Прошло больше часа, а Бояджян и его посетители не показывались - разговор у них затянулся. И Андреи Христофорович снова спустился в дежурку: при всем своем гневе на порочность человеческой природы он не хотел отказаться от возможности лишний раз понаблюдать ее. Но, разумеется, Андрей Христофорович никогда не признался бы в своем безотчетном любопытстве к этой порочности, искренне сознавая себя только судьей, призванным судить и наказывать.
Внизу дежурный говорил по телефону, и из его слов можно было понять, что где-то сейчас происходила семейная баталия и кто-то молил милицию о вмешательстве. Поистине каждую минуту человечество нуждалось в ее скорой помощи, точно так же, как оно не могло обойтись без скорой медицинской помощи... Капитан выслал на место происшествия милиционера и сделал соответственную запись в своем журнале - в этой нескончаемой хронике человеческих больших и малых бед, ошибок, злодеяний. Затем он устремил взгляд на стоявшего за перегородкой, там же, где недавно стояла Лучкова, плечистого, широкогрудого молодца в роскошном свитере с синей полосой на груди и синими стрелами вокруг ворота; белокурые волосы, по-модному отпущенные на затылке, покрывали курчавой шапкой его голову.
- Что же теперь нам с вами делать, Бурмистров? - спросил капитан. - Протокол вы подписали...
Парень оглянулся на дверь в коридор, его крупные руки с длинными, сильными пальцами, лежавшие на перегородке, ухватились за нее с такой силой, что побелели ногти.
- Точно, подписал... Я подписал, - подтвердил он.
- Что же мне с вами делать? - повторил капитан мягко, даже участливо. - Как вы считаете сами?
- Вам виднее... А что с ворами делают? - Парень попытался улыбнуться, но его губы вздрагивали. - Сажают воров!
- Правильно, - сказал капитан. - Ну что ж, если вы сами сознаете...
Быстро из коридора вошел в дежурку Бояджян, и капитан встал ему навстречу.
- Вот, товарищ подполковник! - уверенно и бодро, как о чем-то, что не может не порадовать, начал он. - Гражданин Бурмистров явился с повинной... Помните в апреле, месяце кражу покрышек из гаража? Осталась нераскрытой... Вот он - герой, сам теперь пришел.
Бояджян взял у дежурного протокол, но не стал читать, а целую долгую минуту присматривался к парню в свитере, обошел его со спины и приблизился с другой стороны.
- С чем явился, а? - просто, почти интимно спросил он. - Чего побоялся?
Бурмистров, как в столбняке, уставился на невысокого бледного подполковника; словно бы долгим усилием он стряхнул с себя оцепенение.
- Чего мне сейчас бояться? Раньше надо было мне бояться, - тихо выговорил он.
- А пожалуй, что ты прав - да...
Выйдя на середину комнаты, под лампу, свисавшую с потолка, Бояджян пробежал взглядом все четыре страницы протокола.
- Как замок открыл на воротах? - мимоходом задал он Бурмистрову вопрос.
- Я? Зубилом сбил и проник. В протоколе все точно записано: проник в гараж спортивного общества... Снял четыре колеса с "Волги", два с "Москвича". Я все подписал - все точно.
Бояджян вновь оглядел его, покачал головой.
- Ай-яй! Такой красивый молодой человек и крадет покрышки! Непохвально, непохвально... - И он повторил это "непохвально" несколько раз, давая себе время поразмыслить. - Но лучше, конечно, покаяться самому, чем ждать, пока тебя приведут к покаянию. - Подполковник почему-то оживился. - Верно я говорю, Бурмистров? Словно камень упал у тебя с души?
Парень только кивнул, внезапная судорога искривила его лицо, она походила на гримасу плача - беззвучного, бесслезного плача, продолжавшегося всего одно мгновение.
- Ну вот, теперь тебе легче, - сказал Бояджян очень довольный. - Я вижу, что тебе легче... Вот и ступай, иди, ты свободен, иди!.. - Он повернулся к дежурному. - Я так полагаю, Василий Николаевич: нет оснований задерживать Бурмистрова, молодой человек осознал, явился с повинной, зачем же его нам держать? И не скроется он теперь никуда.
- Считаете возможным, товарищ подполковник, освободить под подписку? - переспросил дежурный.
- А почему и нет? Пускай еще погуляет до суда. - Собственное великодушие доставляло, казалось, Бояджяну большое удовольствие. - Что ты хочешь сказать, Бурмистров? Спасибо потом скажешь, потом.
Парень сделал резкое движение рукой, точно отталкивая что-то от своего лица.
- Нет! - выдохнул он. - Вы так не можете...
- Почему же? - живо полюбопытствовал Бояджян.
- Меня нельзя отпускать!.. Я же все рассказал про себя... Как же меня можно?..
- И разумно сделал, что рассказал. Иди теперь с чистой душой, жди вызова к следователю, - сказал Бояджян.
- Разве меня можно? Я вор... вор...
