Дорофея слушала, не сводя с нее взгляда. Женщина, которая учит других женщин, как надо жить! Молодая, красивая, у нее высокая грудь, кровь переливается под белой кожей, мило-беспомощно щурятся светлые ресницы - в ней женское, в ней материнское, у нее муж и дети, а она сидит не с ними, а в женотделе, и учит несознательных баб уму-разуму, и сама учится на курсах. На все у нее хватает времени и любви, вот какая женщина. Укажите мне, что сделать, я все сделаю, чтобы стать такой, как она.
Товарищ Залетная - Нюра, как звали ее между собой делегатки, держалась солидно, говорила негромко, грубых слов не употребляла. Дорофея тоже старалась говорить потише и держаться солидно. Солидность не получалась, но получалась достойная, приличная повадка в обхождении - эта повадка, Дорофея приметила, нравилась Нюре Залетной.
Нюра знала много политических слов. Ее разговор был серьезный. И Дорофея стала вворачивать умные, важные слова: "новая экономическая политика", "государственная промышленность", "рабочая прослойка", "чуждый элемент". Она произносила эти слова благоговейно: они будто прибавляли ей росту.
Нюра стригла свои соломенно-светлые волосы и закалывала их круглым гребешком; и Дорофея стала носить круглый гребешок. Нюра повязывала красный головной платок концами назад, концы не свисали мятыми жгутиками, а держались чуть косым, красивым бантом, и всегда платок был как новенький. И Дорофея стала крахмалить и гладить свой платок и завязывать его точь-в-точь как Нюра. Ходила Нюра в жакете, под жакетом была очень чистая блузка, а на торжественные собрания Нюра надевала галстук. Дорофея мечтала одеться так же, скопила денег и справила костюм.
Нюра все знала. После собраний делегатки провожали ее, кто немножко, кто до дома; и по дороге разговаривали. Библиотекарша дала Дорофее книжку. "Русские женщины", Дорофея прочла и переживала, но не поняла, почему эти княгини, Волконская и Трубецкая, так бедовали; почему у них мужья были на каторге. И Леня не знал, а у Маргошки Дорофея не стала спрашивать, с какой стати… А Нюра все ей разъяснила про декабристов и поправила, что надо говорить не Трубецкая, а Трубецкая. О чем ни спроси, все она прочитала, все изучила…
"Леня не растет", - тревожно подумала Дорофея.
Он сознательный: другие делали зажигалки и привозили со станций сало, и продавали на базаре, а он такого ничего не делал, никогда! Не хныкал из-за условий, не хвастался тем, что пострадал в битве с бандитами, и ее ругал, когда она выставляла его героем. Сознательный, но не идет вперед, а человек обязан идти вперед.
После работы он ел, отдыхал, разговаривал с Дорофеей, потом говорил: "Сходим в клуб", либо шел к Цыцаркину играть в очко - новая завелась игра… В газете читал только фельетоны и происшествия, а если брался за Дорофеину книгу, то держал ее больше месяца, и библиотекарша делала Дорофее замечание.
Скандалами и поучениями тут ничего не добьешься. Леня добрый, покладистый, она может на него влиять, но ведь Цыцаркин с Маргошкой тоже влияют; если он затоскует от ее поучений, то меньше будет ее любить, тогда Цыцаркины возьмут верх, и конец ее счастью. Как было у отца с матерью? Мать не умела приворожить отца, он тосковал с нею и уходил от нее.
Надо, чтобы Леня любил ее все крепче. Чтобы с нею ему было милей, чем со всеми Цыцаркиными на свете. Тогда он все сделает, что она захочет.
- Ох и устала я, Ленечка. Ноги замлели, так устала.
Она садится и скидывает туфли. Это выдумки: представляется без сил, чтобы он пожалел.
Он смотрит на ее маленькие ноги. Какое у него доброе лицо, у красавца моего писаного.
- Принести тебе воды? Сразу полегчает.
- Принеси, Ленечка, милый.
Со вздохом удовольствия она опускает ноги в теплую воду.
- Вот умник, что печку затопил.
- Хочешь, суп разогрею? Ты сиди.
Разогрей, разогрей. Жалей меня. Побольше вложи в меня сердца - больше будешь дорожить.
- Ленечка, ты слово такое знаешь, что ли? Приду - уж такая усталая… А ты около меня походишь, поухаживаешь, и опять я живая, хоть танцуй.
А то еще было представление:
- Опять у меня, Леня, не получается.
- С чем это?
- Да вот - топор. Не насажу, и все.
- Зачем брала? Сказано - не трогай. Опять ссадила, эх, силенка женская… Давай сюда.
Он берет у нее топор и исправляет насадку. Она смирно стоит рядом. Не хуже его она бы это сделала. С детства научена. Подумаешь, премудрость. Но ему приятно, что она бывает слабой и неловкой, - и хорошо. Люби меня!
- Прямо как маленькая. Самую что ни на есть простую механику осилить не может. На, поставь на место и не трогай. Не по твоему разуму инструмент.
