9
Настя и Груня, тесно прижавшись друг к другу, сидели в каменном сарайчике. На дворе бушевала метель. Было темно.
- Груня! - тревожно позвала Настя, толкнув локтем сестру. Груня молчала. - Ты что, спишь? - затрясла ее Настя. - Ну, полно притворяться, ведь не спишь, знаю, Груня… Грунюшка!
Дверь открылась, захлопала о стенку, в сарай ворвался студеный ветер.
- Да Грунька же!
Груня притворялась: ей хотелось попугать сестру.
- И трусиха же ты, - удивленно протянула она, - в кого только уродилась. Вот как помню тебя, всегда ты боялась.
- Тише… - толкнула ее Настя.
Обе прислушались. Ветер выл на разные голоса, остервенело и зло бросался на стены сарая. В открытую дверь тускло виднелся двор с темными очертаниями хлева, голой качающейся рябиной.
- И почему так нехорошо, когда ветер ночью? - прошептала Настя и вздрогнула.
- Всегда нехорошо, когда ветер, - ответила Груня. Но ее голос прозвучал беспечно, ей нравилось лежать на охапке душистого сена и слушать, как во дворе тоскует ветер. А Насте было не по себе, и она все теснее и теснее прижималась к сестре. Смешно подумать: ей уже двадцать четыре года, а она по-прежнему, как и в детстве, боится темноты. Когда она была еще девчонкой, в избе до тех пор не гасили свет, пока она не уснет, а если, случалось, погасят, так Настя не давала покоя Груньке - все время дергала ее за руку и тревожно спрашивала: "Не спишь?" И теперь, как только темнело, Настя даже в сени одна боялась выходить. Вот поэтому она и сейчас с Груней. Полинка наотрез отказалась идти с ней, она громогласно заявила, что одна поймает ворюгу.
За стеной что-то зашуршало, послышался приглушенный голос. Настя вцепилась в Грунькину руку. Груня потянулась за лопатой, крепко сжала черенок. Но никто не появился.
- Только пугаешь.
- Стра-а-шно… - протянула Настя.
Помолчали, слушая вой метели.
- А что, Настя, нравится тебе Субботкин?
- Это тебе он нравится.
- С чего ты взяла?
- А чего ж спрашиваешь?
- Да потому, что чудной он какой-то. Усища себе отрастил…
- Ну и что ж! Все равно хороший он, и глаза такие ласковые… Вот бы тебе за него замуж.
- Ой, дура! - воскликнула Грунька и засмеялась каким-то журчащим смехом.
- Тише…
"У-у-у!" провыл ветер, хлопая дверью.
- А у нас в Ярославской таких метелей нет, - помолчав, сказала Настя.
- Ну и что?
- Так… Мама все вспоминает наш дом. Мне так все равно, где жить, тут даже интересней: как-то все в новинку. Вот другой раз я думаю: пройдет год, снимем мы урожай, избу-читальню к тому времени отстроим, Кузьма Иваныч говорил, электричество у нас будет.
- Ну и что?
- Так… хорошо.
- ЗИС надо покупать, - прижимаясь щекой к Настиному плечу, мечтательно сказала Груня, - сядем мы и поедем в райцентр в дом культуры, час туда, час обратно… А там спектакль посмотрим, в настоящее кино сходим…
И обе замолчали, мечтая о том времени, когда у них в колхозе будет своя машина.
- А что Кузьма Иваныч не женится? - неожиданно спросила Настя. Она, видно, пошла в отца - ей хотелось непременно всех переженить.
- Если только на тебе женится он, а так-то на ком больше? - насмешливо сказала Грунька. - А на тебя, я смотрю, он заглядывается.
- Не на меня, глупенькая, а на Марию нашу смотрит. Как увидит, так и засияет, ровно новенький двугривенный.
- Зато Мария на него не смотрит…
- А жалко мне ее, - вздохнула Настя, - и чего ждет? Разве дождешься теперь? Все, кто жив остался, вернулись, а о нем до сих пор ни словечка.
- А вот это и хорошо, что ждет его да верит, что вернется; значит, настоящая любовь до гробовой доски. Если уж я кого полюблю, так только так… А что, верно, Кузьма Иваныч интересуется Марией?
- Еще как! Пришла я к ним в дом беседовать по конституции, собрались там Марфа Клинова, матка Кузьмы Иваныча и Лапушкина, в общем, вся моя трехдворка, и Кузьма Иваныч тут был…
- Так вот при всех и спрашивал?
- Ну да, при всех, что он, дурак, что ли? Это уж потом, когда я беседу кончила и попросила его, чтобы он меня домой проводил. Он и пошел. Сначала все спрашивал о звене, читаю ли я книжки по агротехнике, а уж потом про Марию спросил.
- Чего ж он спросил? - пошевелилась Груня.
- Ну, так, вообще… Тут словами не передашь, тут надо было слышать его голос, - слова обыкновенные, а звук такой, что сразу видно.
- Что видно?
- Ну, я сразу поняла… что он любит ее.
- Ну и дура после этого. Он или никого не любит или Дуняшу Сидорову любит. Сама Дуняшка мне говорила, как Кузьма Иваныч даже про газеты ей говорил: не иначе, как до своего уровня хочет довести, а как доведет, так и женится.
