боку и скороговоркой, как детскую считалку, сказала:
- Ой, боюсь, боюсь, боюсь.
- А бабы, - дядя Саня чуть приметно усмехнулся, - ну и выдумывать. Не нанимать. Будто, слышь, Капка из Раскатова Верку здесь, недалече, видела. Капка, дескать, с дружком рассталась, домой бежала. Вот и видит: стоит Верка за кустом, в упор на нее глядит и пальцем манит: "Подойди". Платье на ей белое, коса черная расплетена, глаза большущие. А палец белый-белый, тонкий-тонкий. Капка как сиганет…
- Ой-ой! - негромко вскрикнула Ленка и невольно ухватилась за Митькин локоть.
- Ну, глупости, - недовольным тоном отозвался Митька. - Чего трясешься? Не маленькая, чай. От ерунды-то от всякой.
- Пойдем-ка, - поднимаясь, предложил мне дядя Саня. - Посмотрим крюки, которые первыми закинули.
…Мы спустились под берег. Вода чернела. Наступало самое темное время ночи, и редкие звезды проглянули на небе, поблескивая неярким сиянием. Под шагами осыпались в воду с булькающим звуком куски сухой глины.
Вынули двух порядочной величины окуньков, решили эти крюки больше не ставить и полезли обратно на крутик.
Когда выбрались из-под берега, увидели, что Ленка и Митька все еще сидят у костра. Ленка молчит, а Митька, как недавно дядя Саня, ворошит палкой в костре и о чем-то говорит.
- Обожди, - сказал дядя Саня. - Давай здесь лесы смотаем. Пусть их говорят.
И прибавил вполголоса, со смешком, словно для самого себя:
- Ленку теперь от костра за уши не оттянешь. Трусиха она - не приведи бог.
- Так зря ты при ней рассказывал, - заметил я. - Напугал только.
Дядя Саня помолчал, возясь с запутавшейся леской, а потом со строгой ноткой в голосе заявил:
- Нет, не зря. Гулять, пусть гуляют, но чтоб все по-хорошему. Женятся - я не против. Митька - парень дельный. Но и настырный он, и балованный. Ленка, конечно, девка серьезная, но все же. Сейчас, знаешь, какой дух от земли? Чуть нагнешься - так голову и закружит.
Опять помолчал. И вдруг еще строже сказал:
- И притом пусть подумают… какая она настоящая-то бывает… В общем, любовь.
Мы не спеша приводим в порядок свою рыбацкую снасть, а Митька все говорит, а Ленка слушает. Ночь плывет к рассвету. Костер постепенно гаснет. Затем Митька встает. Поднимается и Ленка, и оба тихонько бредут от костра.
- Ишь ты… - неопределенно замечает дядя Саня.
Ленка и Митька повертывают к костру, проходят несколько шагов, опять повертывают и медленно направляются к телегам и Стогам.
Дядя Саня быстро накручивает леску на дощечку с вырезами, глядит исподлобья вслед парочке и ворчит:
- Ходят. И чего ходят?..
Все замолкло кругом. Тихий час сенокосной ночи наступил. Лишь в кустах вдруг неясно ворохнется кто-то, да дядя Саня бормочет под нос свое. И на перекате, перевиваясь, позванивают легонько струйки.
Слышно, прошли по взлобку из Блинцова девчата, пронесли песню в сторону Раскатова. Песня печальная, старинная. Слов, правда, не разобрать, но мотив слышен. То сильно нанесет, то далеким отголоском - чуть ухо ловит - отзовется. Бормочет старый свое. Хрусталем звенят перекаты. И мотив такой - душу вынуть не жалко.
Капитан "Звездолета"
Эта старая лодка, тяжелая, неповоротливая, с размочаленными уключинами, получила гордое имя "Звездолет" после того, как на перевоз пришел Славик. Перевозчик Никандр Ефимович Тараканов, когда принимал Славика в помощники, торжественно заявил:
- Вон та лодка закрепляется под мою личную ответственность, а эта вот лодка закрепляется под твою личную ответственность.
Славик выслушал первый приказ начальства и занялся лодкой. Сделал кое-какой мелкий ремонт: вбил где надо с десяток гвоздей, устроил лавочки, подзаконопатил для надежности щели. А потом принес из дома остаток красной краски в консервной банке и вывел на обоих бортах, ближе к носу, крупно: "Звездолет".
Тараканову это не понравилось.
- Выдумал тоже название, - бормотал он сердито. - Назвал бы "Чайка" или еще как-нибудь. А то придумал - насилу прочитаешь.
А сам забрал у Славика оставшуюся краску, подошел к лодке, "закрепленной" за самим собой, присел на чурбанчик и задумался. Долго думал, кряхтел, выкурил не одну папиросу, затем начал выписывать название лодки: "Чайка". Написал, увидел, что краски чуть-чуть осталось на донышке банки, и поставил на корме три буквы: "Н. Е. Т.".
- А что это такое вы написали? - поинтересовался Славик.
Тараканов довольно поглядел на дело рук своих и назидательно объяснил:
- Тут соображение иметь надо. Это - мое имя, отчество и фамилие в укороченном виде.
С тех пор так и пошло: когда Славик едет на лодке - это обязательно "Звездолет". Тараканов предпочитает "Чайку". Впрочем, обе лодки по качеству друг от друга почти не отличались, а поэтому и перевозимым людям, и перевозчикам от такого разделения было ни хуже, ни лучше.
…Скоро вечер. День теплый, но не жаркий. Тихо, спокойно в воздухе. Славик отложил книгу об увлекательных приключениях группы астронавтов на одной из планет Солнечной системы и думает, свесив ноги с борта большой лодки.
Все перевозное хозяйство состоит из большой лодки с настилом с борта на борт в широкой части, "Звездолета", "Чайки" да маленькой лодчонки на двух, самое большое трех человек. Большую лодку гоняют редко. На ней можно перевезти порядочную группу людей, лошадь с повозкой при неотложной надобности или небольшой гурт скота. Но лошади, гурты, машины, тракторы переправляются ниже на семь километров, на Шартановском перевозе. Там - паром, много лодок, целая бригада перевозчиков. А здесь - колхозный перевоз: то одного человека, то двух перевезти. Который, скажем, с этой стороны, где обычно большая лодка стоит и где перевозная избушка, из сельца Ложкова в заречные деревни идет. А кто, наоборот, из заречных деревень - Колесников, Хитряева, Токарихи и хутора Малый Починок - в село правится. Для этого в основном и перевоз существует.
Так и тянутся с утра до вечера: то тракторист запасную часть тащит, то старуха козу на ветеринарный пункт ведет, то косари целой артелью переезжают, то киномеханик банку с лентами новой картины несет, а то просто кто-нибудь в гости к свату или другому родственнику в новом костюме и при часах вышагивает.
Но сегодня после обеда на перевозе выходной. Густо пошла моль: видимо, сбросили большую партию. Переезжать трудно. Народ знает, что тесно моль идет, - новости здесь без телеграфа в один момент распространяются - и за реку не ладятся, кому не очень спешно нужно, - на другой день отложили.
Для перевозчика - выходной и для рыболова - тоже выходной. Не только потому, что моль идет, а и потому, что сегодня по тихой и хорошей погоде высыпал на реку мотыль. Валом валит. Теперь рыба не позарится ни на какую приманку несколько дней.
Вот и пришлось Славику смотать удочки, приставить к избушке весла и бездельничать. Взялся он за книгу, но книгу вскоре отложил, задумался.