"Это" было тем, пока еще возможным для него выходом, который все чаще теперь ему мерещился. Но такой выход больше походил на приговор, приводимый в исполнение своею же рукой. И Белозерову все никак не удавалось реально, в практических подробностях, представить себе, как он его исполнит: как достанет из ящика письменного стола свой именной ТТ с латунной наградной табличкой на рукоятке, как вложит обойму, как выкурит еще одну, последнюю, самую короткую папиросу, а может быть, и не докурит, сдадут нервы... И, не додумывая до конца, Белозеров против воли переносился мысленно на что-нибудь другое. Он и сам недоумевал: ведь не трепетал же он раньше, в сорок первом, к примеру, под Москвой, - в том страшном, голом, насквозь промороженном, прострелянном из края в край лесу, где его в первый раз ранило, или на трижды проклятых Зееловских высотах под Берлином, когда была уже видна победа и когда особенно не хотелось умирать. Но там воевал прежний Белозеров, майор Белозеров, слава которого шумела по всему фронту, там он, должно быть, и остался на спекшейся, начиненной рваным металлом земле.
- В старину только говорили: два века не изживешь, две молодости не перейдешь, - услышал над самым ухом теперешний Белозеров, - вам с такой моралью пора кончать. Виски прямые позволите?
- Виски? - сказал Белозеров. - Виски, да, это проблема.
- Косые виски я вам не посоветуй, не по вашему положению, - продолжал старичок парикмахер. - И могу засвидетельствовать: прекрасно сохранились у вас волосы, товарищ Герой Советского Союза! Ни единой сединки!
Ему доставляло, как видно, истинное удовольствие столь тесное общение со своим клиентом - ветераном и героем. Он покрыл Белозерова свежей, пахнувшей жаром утюга простыней, называвшейся здесь почему-то пеньюаром, и тщательно заправил ее край за воротник рубашки. Хилый, прихрамывающий, он по-птичьи вспархивал, заходя справа, слева, простирая свои тонкие, сухие руки, и, орудуя ножницами и гребенкой, оглаживал поминутно и взбивал волнистые, действительно хорошо сохранившиеся волосы Белозерова. Вдруг он отдернул пальцы, нащупав за ухом клиента неровную бороздку - шрам, идущий наискось к затылку.
- Извините! - забеспокоился он. - У вас ранение?
- Пустяковое, по касательной, осколок, - сказал Белозеров.
- По касательной, осколок, - повторил старичок. - Прямо поразительно, - другим, озабоченным тоном заговорил он, - до чего же короткая память у всех этих генералов бундесвера. Кажется, такое фиаско потерпели, а читаешь газеты и диву даешься, - никак в разум не войдут.
- Да, вот так, - сказал Белозеров,
- Слеты устраивают, походы, факельцуги или как их там, речи держат... словом, глаз спускать с этой публики нельзя, нет, - со всей убежденностью отрезал мастер, - ни в коем случае. Один раз их выпустили уже, дали им волю, после первой мировой. И что же? Последовала вторая...
Наклонившись ниже, он, как по секрету, зашептал:
- Дорого, слишком дорого стоило нам урезонить этих господ. Не мне вам говорить, товарищ Герой Советского Союза!.. Скажу лишь: нет такой вычислительной машины, чтобы точный подсчет могла сделать. До самой Волги во всех населенных пунктах памятнички стоят - ветшают от времени... И, к слову если, - хочу обратить ваше внимание - дело наболевшее...
Белозеров уже не слушал. "Весь вопрос: когда? - мысленно спрашивал он. - Можно, конечно, и завтра... и послезавтра? Ну, а если через неделю придут за мной? Когда же все-таки?.. И потом - где? Дома нехорошо - дома жена, сбегутся соседи".
Он почувствовал себя как бы невесомым, пустотелым. Казалось, короткий ствол ТТ был уже наведен на него - в грудь, в висок, в рот, он еще окончательно не решил. И его сердце часто и неровно, сбиваясь с ритма, застучало в пустоте.
"Я трушу, - подумал он с презрительным удивлением, - трушу и жить, и умереть. Гамлет дерьмовый - быть или не быть?"
И жизнь, которою он жил до своего крушения, даже не та геройская и святая пора военных лет, а вся его теперешняя жизнь, с ее утратами, разочарованиями и семейными неладами, с охлаждением к жене, с поздней, не слишком счастливой связью, с неприятностями по службе, с больно ударившей его демобилизацией из армии, вновь еще раз поманила его. А не бог весть какие радости, что выпадали и сейчас, - от свидания с женщиной, любившей его, от теплого летнего дня где-нибудь на природе, от встречи с приятелем за щедрым, сверкающим белизной скатерти ресторанным столиком или - даже смешно сказать - от нового костюма, непомерно вдруг увеличились в его глазах. Очень ясно Белозеров представил себе, что никогда больше он не сядет вот так в покойное кресло, не увидит больше этого семицветного сияния по краям зеркала, не вдохнет свежего, чуть грибного запаха чистого белья, не насладится - никогда, никогда больше! - всеми этими обыкновенными чудесами. И точно испуганный голос зазвучал из самой глубины его жизнелюбивого существа: пусть уж все его беды повторятся в удесятеренном размере, но пусть ему будут сохранены это сверкание, этот запах, эта белизна, теплота...