Парень шагнул к подполковнику, левой рукой он держался за перегородку, правая все время была в движении, он то прижимал ее к груди, то притрагивался к голове, к своим белокурым кудрям, то хватал пальцами воздух.
- Я украл покрышки... шесть штук, и продал - четыре продал, две спрятал в дровянике. Я и еще могу украсть... Я же опасный...
Бояджян улыбнулся ему:
- Теперь уже не слишком опасный - не волнуйся так, молодец против овец!
- Мало вам? - вырвалось у парня. - Я все могу...
И подполковник сам сделал к нему шаг.
- А что за тобой еще есть, кроме покрышек? - негромко спросил он.
Бурмистров быстро огляделся, посмотрел на зарешеченное окно, метнул взгляд в сторону двери.
- Ничего, больше ничего. - Он качнул головой.
- Ну, а если ничего, ступай домой и жди вызова, - сказал подполковник. - Следователь тебе меру пресечения определит.
- Не пойду я... - сказал Бурмистров.
Дежурный недоуменно взирал на эту сцену. Андрей Христофорович подошел ближе к перегородке, чтобы лучше все видеть: его в равной мере возмущало и необъяснимое благодушие начальника отделения, и упрямство этого белокурого красавчика - во всяком случае, не мальчишке, мелкому уголовнику, было судить, правильно или неправильно с ним поступают.
- Пойдешь, - сказал Бояджян. - Василий Николаевич, отберите у него подписку. А ты, Филиппов, проводишь гражданина до дома... Уяснил, Филиппов?
Милиционер вытянулся и по всем правилам отчетливо откозырял: он и подполковник были давними сослуживцами, и он видел, что начальник чрезвычайно чем-то заинтересован. Вообще ему нравился начальник, от которого всегда можно было ожидать какой-либо занятной неожиданности.
- Но я... Меня нельзя! - повторял, как в помрачении, Бурмистров.
Обхватив обеими руками перегородку, он прижался к ней всем своим большим, сильным телом, и опять бесслезная спазма плача исказила его лицо.
- Ай-яй! Такой красивый, такой молодой человек, - укоризненно проговорил Бояджян. - И такой слабонервный! Хочет, чтобы я его немедленно посадил...
Он уже не благодушествовал: в его прямо глядевших черных глазах было холодное, недоброе внимание.
И Андрею Христофоровичу пришлось снова ждать, пока не завершился эпизод с Бурмистровым. Начальник отделения ушел к себе и кому-то, вероятно, звонил из своего кабинета, потом вызвал наверх капитана - дежурного - и что-то там внушал ему. Ждал и Бурмистров: он притих, утомившись, попросил пить и вдруг зевнул раз и другой, широко, со стоном разевая рот: ему словно бы стало не хватать воздуха, и он протяжно глотал его. Филиппов - милиционер - не отходил от Бурмистрова ни на шаг, и тот тоскливо заговорил, ища поддержки:
- Нельзя... никак нельзя меня отпустить. Они еще ответят за это - начальники!
- И свобода тебе не мила, друг! Подумать, что бывает! - сказал Филиппов.
Как уводили Бурмистрова, Андрей Христофорович уже не видел - его позвали к начальнику. И надо сказать, что его опасения оправдались. По делу Голованова он услышал от Бояджяна именно то, что и ожидал.
- Извините, пожалуйста, незначительное, по-моему, дело. Мы знаем этого молодого человека... Конечно, поэт, то, другое, кафе, шуры-муры, отсутствие постоянного заработка... Я сам в стихах не разбираюсь, но с поэтами встречался - приходилось... Сложная публика.
Послушав с плохо скрытым нетерпением то, что выкладывал Андрей Христофорович, Бояджян перебил его:
- Позвольте немного отвлечься, товарищ Ногтев. Можно понять врача, который с утра до ночи лечит своих больных и даже забывает, что есть на земле здоровые люди. Ничего удивительного, да? Общество повернуто к нему неблагополучной стороной? Так же точно оно повернуто и к нам, работникам охраны общественного порядка, - ничего не попишешь! Но не будем забывать, что мы живем в обществе нормальных, здоровых людей - в основном, конечно. И не будем поддаваться впечатлениям. Очень опасно в делах правосудия поддаваться впечатлениям.
Андрей Христофорович едва сдержался. Это поучение, которое он выслушал после того, как проторчал здесь несколько часов, показалось ему оскорбительным. Он ответил не сразу: безгубый рот его разомкнулся как бы с неохотой.
- Благодарю за консультацию. Но я, собственно, пришел не за нею, - проговорил он. - Попрошу вас все-таки принять решение... Мне бы не хотелось - излишняя волокита - переносить вопрос в высшую инстанцию. И я заверяю: вы не заставите замолчать общественность.
Андрей Христофорович встал, отодвинул стул, а затем поставил его, пристукнув об пол ножками, на прежнее место.
- Я не удивлен, - сказал он своим высоким, резким голосом. - Только что вы освободили преступника, признавшегося в преступлении, отпустили его на все четыре стороны: иди и не греши, - чисто по-христиански. Чему же я могу после этого удивляться?