Они еще долго говорили, прижавшись друг к другу. Метель не утихала, дверь хлопала чаще, но встать и закрыть ее было неохота, боялись, что собранное тепло уйдет и станет совсем холодно. У них были с собой часы, ручные со светящимися стрелками; Груня несколько раз уже поглядывала на них и, наконец, поднялась.
- Все!
В три часа их должна была сменить Полянка. Она появилась с громадным колом, а за поясом у нее торчал топор. Отправив сестер, она перетащила сено к выходу и уселась так, чтобы еще за несколько шагов от сарая увидать вора. Но ей скоро надоело смотреть в тьму и, решив, что услышит вора по шагам, она укутала нога в отцовский тулуп и, привалившись к стене, закрыла глаза. И сразу же перед ней появился Кузьма; он поглядел на нее и улыбнулся, и Полинка улыбнулась. Она была твердо уверена: он прочитал письмо и, конечно, понял, кто писал его, иначе бы так не посмотрел на собрании. Как-то теперь она встретит его? А если он покажет письмо ребятам? И ей уже казалось, как все над ней будут смеяться, не давая прохода. "Утоплюсь, когда так! - решила Полинка. - Возьму и утоплюсь. Если, скажу, не любишь, мил дружок, то незачем мне и на свете прозябать". Но от таких мыслей по спине у нее побежали мурашки, и она опять начала мечтать о том, как завтра чуть свет Кузьма прибежит к ней в дом, обнимет ее и объявит во всеуслышание: "Предлагаю руку и сердце!" И Полинка возьмет его руку и сердце, и будет свадьба. А потом? Это что же, значит, и прощай молодость? И с ребятами не покатайся в санях и босая не пробеги по снегу. Как бы не так! Да я завтра же первая откажу ему и в руке и в сердце! А он скажете "А зачем вы, Полина Поликарповна, письмо мне писали, зачем мое сердце волновали?" И Полинка, окончательно запутавшись в своей любви, глубоко вздохнула, ей нестерпимо захотелось с кем-нибудь посоветоваться, хорошо бы с Настей. Настя - молчальница, она уж никому не скажет. Однажды Полинка разбила чашку, и, сколько мать ни допытывалась, Настя так и не выдала ее. Вот с ней бы посоветоваться. И Полинке стало так невмоготу ждать, когда наступят часы дежурства Кости Клинова, что она, не вытерпев, подвела часы на сорок минут и побежала его будить.
Костя не сразу вышел, а когда появился на крыльце, то хмуро заявил:
- Рано разбудила…
- Эва рано! - Полинка сунула ему светящиеся часы.
Костя нагнулся к циферблату, с трудом разобрал начало шестого и недовольно буркнул:
- Подвела, поди…
Но Полинка так раскричалась, что у Кости исчезли всякие сомнения.
- Ну, что ж, ладно. Только зря это, вор никогда не пойдет две ночи подряд в одно место.
- Знаешь ты!
- Знаю, слыхал…
Как только Костя пришел на пост, он сразу же перетащил все сено в самый дальний угол и завалился спать. Все-таки он здорово устал: весь день работал, возил лес, а вечером бегал за врачом, а врача не так-то легко найти, он на одном месте не сидит, ездит по колхозам. Врач долго не соглашался ехать, все выспрашивал, что с отцом, есть ли у него жар, что болит, и Косте пришлось соврать: "Ничего не знаю, председатель велел вызвать, вот и вызываю". Врач, высокий старик, похожий в шубе на медведя, обозвал Костю лопоухим и всю дорогу брюзжал. А Костя думал: "Раскусит доктор батькину болезнь или батька обдурит его? Если раскусит - так тому и быть, если нет, то я ни слова не скажу доктору, а отцу пригрожу Кузьмой Иванычем, и отец перестанет позорить меня".
Дома врач долго мял и выспрашивал Павла Клинова и, наконец, морща губы, сказал:
- Похоже на ишиас.
Павел ничего не понял, но сразу начал стонать.
"Обдурил батька доктора", - подумал Костя и стал засыпать под вой ветра.
Всю ночь бушевала метель, свистала в голых ветвях намороженных деревьев, взлетала на каменистые бугры и оттуда, расстилаясь по скатам, заполняла низины, взвихривала снежные столбы и мчалась в лес. И там, не прорвавшись сквозь его дремучую чащу, начинала стонать и плакать. А к утру все стихло, небо прояснилось, взошло солнце, и о метели напоминали только сугробы; словно белые медведи, они лежали, привалясь к домам и заборам.
Костя проснулся, когда уже на дворе стояло тихое утро. Накинув на плечи тулуп, он торопливо, покуда не разгулялся сон, побежал домой, забрался на печку и мгновенно уснул. Ему показалось, что он только успел закрыть глаза, как его стали будить; он подобрал ноги, но это не помогло, - его все равно тормошили. Тогда пришлось лягнуться. Кто-то полетел вместе с табуреткой на пол.
- Чего ты брыкаешься? Сдурел, что ли? - донесся до него Полинкин голос. Он ничего не понял и решил, что это ему снится, но тут его так дернули за ногу, что он слетел с печки.
- Кто? Чего? - закричал Костя.
- Идем немедля! Идем, Костька, по линии комсомола тебе говорю!
Через несколько минут он был у сарайчика, в котором охранял удобрения. Оказывается, ночью опять был вор и куча еще заметнее уменьшилась.
- Скажи честное комсомольское, что не спал? - приставала Полинка.