5
Джаз прекратился, и стало словно бы просторнее и светлее; музыканты потянулись с эстрады на перерыв. И, дождавшись тишины, кинодраматург вновь заговорил о своих сомнениях по поводу черного костюма.
"Ах, бедняга, бедняга! - глядя на него в упор, думал Уланов. - Тоже вот пускаешь пыль в глаза, хочешь убедить нас, что только эта костюмная проблема тебя волнует... Впрочем, и мы тебя дурачим. И разве я не стараюсь изо всех сил произвести впечатление благополучного, уверенного в себе человека, а главное - знающего, как надо писать романы".
Сзади за столиком опять послышалось пение.
Я кручу напропалую
с самой ветреной из женщин, -
приятным баритоном пропел старик с кукольными глазами и лукаво прищурился, когда Уланов обернулся на него.
Я давно хотел такую -
и не больше и не меньше.
Он дурачился, но вместе с тем словно бы намекал на что-то такое, чего о нем еще не знали. И его сослуживцы дружно и с пылкой искренностью - каждый о себе самом - хором повторили:
Я давно хотел такую -
и не больше и не меньше.
Запевала откинулся на спинку стула и огляделся с видом: "Я весь перед вами, и мне безразлично, что вы обо мне думаете".
Я давно уж не был дома,
спутал ночи и рассветы... -
этот новый поклеп на себя доставил ему полное удовольствие; он даже покрутил головой, переживая сладостную свободу от необходимости каждый день ночевать дома.
Это омут, это омут!
Бабье лето, бабье лето!
И он, и его коллеги явно наслаждались тем, что они безоглядно, безвозвратно погружаются в нечто гибельное, знакомое им лишь понаслышке, но манящее. Человек в мешковатом пиджаке, рассказчик анекдотов, помахивал в такт ложечкой, измазанной в мороженом, и восторженно взирал на запевалу. Глухо, с пьяной убежденностью, не пел, но выговаривал старец с редкими, седыми кошачьими усами:
Это омут, это омут!
Бабье лето, бабье лето!
На удивительный хор оборачивались: кто насмешливо, а кто участливо, и уже появился в зале метрдотель с озабоченно-вежливым лицом. Но общее внимание раззадорило этих отцов семейств, превратившихся в отчаянных забулдыг; их голоса усилились. "Мы не те, за кого нас принимали, мы не старые и смирные, мы озорные", - радостно, во всеуслышание объявляли они. А запевала широким жестом протянул навстречу метрдотелю слабую, маленькую, как у женщины, руку, призывая его присоединиться.
Только мама моя плачет,
что меня ночами нету... -
пропел он с таким вызовом, что метрдотель пришел в замешательство и не сразу заговорил. Однако же после первых его слов хор стал распадаться: умолк, насупившись, старик с кошачьими усами, похохатывал и прятал глаза рассказчик анекдотов.
Запевала попытался было угостить метрдотеля коньяком, но тот оставил налитую ему рюмку. Тоном, каким взрослые посылают расшалившихся малышей в постель, мягко и непреклонно он повторял:
- Пора, пора, граждане! Мы закрываемся скоро. Посидели, отдохнули - пора и по домам, - люди солидные!..
Уланов едва не вмешался: ему стало жалко этих солидных, на свою беду, граждан - их эфемерный праздник был прерван в самом разгаре. И очень уж быстро они присмирели, едва только вновь почувствовали себя в прозаическом и трезвом мире, их укрощению способствовал и поданный им счет - плата за недолгий мираж молодости оказалась, видимо, несоразмерно высокой. Посовещавшись вполголоса, кто сколько должен заплатить и сколько надо оставить официантке, чтобы было прилично, старики достали в безмолвии свои бумажники и кошельки; рассказчик анекдотов извлекал по одному рублю из бокового кармана и зачем-то разглаживал каждую бумажку. Уходили эти опоздавшие лет на двадцать пять гуляки так же молча, в затылок друг другу; замыкавший их шествие голубоглазый запевала - у него оказалась стройная худая фигурка - конфузливо улыбался, оглядываясь.
Набравшись наконец решимости, поднялся следом за ними и драматург.
- Жду звонка из Ленинграда. Третий мой сценарий запускается в этом году, - метнул он напоследок стрелу в своих равнодушных собеседников.
И, поискав вокруг затосковавшим взглядом, неожиданно, вне всякой связи, добавил:
- Да... Каждый умирает в одиночку.
Он пошел было, но, приметив еще какого-то своего знакомого за другим столиком, остановился там и опять заговорил. Положительно, он был не в состоянии покинуть этот зал и уйти как бы непризнанным, незамеченным.
"А мы его здорово помучили, - проговорил про себя Уланов, но тут же вознегодовал: - Боже, какой вздор! И что со мной самим?! Почему это все меня занимает, бесит? Вся эта мелочность, борьба самолюбий! Почему я злился и молчал, слушая этого несчастного со всеми его успехами?.. Что со мной произошло?"
