И так он вымолвил это "старший", что все ее запреты отпали.
- А ты хоть умеешь грести?
- А почему ж нет? - повеселел мальчик и благодарно взглянул на мать. - Я и Миколку возьму!
- Ой нет, сначала один!
Колеблясь, открыла ворота, посмотрела на брод, где сейчас по шею, по пояс, по колено в воде стояли вербы в желтых огоньках цветенья. Цвела и та верба, под которой они не раз встречались с Ярославом. Она еще больше постарела, в дупле ее бурлит вода, а на верхушке радугой играет сизоворонка.
"Синяя птица счастья" - называл ее Ярослав.
"Только где ж оно, это счастье? Разве что в детях?" - задумчиво взглянула на Владимира (ему не терпелось сесть в лодку).
А вот и Миколка бежит, придерживает шлейку на штанишках и смеется от радости - догадался, что мать разрешила покататься.
- Вот здорово, Володя, что мы поедем!
- Кто поедет, а кто на берегу останется, - хмыкнул старший.
- Как же это? - встревожился Миколка, переводя взгляд с матери на Владимира.
- Тебя не пустят.
- Мам! - просит мальчик.
- Мал еще! - прикрикнула на сына, хоть и жаль его было. - Видишь, играют воды, как Дунай…
Обида и детское упрямство отразились на лице Миколки.
- Не пустите на наш челн, на чужой сяду.
- Ты что болтаешь?! - рассердилась Оксана.
- Будто мы с Владимиром не катались на чужих челнах. Пустите, мам…
- Ладно, неслухи, что с вами делать!
И они втроем медленно столкнули лодку в брод.
- Ты же смотри, сыночек, осторожно, вода ярится, - наказала Владимиру. - Может, я с вами поеду?
- Не надо, ребята засмеют, - и оттолкнулся веслом от берега. И хоть весло было слишком тяжелым для него, в глазах мальчика светилась бездонная радость… Почему же так мало радостей у взрослого?! Ох, дети, дети, хоть бы вам улыбнулось счастье…
Прислонившись к вербе с подмытыми корнями, она долго тогда не уходила от татарского брода. Перед ее мысленным взором на воде покачивалась не только лодка с детьми - перед ней проходили виденья недавнего и незапамятная старина ордынских времен. О них не раз читала и слышала от старых людей и от Ярослава. Время давило на нее, теснило душу, затмевало все вокруг. Это она убегала от ордынцев в гиблые болота за татарским бродом, это над ней свистел аркан, это ее гнали людоловы в неволю по колючей стерне, как гнали связанный прокисшими сыромятными ремнями ясырь пленников:
А жерниця ноги коле,
Чорну кровцю проливає,
Чорний ворон залiтає.
Тую кровцю попиває.
Это все было, было!.. И все еще, сдается, не растопился лед дикой злобы, все еще на сердцах и державах нарастает дикое мясо.
- О, наконец голос твой услыхала! - подошла к ней тетка Марина. - Только зачем ты про ворона черного? Ну его! А я вот вырвалась на часок - хочу хату твою разрисовать, - и махнула узелком, в котором лежали неизменные порошки друшпана.
- Рисуйте, тетушка… И откуда только цветы эти у вас берутся?
- Из головы, Оксана. Там и хорошая думка цветет, и гадина снует. Какая у кого голова… Давай я тебе стену с улицы подсолнухами разрисую?
- Да нет, они живые меня по всему огороду высматривают.
- А ко мне в Копайгородок Магазанник ни с того ни с сего приперся. - Марина что-то вспомнила, рассмеялась. - Во все праздничное вырядился, а чеботы волчьим жиром намазал.
- Это еще для чего?
- Чтоб собаки по закоулкам попрятались. Не с пустыми руками - связку сушеных грибов в подарок привез. Все про тебя допытывался да нахва-аливал! Просил, чтоб хату ему разрисовала. А дома у себя вовсю старался: белки от желтков сам отделял и опять про тебя расспрашивал.
- Пусть его нечистый расспрашивает!
- Да нечистый его стороной обходит. Семен в лесничестве припеваючи живет. У него ведь так: державе - каплю, себе - кварту. А ты ж как? Чахнешь с детьми? Хату подпорками, вижу, подпираешь?
- Надо будет, и плечом подопру, не поленюсь, а никуда не пойду, - ответила на то, чего недосказала тетка Марина.
Стояла тихая, ласковая пора. Приветливый июль скопнил сено и уже подумывал собирать с будущей недели жито в полукопны. Думала об этом и Оксана, возвращаясь с младшеньким домой. Миколка перебирал стебли пшеницы, лепетал, что Владимир сплетет ему из них брыль, и по-детски радовался всему. Не торопясь они пришли домой, под золотое сияние подсолнухов, которые так любил Ярослав. С татарского брода доносились детские голоса и крики куликов. Оксана раз-другой кликнула Владимира, и он тут же примчался, повис на воротах, черный, как галчонок. И как только глаза у него не почернели?
- Чего, мам?
- Ужинать время.
- Я еще немножко побуду с ребятами.
- Не надоело за целый день?
- Да не-ет.
- Смотри, не долго.
- Я скоро, мама. - И только ворота за ним заскрипели, а он уже бегом к броду - к посвисту куликов, к смеху своих товарищей, воевавших с камышами и водой.
