- Совесть не пропил еще - и то хорошо. - Женщина несколько смягчилась. - Ешь, после договоришь, что хотел...
И, скованный немотой, давясь невылившимися слезами, перемешанными с повидлом, Глеб проглотил и эти два пирожка.
- Гениальные у вас пирожки, - выговорил он наконец. - Просто объедение.
- Ладно, какие есть, - сказала лоточница. - Ступай теперь, ступай! С тобой тут проторгуешься.
Глеб обтер рукой губы... И, униженный и счастливый, он медленно пошел по солнечной стороне - ему незачем было торопиться.
Но только он поднялся по знакомой, пропахшей сухой каменной пылью лестнице и вступил в коридор, как задребезжал звонок телефона - аппарат висел у дверей на кухню - и это к нему звонила Даша. Оказалось, она звонила сегодня уже не в первый раз, спрашивала, вернулся ли он домой. Жильцы, как она потом рассказывала, отвечали по-разному: какая-то старушка еле слышно шептала, прикрывая, должно быть, рукой губы: "Не знаю, нет... Извините, нет его дома, не знаю", - и поспешно клала трубку.
- Это же мой главный кредитор - Клавдия Августовна! - узнал соседку Голованов.
Некто, обладавший низким, как шмелиное гудение, голосом, справился сперва, кто именно интересуется Головановым, а затем обстоятельно довел до сведения: "Дома не ночевал, где обретается, неведомо, предполагаю, что там, где ему и надлежит быть. Советую обратиться в милицию".
- Повезло тебе, Даша, - смеясь, сказал Глеб, - ты познакомилась с самим Кручининым вторым, с тем, кто жаловался на меня, кто писал...
Этот разговор происходил уже днем, у Даши, позвавшей Голованова к себе на обед. И Глеб благодушествовал и веселился, вспоминая своих соседей: теперь, когда опасность миновала, они сами представлялись ему скорее обиженными, чем обидчиками. Кручинин был его недругом номер один; завидев его утром в коридоре благополучно возвратившимся домой, он стал звонить в домоуправление, заподозрив, вероятно, что Голованов бежал из-под стражи. И Глеб испытал даже нечто подобное чувству вины перед этим старцем, измученным ревматизмом, еле передвигавшимся, тугоухим: старался, вот бедняга, изо всех сил, обращался в разные инстанции, писал по ночам и переписывал свои жалобы - и потерпел такое фиаско!.. Но - увы! - несовместимо было, как видно, и его удовлетворить, и оставить на свободе Голованова, на комнату которого Кручинин зарился... Глеб, водворившись вновь у себя, слышал, как за стенкой в жилище Кручинина долго еще раздавались возбужденные женские голоса, а сам старик тяжело топал больными ногами и гудел, гудел, как шмель.
Глеб собрался было немного поспать после двух ночей в отделении милиции, но так и не уснул, лишь повалялся на своем бугристом, с выпирающими пружинами диване. И, кое-как помывшись на кухне и почистившись, стянув ниткой на скорую руку дыру на плече свитера - чистой рубашки не нашлось у него, - он отправился в гости. Клавдия Августовна, вдова бывшего податного инспектора (что это было такое, знал уже, наверно, один Кручинин), одолжила ему рубль - без долгих на сей раз разговоров, и рубля с лихвой хватило на метро и на две пачки сигарет. А еще через некоторое время Глеб в бесшумном лифте, обшитом полированным деревом и медью, мгновенно вознесся, как на небо, на двадцатиэтажную высоту и позвонил у массивной дубовой двери. Дверь бесшумно отворилась, и он впрямь очутился на небе: нарядная Даша встретила его в холле: началась райская феерия изобилия, чистоты, интеллигентности и добра.
Сейчас Глеб сидел за круглым обеденным столом, накрытым сахарно-белой накрахмаленной скатертью, уставленным позолоченным фарфором и хрусталем; возле его прибора вот-вот, казалось, зазвенят в синей вазочке белые колокольчики ландышей. И кушанья, одно вкуснее другого и красивее, сменялись перед ним: масляно-желтоватый салат, утыканный кусочками красного перца; сметанно-лиловый украинский борщ, благоухающий лавром, жареная, истекающая соком телятина с зелеными фасолевыми стручками и на сладкое свернутые конвертиками блинчики с клубничным вареньем. Было и вино - Даша достала из холодильника бутылку цинандали, объявив, что "папа не пьет, у него почки", и оно матово золотилось в запотевших бокалах с какими-то выгравированными гербами. А напротив Глеба сидела сама Даша - прелестная и довольная: они были одни за столом, мать Даши уехала утром на дачу, отец поздно возвращался из своего института. И Даша, к совершенному своему удовольствию, хозяйничала единолично и полновластно; работница, хлопотавшая на кухне, в столовой не показывалась.