Не всегда она могла играть и лукавить. Случались объяснения и ссоры.
На заводе были перевыборы завкома. Называли кандидатов, и женский голос сказал: "Куприянову". Дорофея оглянулась, от неожиданности покраснев… Встала женщина и сказала, что обязательно надо выбрать Куприянову, женотдел ее рекомендует как активистку, а женщин на заводе затирают, так чтобы она отстаивала в завкоме женские интересы.
Кто-то сказал, что Куприянова на производстве без году неделя. Но секретарь ячейки возразил: "Зато она боевая". Она не могла поднять глаза, когда за нее голосовали. Ее выбрали единогласно при одном воздержавшемся.
Радостная, спешила она домой. Была оттепель, лужи - набрала ледяной воды полные калоши. Вот наконец вагончик; в их половине темно - Леня у Цыцаркиных.
- Пришла-таки! - встретил он ее. - Садись скорей, я тут вылетел в трубу!
- Меня выбрали в завком! - сказала она.
- А? - спросил он. - Цыцаркин, ты это брось, слышишь, что я говорю? Эти штуки брось. Ободрал меня, сволочь, а теперь по гривеннику ставить, не пойдет!
Он был злой и взлохмаченный. Они, видно, давно тут прохлаждались: табачный туман висел в комнате - невзрачной, со следами снятых перегородок и остатками вагонного убранства. Маргошка, разомлевшая, сидела на откидном столике, свесив ноги в дырявых валенках и дымя папиросой. На обеденном столе валялись карты и деньги. Леня махнул рукой, монетка покатилась со звоном. Цыцаркин, сопя, нагнулся поднять.
- Юпитер, сердишься, значит, не прав! - сказал он из-под стола.
- У нас были перевыборы завкома! - опять сказала Дорофея. - Меня…
- Садись! - Леня схватил ее за руку. - Перебей ему счастье! Пан либо пропал! Есть у тебя деньги? Я проиграл всю получку! На четверых сдавай, Цыцаркин! Теперь посмотрим!
Проиграл получку! Дорофея ахнула. Беда - они и так уже должны в кассу взаимопомощи… Она скинула пальто и села около мужа; но было горько, что новость оставлена без внимания, некому даже сказать, не слушают, - горько до слез. Подавляя слезы, она подняла карты…
- Очко! - закричал Леня и, выхватив карты у нее из рук, шлепнул ими по столу. - Твой банк! Ставишь три рубля! Говори, Марго! Посмотрим! Она у меня счастливая!
Не в силах совладать со слезами, Дорофея перетасовала карты, дала снять, сдала.
- А у нас девятнадцать! - опять закричал Леня. - Ах, молодчина! Ну-ну, говори ты, Цыцаркин…
Дорофея заплакала откровенно. Никто не заметил. Леня хватал карты у нее из рук, придвигал к ней деньги… Плача, она держала банк и отыгрывала его получку. Леня встал, потянулся с силой, сказал: "Точка! Знай наших! Пошли, Дуся!" - и она пошла за ним на свою половину. Там она легла на постель, лицом в подушку, стараясь успокоиться. Он подсел, еще взбудораженный, с дикими глазами, и погладил ее по плечу.
- Ну что? - сказал он. - Ну, хватит. Ведь отыгрались.
- Я ра… ра… разве из-за этого! - сказала она. - Меня выбрали в завком! Я думала, ты обра… обрадуешься!
Он окончательно пришел в себя.
- Ох я дубина! - сказал он.
- Тебе твое удовольствие - самое главное, - сказала она. - Главней меня.
- Нет, не говори! - сказал он горячо. - Нет, Дуся! Ты даже вообразить не можешь, как я тебя полюбил!
- Любишь, когда другого развлеченья нет…
- Неправда! Всегда! Мне после тебя ни на какую даже смотреть не хочется! Все хуже тебя!
- Как будто только в этом дело, - сказала она. - Ты, например, совершенно не интересуешься общественной работой, а я же не могу сидеть тут с Маргошкой!.. И тебе безразлично, что меня выбрали единогласно при одном воздержавшемся, ты даже не спросил… - Она еще поплакала. Он виновато гладил ее.
- Если так будет дальше, Леня, я уж и не знаю. Я тебя определенно перерасту…
Под годовщину Девятого января они пошли в город прогуляться и встретили - кого б вы думали? - Марью Федоровну, фельдшерицу, которая когда-то с ними ехала и перевязывала Лене руку. Она их узнала и окликнула. С нею шел тот самый командир полка, которого она везла раненого и поила молоком. Теперь Марья Федоровна была за ним замужем; фамилия их была Акиндиновы.
За эти годы с ними чего-чего не было: Акиндинов лечился, учился в Москве, работал в деревне, потом его перевели в энский губком, и они больше года прожили тут; и опять его переводили, на днях они уезжали в Свердловск. Марья Федоровна ездила с ним всюду, не могла нигде надолго задержаться на работе и огорчалась этим… Они поразговаривали, стоя на улице, и Марья Федоровна повела Куприяновых к себе в гости.