- Чего он киснет, наш кукольник? - подивился и романист. - Три сценария - это, брат, навар! - Он вздохнул, проникнувшись сочувствием к себе самому. - Никуда не денешься: придется дорабатывать мой романище, - сказал он.
- А... не надо его дорабатывать! - вырвалось сердито у Уланова.
- Да вот, говорят, что надо, говорят, нежизненные ситуации, - поведал романист, - и если б ты знал, кто говорит: девчонка, вчера еще по лекциям бегала, чистенькая такая, гладенькая, в воротничке. Я ей: дайте мне конкретные указания. А она: писателю дает указания жизнь... Как это тебе нравится! Жизнь, говорит. И не улыбнется, губки покусывает, волнуется - вылитая народоволка. Вот так-то, все течет, все меняется.
- Ты не меняешься! - Уланов был так недоволен собой, что не щадил и своего собеседника. - Не надо тебе дорабатывать твой роман.
- А что прикажешь делать? - деловито осведомился старый писатель. - Я и к Николаю Платоновичу ходил - никакого результата.
- Заново надо писать, - сказал Уланов, - с первой страницы и все заново. И так - словно первую свою книгу пишешь...
- Зачем же заново? - Романист был озадачен. - В редакции тоже не настаивают, чтобы все заново, экспозиция, говорят, удалась.
- И напрасно, - сказал Уланов. - Напрасно не настаивают.
Романист как-то отчужденно поглядел на Николая Георгиевича и допил коньяк.
- Да ты ведь не читал моего романа, как же ты? - Он незлобиво недоумевал, слишком подавленный своими неудачами, чтобы обидеться.
- Не читал, верно, - подтвердил Уланов.
- А там есть куски, знаешь, сильные...
- Что же, что куски... Но, конечно, не читая, трудно советовать. - Уланов несколько поостыл. - Ты меня прости, Павел Александрович! Я не о тебе и не о твоем романе, прости, пожалуйста, - я о себе.
- Тебе-то чего не хватает? Тебе жаловаться - бога гневить, - сказал романист.
- А он уже прогневался... И покарал, покарал...
На эстраду опять всходили музыканты, и Уланов заторопился, боясь, что не успеет высказаться.
- Ты понимаешь, какое дело... Мы разучились доверять своим глазам. Прости, не принимай это на свой счет, - повторил он, - я только о себе... ну и еще найдутся товарищи по несчастью. Я о тех, кто привык конструировать по идеальным схемам. И когда факты не укладываются в схемы, считать, что фактов не существует... Эти сочинители хотят выглядеть большими оптимистами, чем сама жизнь. И они все торопятся, все подстегивают время... А оказалось, что время обогнало их. Мой современник давно уже не такой, каким я его изображаю. Он бывает хуже, бывает лучше, часто он прекрасен, но по-другому. И он всегда интереснее, потому что он живой, новый, трудный, непонятный, черт его знает какой, но не кукла с румяными щеками. И я со своими писаниями уже не нужен ему, просто ни на грош не нужен.
Романист слушал вначале с любопытством: давний его знакомец Николай Георгиевич, который никогда не высказывался без "мне кажется" или "я ничего не утверждаю", был сегодня непохож на себя: видно, и его что-то здорово задело. Но вскоре старый писатель стал выражать нетерпение, заворочался на стуле, хмурился, поглядывая в сторону.
- Литератор - это разведчик, а не нестроевик из трофейной команды. - Уланов усмехнулся. - Впрочем, и не из похоронной, которая одни потери считает...
- Умник! - презрительно сказал романист. - Большой ты умник. И говоришь красиво, звонко. Спасибо, что поучил меня, дурака.
- Ну зачем так, Павел Александрович! Я не хотел тебя обидеть. - Уланов поднял руку, как бы отстраняя: самую мысль о подобном намерении.
- Открыл, можно сказать, глаза...
И внезапно, тем же недобрым тоном, романист предложил:
- По рюмке примем еще, по пятьдесят?
- Примем, Павел Александрович, если хочешь, - согласился Уланов.
Некоторое время они оба молчали.
- Тебе сколько лет, умник? - спросил вдруг романист.
- Сорок два будет в будущем году. И в самом деле пора поумнеть, - примирительно сказал Уланов.
- Рано ты что-то полысел. - Его собеседник наливался злостью. - Ну, а я шестьдесят пять отметил в прошлом месяце, мне в дальнюю дорогу готовиться... А ты мне: пиши заново, с первой страницы... Учишь - новатор! И не доказал ты мне ничего... Мода это у вас у всех, воспаление ума, за молодежью поспешаете. Да только когда мне птенец какой-нибудь намекает - народоволка моя из редакции: отстал ты, мол, от жизни, в шорах ходишь - я ей могу простить: несмышленыш, ничего не видела, не пережила...
Павел Александрович негодовал, толстое лицо его с подглазьями сливового цвета набрякло, и Уланов раскаивался уже, что завел этот разговор.
- Не будем с тобой ссориться... - сказал он. - Никого я не хочу учить, тебя - тем более, ты сам с усам...