В сущности, Даша устраивала этот обед не только для Глеба, но и для себя - она праздновала победу. Слишком много душевных сил вложила уже она в одинокого и гонимого Голованова, чтобы не чувствовать себя сегодня именинницей, - его освобождение было как бы подарком ей. И она встретила Глеба во всем блеске своего торжества, своих восемнадцати лет и своего нового платья - бледно-розового, нейлонового, оставлявшего открытыми гладкую шею и руки выше округлых локтей; на ее полноватых, но статных орехово-загорелых ногах сидели лаковые белые туфли. Даша успела даже причесаться в парикмахерской: ее русые волосы, зачесанные с висков и с затылка, башенкой возвышались на голове, но и такое сооружение не могло сколько-нибудь заметно ей повредить. Она знала, что она хороша, и эта уверенность веселила ее, наполняя чувством, подобным вдохновению.
- Но это гадко, это бесчестно - клеветать! Я не понимаю, чего он хочет от тебя, этот Кручинин, чем ты ему мешаешь? - говорила она, широко открывая свои серо-голубые глаза, радуясь и тому, что сама она добра, честна, справедлива, и помня о том, что ей идет вот так округлять удивленно глаза. - Он тебя жутко преследует - почему, зачем? И я все хотела тебя спросить: почему он Кручинин второй?
- Он сам себя так называет, - сказал Глеб и вытащил из пачки сигарету.
- Не кури, подожди, ты должен еще доесть блинчики, - распорядилась Даша.
Глеб послушно положил сигарету на стол.
- Его так на афишах печатали: второй. У него вся комната в афишах и еще венок висит - старенький, с лентами. Кручинин был басом, лет сорок пел одно и то же: "На земле весь род людской..." - и был, оказывается, еще один Кручинин - первый, тоже бас. А почему он так злится на меня? - И Глеб смешливо хмыкнул. - Я думаю, потому, что он второй.
Даша одобрительно улыбнулась - ее подзащитный был не лишен остроумия.
- Нет, я вполне серьезно, - сказал Глеб. - Кручинин первый был, говорят, известным певцом, а мой Кручинин - неудачник.
- Но при чем тут ты? Почему надо писать на тебя доносы, клеветать? - сказала Даша.
- Я ни при чем, конечно! Но, знаешь... - Глеб помедлил, точно в затруднении, - Кручинина можно понять. Их там четверо в одной комнате, сам он едва ходит, жена у него не совсем в себе, кричит по ночам, есть еще две дочери, старые девы, тоже крикуньи.
- Это ужасно, - сказала Даша, вся светясь радостью, ей нравился ее собеседник. - Но ты ведь в этом не виноват.
- Как взглянуть! Почему люди вообще бывают злы? Злы, завистливы, всякое такое - подлы? Если никто, как говорят, не рождается героем, то, наверно, никто не рождается и негодяем, - сказал Глеб.
- А ты как считаешь, почему люди бывают злы и подлы? - спросила любопытно Даша.
- По многим, наверно, причинам... Может быть, потому, что они несчастны. Не всегда, конечно, поэтому, но довольно часто - несчастны, уязвлены. И они мстят.
- Мстят? - словно бы подивилась она.
- Да, вот так - мстят.
- За свои неудачи?..
- Даже за свои недостатки - за низенький рост, за нос пуговкой, за подслеповатые глаза - мало ли за что. За свою трусость, - ответил Глеб.
- Ну, знаешь! Что ты хочешь доказать? - Даша сияла, ей становилось все интереснее и радостнее. - Вспомни Чехова, его письмо к брату. Вспомни, что он писал: "Надо по капле выдавливать из себя раба".
Глеб кивнул.
- Можно мне закурить? - попросил он.
- Подожди, доешь блинчики, - сказала Даша.
- Я наелся у тебя на целую неделю, - воскликнул он. - Могу теперь целую неделю питаться одними воспоминаниями о твоем обеде.
- Так и быть, кури. - Даша засмеялась. - Если хочешь, можешь приходить к нам обедать каждый день. А сейчас будем есть мороженое.
Составив тарелки на поднос, она понесла их на кухню. Глеб помял сигарету, закурил и огляделся.
Он был благодарен Даше, сыт и слегка пьян, но уже подумывал, когда ему можно будет отсюда смыться. Не то чтобы он чувствовал себя слишком скованно в этой большой, богатой квартире с натертыми полами, с люстрой, закутанной на лето в марлю, с дорогой, заграничной радиолой, с множеством толстых, переплетенных в кожу книг за стеклом шкафов красного дерева, с огромным роялем, с диковинными китайскими масками на стенах. Все это было, в общем, красиво, все говорило о старомодном, но хорошем вкусе, и все было холодно-чужим, настолько чужим, что даже не вызывало желания обладать чем-либо подобным. Книги в шкафах и те при ближайшем рассмотрении оказались учеными трудами по физике и математике на чужих языках. Словом, Голованов как бы попал на другую планету, где все было в высшей степени благоустроенно, но ему совершенно не нужно, и его потянуло с неба на землю, к людям, которых он покинул внизу. Там он жил и чувствовал себя дома, здесь всего лишь гостил, там оставались его главные привязанности и надежды, там, наконец, была Люся, - она приглашала к себе сегодня вечером, и он многого, надо сказать, ожидал от свидания с нею.
Поразмыслив, Глеб решил, однако, что сматываться сразу же после обеда неприлично и его уход, похожий на бегство, обидит Дашу - славную хозяйку этого рая, в котором он отлично провел время.