Приземистый двухэтажный дом старой постройки. Внизу - аптека и часовая мастерская.
Еле светит пыльная лампочка, освещая лестницу. Стертые каменные ступени. Расшатанные перила.
Площадка. Дверь. Сюда почти не доходит свет снизу. Не видно, есть звонок или нет.
Дорофея снимает варежку и ощупывает дверь. Нет звонка, торчат две проволочки. Пахнет дезинфекцией. За дверью во все горло заливается радио: "Смейся, пая-ац…" Стучи не стучи - не услышат. Может, не заперто? Так и есть.
Радио умолкает, едва Дорофея отворяет дверь, будто это она его выключила. Шибает в нос дезинфекцией, в глаза - ярким светом лампы, голо и пустынно горящей посреди пустынной голой передней с добела вымытым дощатым полом.
Кроме лампы, единственный предмет в передней - большой плакат, на котором выделяются слова: "Лекция" и "Маяковский". На двери с дощечкой "Комендант" - замок. Из другой двери выглядывает девичья голова и скрывается.
- Девочки, лектор пришел! - слышит Дорофея.
- Это не лектор, - говорит другой голос. - Лектор мужчина. Это Люсина тетя.
- Люся, тетя пришла! - кричат голоса.
Дорофея снимает ботики. Шубку повесить не на что. Хоть бы гвоздь вбили… Она стучится в комнату, откуда выглядывали.
- Да-а! - недовольно звучит в ответ.
В комнате четыре кровати, четыре тумбочки, четыре стула, стол. По стенам и спинкам кроватей навешана одежда. Три девушки лежат. (Поверх одеял - три пары ног в бежевых чулках.) Четвертая девушка, растрепанная, в чересчур большом старом свитере, стоит в странной позе: одна ее рука на столе, другая вытянута вперед. Она оборачивается и меряет Дорофею презрительным взглядом.
- Ой, это не Люсина тетя! - говорит одна из лежавших девушек и приподнимается, а две другие оправляют юбки на коленях. Странная девушка в свитере остается в той же позе, неподвижно держа вытянутую руку.
- Товарищи, - говорит Дорофея, - где мне найти коменданта?
- Комендант рядом.
- Там замок.
- Пошла, наверно, куда-нибудь.
- В магазин, изволь радоваться, - говорят на другой кровати, и все чему-то смеются, кроме девушки у стола.
Прибегает еще одна девушка, беленькая, с быстрыми темными глазами, и суетливо спрашивает:
- А где тетя? Ах, не тетя? А к кому, товарищ? Ах, из горисполкома? Комендант сейчас будет, она за хлебом пошла, пройдемте в красный уголок. Девочки, я забираю стулья.
- Закрывай дверь, Люся, - говорят вслед. - Давай, Верочка, дальше…
Дорофея переходит с Люсей в красный уголок, обвешанный плакатами и театральными афишами.
- Культработа на высоком уровне, - говорит Люся, расставляя стулья. В воскресенье идем культпоходом на "Евгения Онегина".
- Девушка, а почему такой запах? Сплошная хлорка.
- Запах? - спрашивает Люся. - Нет, правда? Я не слышу. Хлоркой санкомиссия поливает для дезинфекции. От гриппа. Ох, забыла!
Она убегает и возвращается с графином.
- Кажется, все. Да, товарищ, я вас слушаю, что вам интересно? Я председатель культкомиссии.
Чем-то беленькая девушка напоминала Юльку: светлой ли мастью, или этой заботой о графине и стульях, или просто юностью и хрупкостью. Об анонимном письме с нею не хотелось говорить. Дорофея спросила:
- И много народу у вас в общежитии?
Вошла, на ходу развязывая платок, пожилая женщина.
- Наш комендант, - сказала Люся. - Олимпиада Григорьевна, от горисполкома интересуются.
- Никак товарищ Куприянова, - без восторга сказала комендантша. Здравствуйте.
- Зашла посмотреть, как тут люди живут, - сказала Дорофея.
- Живут, - осторожно подтвердила комендантша.
- Нараспашку, - сказала Дорофея. - Кто хочешь входи, что хочешь бери.
- А! - сказала комендантша. - Так это вечером. Шестьдесят душ с работы приходят, это каждому открывать, изволь радоваться. А днем я на болт запираюсь.
Люся вбежала, неся пальто с серым мерлушковым воротником. Положила пальто на стул и сказала: "Олимпиада Григорьевна, лектор" - и за нею вошел, растирая с мороза руки, Павел Петрович, Ларисина симпатия. Он узнал Дорофею и поздоровался без удивления, одинаково серьезно и молча - с нею и с комендантшей. Поздоровавшись, отошел и стал, задрав голову, рассматривать плакат на стене: "В сберкассу деньги положила, путевку на курорт купила". Лоб его покрылся длинными морщинами от виска до виска, а лицо приняло недоумевающее выражение, как будто он не мог понять, что означает этот плакат…
- Мужчины в общежитии есть? - спросила Дорофея.
Комендантша зажмурилась и помолчала.
- Есть, - сказала она, печально и многозначительно качая головой. Две пары есть семейных.
- Что за семьи?
- Один столяр, Ефимов фамилия. А Витя, постой ты, как же его, фамилию забыла… Он еще молодой. На такси ездит.