Белозеров зашевелился в кресле, кинул беглый взгляд вправо, влево.
"А если перетерпеть... - словно бы исподтишка шепнул ему кто-то. - Перетерпеть суд, наказание, стыд?.."
Он почти обрадовался такому повороту в своих мыслях: действительно, живут же люди и в тюрьме, как, стиснув зубы, жили в плену, как живут под обстрелом, и мало-помалу обвыкают. А спустя какое-то время, пусть очень долгое, в срок, указанный в судебном приговоре, к ним возвращается свобода... "В конце концов все забывается, все, что проходит, забывается", - с надеждой припомнились Белозерову чьи-то слова.
И опять к нему пробился дребезжащий тенорок, раздавшийся над самым ухом.
- ...в запрошлом году в очередной отпуск я поехал к родным жены, в деревню - тут недалеко, под Тулой. Местность исключительно живописная: лес, речка, - рассказывал старичок мастер, - отличный микроклимат для сердечников. Но это к слову... Над речкой на взгорке стоит там памятничек-обелиск. Ну, знаете, деревянный такой, узкий ящик, похожий на гробик, весь к тому же рассохшийся, с жестяной звездой. И - ни надписи на нем, ни даты, ничего, дождями посмывало, - типичная безымянная могилка. Вот и судите сами, товарищ Герой Советского Союза, - разве ж допустимо?..
Старичок достал из коленкорового конверта бритву с белой костяной ручкой - должно быть, отменно высокого качества, лучшую в своем арсенале, - и принялся ее править. Рассказывая, он все быстрее, все размашистее водил бритвой по кожаному ремню, ловко поворачивая лезвие то одной, то другой стороной, и оно вспыхивало, точно разбрасывая искры.
- Не мне вам говорить, какие в тех местах шли бои. Деревушка на важнейшем стратегическом направлении находилась, до Венева рукой подать. Там каждый метр земли кровью полит. - И, обнаруживая прямо-таки редкостную осведомленность, старичок стал перечислять: - Контратаковали там наши части второго кавалерийского корпуса, плюс танкисты из дивизии полковника Гетмана, плюс московские ополченцы...
- Венев, - громко проговорил Белозеров. - Декабрь сорок первого... восьмое, девятое декабря.
- Совершенно верно!
Старичок сложил сверкнувшую бритву, точно сложил молнию, и она спряталась в костяной ручке.
- Морозище стоял крепкий! - сказал Белозеров.
- Генерал Мороз, как немцы его величали... - Удивительный старичок даже преобразился, водянистые глазки его оживились, и он опять коротко засмеялся, будто затрещал кузнечик. - К слову сказать, немецкие авторы, например, Типельскирх, - бойко выговорил он, - Гудериан, Гальдер, грубо искажают факты, - вы читали? Простите, я не сомневаюсь, что читали... Все валят на климат, сперва, видите ли, распутица им мешала, потом морозы. Врут, беспардонно врут! Морозы были одинаково суровые как для них, так и для нас... И нечего наводить тень на ясный день.
Белозеров не отозвался - он вспоминал. В другое время его заинтересовала бы и позабавила, наверно, запоздалая воинственность этого стратега из парикмахерского салона. Но сейчас все окружающее отступило от него. И вернее было бы сказать, что не прошлое вернулось к Белозерову, а он устремился к своему прошлому.
Он вновь явственно увидел: еловый редкий лесок, снег в черных пятнах копоти от разрывов мин, туманно-розовое солнце в белесом воздухе над равниной. И побеленные инеем, разбросанные там и тут по полю холмики - трупы своих солдат - что ни холмик, то труп. Здесь они шли в очередную атаку - и не дошли, не дорвались до немцев. Согнув в коленях ноги, лежал на спине комиссар батальона Володя Островский, и странно было видеть его глазницы, засыпанные свеженьким снежком.
"Варшавское шоссе... - проговорил про себя Белозеров, - Варшавское... Далеко еще было до Варшавы..."
И ему диким показалось, что он мог не забыть, нет, эту картину, но как-то оторваться надолго от нее. Когда он отвел остатки своих трех батальонов в тыл, у него не оставалось и сотни штыков - полка больше не существовало. Отчаянные атаки в лоб - изо дня в день, изо дня в день - возобновлялись все в одном и том же направлении; командир дивизии приказал расчехлить знамена - люди шли в бой с развернутыми знаменами... И в памяти Белозерова замелькали имена, лица, судьбы однополчан, навеки улегшихся в ту подмосковную равнину.
На обочине шоссе был закопан начальник его штаба капитан Клейвачук - "Ваня Клейвачук, работяга, добряк, скромник!"; там же смертельно ранило в живот лейтенанта Озерова, разведчика, - "замечательно на баяне играл..."; там с пробитой навылет шеей спал Ваня Колосов, вестовой, - "весельчак, бабник, враль, но какая отважная душа!". Все они были там... А вот он - ударила Белозерова мысль, - он, их командир, здесь, и живой - пока еще живой.