А в калитку, побрякивая ключами, бочком пролезает Семен Магазанник. Идет, раскачиваясь, в праздничной слежавшейся одежде, с праздничным лицом и шельмоватыми глазами:
- Добрый день, красавица, добрый день! - подкашивает своей узловатой тенью ее ноги.
Оксана вздрогнула, спряталась от чужой тени под защиту подсолнухов: они, как два солнца, легли на ее плечи, осветив опечаленную красоту вдовы.
- Здравствуйте, дядько.
- Какой я тебе дядько? - Магазанник заморгал, усы его встопорщились, а бугристое лицо выразило недовольство. - Если мужчина старше женщины на какой-то десяток с хвостиком лет, так он еще не дядько… А я только вот старшенького твоего в лодке видел!
Оксана положила руку на подсолнух, что наклонялся под тяжестью своих деток.
- В той самой, в которой убили Ярослава…
Теперь вздрогнул лесник, но тут же богобоязненность смиренно обмакнул в елей сочувствия.
- Не надо, Оксана, не надо. Мертвым - покой, живым - жизнь, какая она ни на есть. Ох, и красивые у тебя подсолнухи, такие большущие! - приценивается то к подсолнухам, то к ресницам чародейки, что гасят и не могут погасить синюю печаль лет.
- Это для Ярослава подсолнухи. Для него сажаю…
Глаза Магазанника заволокла мглистая завеса.
- И опять же напрасно. Ему в раю святые всякое зелье сажают, хоть и не перил он в рай. - Лесник наклонился, сделал пальцами "козу" Миколке, но ребенок не засмеялся, а нахмурился и попятился от чужого дядьки. - Тяжело небось одной с двумя?.. И не говори, не говори, сам знаю: ко всему можно привыкнуть, только не к беде. Это ж надо вспахать, и посеять, и норму выполнить, и со своим огородом управиться! А еще ж и сварить, и спечь, и обшить, и обстирать, и хату прибрать, и за коровой присмотреть, ну, и детям дать толк. За такими хлопотами и лета, и брови увянут.
- С каких это пор вы, дядько, таким пакостливым стали?
- Вот опять "дядько". От этого может затянуть облаками и загреметь на душе. - Висевшие у него на черном поясе ключи от кладовой зазвенели. - А мне б так хотелось, - напомнил давнишние слова Ярослава, - чтоб и в твоих глазах проснулись зори!
- Как же им проснуться?! - вскрикнула вдова, и давний предвечерний туман, простершийся над татарским бродом, окутал ее.
- А ты не горлань, - боязливо огляделся он: не услышал ли кто с улицы? - Давай пойдем в хату, сядем рядком и потолкуем ладком.
- Нет у меня времени на посиделки!
- А ты оставь гордыню, зайди, - понизил голос Магазанник, - не раскаешься. - И снова раздалось звяканье ключей. - Я тебя по-добрососедски учу: живой должен думать о живом. У тебя двое детей, у меня один Степочка. Ты с лица красивая, а у меня есть царь в голове, - чем не пара! Я тебе, как княгинюшке, угождать буду, если ты ко мне со всем уважением. За этим и пришел… Долго я ждал, пока ты станешь вдовою…
На Оксану, будто темная метелица, обрушилась та давняя ночь девичьей любви и этот предзакатный день вдовьей печали. То давнее было несказанным в своем чуде, а это предзакатное - омерзительным.
- Дядько, и не стыдно вам этакую срамотищу городить?!
- Какая ж это срамотища! - повел тот округлыми плечами. - Тут дело житейское. Вместе надо одолевать беду, ибо порознь ее и гром не убьет. Неужто тебе не опостылела одинокая хата, одинокая постель?
- У вас на голове уже белый цвет гуляет, а вы - жениться! - Оксана прижала к себе младшенького. - От ваших слов и вашего притворства святые подсолнухи станут грешными. Уйдите с глаз!
Отказ возмутил Магазанника, и голос его понизился:
- Ну чего ты гонишь меня, я ж не пришел твои подсолнухи красть! Я пришел вдовью нужду убрать, а ты - в крик. А чего? Ждешь, чтоб кто-нибудь принес тебе лихо в торбе? Лучше раскинь умом, загляни в завтрашний день, разве не видишь - ведь теперь с хлебом и то трудно.
- Говорю, уходите!
Зеленые щелки глаз Магазанника налились злобой, еще заметней стали в них серые песчинки.
- Что ты уцепилась за это "уходите", как за кнут? Чем я тебя обидел? Своей любовью?
- Хватит, дядько! Какая там у вас любовь, когда вы каждую юбку встречаете и провожаете бесстыжими глазами!
- Ох, и ведьмочка ты! Уста как бутон, а из уст, камни швыряешь. - Семен чуть не выругался, но сдержал себя - выдержка пригодится больше ругани. Сегодня, значит, не вышло по его. Ну да есть еще у бога дни: не вышло теперь - выйдет в четверг. А если и в четверг не выйдет, все одно из этого сватовства какую ни на есть пользу заполучит: раз он посватался к Оксане, она уж никак не заподозрит его в убийстве Ярослава. Вот оно как! Старого волка за хвост не поймаешь!