- А жены кто?
- Наши, с химического. Вы, товарищ Куприянова, не думайте, - сказала комендантша горячо, - что я этих мужчин без прописки держу. Ефимов в мужском прописан общежитии, строительном, а Витю я тут недалеко прописала, у хороших знакомых.
- А живет здесь.
- А где же ему? - еще горячее спросила комендантша. - Там только прописаться можно, а жить не пустят, тем более с женой, изволь радоваться. Женщины - тяжелая артиллерия, я вам скажу; их пускать не любят, почему? Нынче она голову моет, завтра ей постирать - беспокойство для окружающих.
За дверью раздавался Люсин голосок, повелительно кричавший: "Товарищи, на лекцию! Начинаем лекцию!" - то близко, то в недрах общежития. В красный уголок входили женщины. Пришла и растрепанная девушка в безобразном свитере. Она вошла плавно, как-то не по-людски переставляя ноги, держа голову высоко и немного набок. "Верочка, Верочка!" заговорили женщины и раздвинулись, чтобы усадить ее. Откинувшись на спинку стула, она оглядела Павла Петровича так же высокомерно, как давеча Дорофею.
- Конечно, - говорила комендантша, - Таня, с другой стороны, могла подождать, ей двадцать лет. Но коли уж беда случилась - надо выходить из положения. А Евгении Ивановне ждать нисколько не возможно было, в тридцать три года человек мужа нашел, до сорока, что ль, ждать, изволь радоваться. И в мужское общежитие ее не пошлешь, женщина культурная.
- Кто эта девушка? - спросила Дорофея. - В сером свитере.
- Так это ж Вера Зайцева! - сказала комендантша. - Знаменитая наша Вера.
- Чем знаменитая?
- Ну, как же, - с сожалением к Дорофее, не знающей, кто такая Вера Зайцева, сказала комендантша. - Неужели никогда не видели, в самодеятельности выступает. На главных ролях. Сейчас учит Марию Стюарт.
- Да?.. - переспросила Дорофея. - Какая гордая.
- Я ж вам говорю, - шептала комендантша, - учит роль и представляет, якобы она Стюарт. Переживает, что престол отняли. Четыре учреждения переманивают. Я говорю - иди туда, где комнату дадут.
Женщины всё входили. Почти сплошь это были молодые девушки, только три-четыре мелькнуло увядших лица. "Автор анонимки - среди этих трех-четырех", - подумала Дорофея.
- А общежитие не протестует, - спросила она, - против того, что здесь живут мужчины?
Комендантша опять зажмурилась.
- Бывает, - созналась она, как прошлый раз. - Но ведь это, товарищ Куприянова, главным образом на почве ревности. Большинство сочувствует. Доведись до какой хочешь - тоже может очутиться в таком положении.
"Умная ты баба", - подумала Дорофея, взглянув на комендантшино отечное лицо с выражением смиренной печали и с зажмуренными глазами.
- Птице надо вить гнездо, - сказала комендантша. - А если вы со мной не согласны, снимайте меня, я ничего против не имею.
- Пожалуйста, товарищ лектор, можно начинать! - скороговоркой сказала Люся, примащиваясь на краешке того стула, где лежало пальто Павла Петровича.
Павел Петрович, все растирая руки, взглянул на собравшихся, потом вверх и сказал:
- Сначала послушайте стихи.
И другим голосом, певучим и резким, начал читать:
Я знал рабочего.
Он был безграмотный.
Не разжевал даже азбуки соль.
Но он слышал,
как говорил Ленин,
и он знал - все.
- Покажите мне общежитие, - шепнула Дорофея комендантше.
У выхода из красного уголка они посторонились, чтобы дать дорогу беременной женщине, толстушке с веселым румяным лицом.
- Это Таня, - сказала комендантша. - Видали? Ну, я ее с Витькой разлучу; а как он отвыкнет да завьется прочь? Вот, товарищ Куприянова, говорят - для семейной жизни требуется любовь, а я тебе скажу: жилплощадь ничуть даже не меньше! Без площади любовь не держится, это уж вы мне верьте, поскольку я на эти явления насмотрелась вот так.
В одной из комнат общежития угол был огорожен ширмой. За ширмой ужинали мужчина и женщина.
Больше ни души сейчас не было в комнате, и стол, стоявший посредине, был свободен, но женщина кормила мужчину в своем уголке, у тумбочки. Вторая тарелка на тумбочке не умещалась, женщина держала ее на коленях. Она сидела на кровати, муж на стуле. Им было тесно и неудобно, но это все же был свой угол, своя тумбочка; здесь был коврик над кроватью, и прошивки на наволочках, и цветочки на ширме, это был очаг; в час семейного отдыха они льнули к очагу.
Дорофея поняла все это сразу, только увидев ширму и услышав звон посуды и тихие голоса. Ей стало неловко беспокоить людей, которые в кои веки могут после работы побыть дома вдвоем. Но делать нечего.
- Евгения Ивановна, к вам, - сказала комендантша.
Мужчина и женщина обернулись тревожно. "Всегда в тревоге, - подумала Дорофея. - Живут и думают, как бы их не разделили…" Мужчина положил вилку. Женщина спросила раздраженно:
- Да, что такое?