V
В редакции районной газеты этот день тоже был трудным. Редактор, несмотря на газетный день, с утра сидел на расширенном партактиве, прибегая в перерывы за готовыми полосами. В редакции остались завотделом Курепчиков и лит-сотрудник Ким Балагуров (псевдоним - Вадим Щербинин).
В первый послеобеденный перерыв прибежал с актива редактор Колокольцев, остановился на пороге общей комнаты, помахал тощей папкой, разгоняя перед собой табачный дым:
- Ну, товарищи, сегодня актив, скажу я вам! Такое воодушевление, такие страсти!
Курепчиков писал статью о соревновании трактористов на вспашке зяби, Ким Балагуров курил, задрав ноги на стол. Внизу, на первом этаже, где была типография, мягко хлопала плоскопечатная машина, стучал слесарь Володя, ремонтируя линотип, изредка слышались голоса наборщиц.
- В самом деле?! - изумился Курепчиков, отрываясь от бумаг.
- А накурили-то, накурили! - Колокольцев снова помахал папкой перед собой. Сам он не курил. - Что у тебя, Ким, за привычка задирать ноги? Как американец расселся.
- Отдыхаю от трудов, - сказал Ким, нехотя опуская длинные ноги и засовывая их под стол.
Колокольцев покрутил головой, хохотнул и сел у стола.
- Щербинин сегодня такую речь выдал, только держись. "Как мы живем? - вот вопрос, который мы должны решить на будущей партконференции". Ты понимаешь, как это масштабно звучит - "Как мы живем?".. Ну отец у тебя, скажу я вам!
Ким постучал по часам на руке:
- Не уклоняйтесь, регламент жесткий, не успеете.
- Интересно! - сказал Курепчиков, не сводя призывного и преданного взгляда с Колокольцева. - Так и сказал: "Как мы живем?"
- Вот именно. Все выложил на общее обозрение, все ошибки: администрирование, командные окрики, подмену коллективного руководства - все, все! Говорят, Балагуров тоже подготовил выступление, и с конкретными планами и предложениями. Ну, Ким…
- …Отчим у тебя, скажу я вам! - Ким хлопнул рукой себя по ляжке и дернулся всем телом, копируя редактора. Вышло так похоже, что Колокольцев засмеялся и вслед за ним вежливо улыбнулся Курепчиков. Ким достал новую сигарету, чиркнул зажигалкой, затянулся. - Не опоздайте, а то подумают, что актив не уважаете.
- Да, да. - Колокольцев взглянул на часы и вскочил. - Третью полосу забили?
- Дыра в сорок строк, - виновато сказал Курепчиков и поглядел с тоской на Кима: ты же лит-сотрудник, сколько я с тобой буду мучиться!
Пришел замредактора Ивин, кудрявый синеглазый парень в темном комбинезоне, застенчивый и немногословный. Комкая в замасленных руках грязные обтирочные концы, сообщил, что мотоцикл готов, можно ехать в далекую Хомутерь.
- И поезжай, - сказал Колокольцев. - Осенний лес по пути поглядишь, потом стишки напишешь. Давай. К вечеру доплюхаешь, а с утра - за дело.
Ивин при упоминании о стихах, известной его слабости, смущенно улыбнулся и вышел. Колокольцев устремился за ним вслед.
- И вы давайте не задерживайте! - кинул он на ходу. У двери быстро обернулся, строгий, начальственный: - Чтобы в перерыв разворот был у меня!
- Хорошо, - вздохнул Курепчиков.
- Есть! - сказал Ким, закидывая ноги на подоконник.
- Ким, - страдальчески заныл Курепчиков, - нельзя же пользоваться тем, что я по дружбе покрываю тебя.
- Ладно, - сказал Ким, - не страдай, сейчас отдиктую.
Колокольцев перебежал улицу напротив редакции и скрылся в подъезде Дома культуры; где проходил актив. Сейчас сядет в президиум и с серьезным видом будет слушать и рисовать что-нибудь в своей папке. Как недавно рисовал на совещаниях в МТС, где он был зональным секретарем. А добрый, доверчивый. Вот прибежал рассказать и радуется, как ребенок. Впрочем, чутье у него собачье, все разглядит и все запомнит.
И ничего не поймет до конца и не захочет понять. "Как мы живем?.." Схватил, однако, почуял масштабность. Теперь раззвонит везде, а в газете даст казенный разворот с перечнем мероприятий по перестройке сельского хозяйства. Ким пошевелил перед собой ногами. Ботинки скоро каши просить станут, новые надо купить с получки. "Как мы живем?" Не так уж плохо живем. Курепчиков вон сопит и тужится, сочиняя очередную оду.
- Чего? - спросил Курепчиков. - Ты что-то сказал?
- Нет, я подумал о тебе, - сказал Ким, разглядывая ползающую по ботинку муху. Холодно ей, помирать собралась, вот и ползает по начищенному ботинку, лижет. Люди тоже не чуждаются подобных занятий. Хорошо он начистил ботинки, блестят, спасибо старшине Махоркину, научил за три месяца военных сборов. - Ты что же, почувствовал, что я о тебе думаю, да?
- Не знаю, - ответил Курепчиков, устало моргая глазами. - Мне показалось, что ты меня спрашиваешь о чем-то.
- Хм… Телепатия, значит, не пустая штука. А ты нервный, лечись. Я подумал вот что, Курепчиков: ты делаешь своими статьями великое дело.
- Да? - насторожился Курепчиков.
- Да. Вся звонкая пустота и радостная глупость у тебя так очевидны, что люди на досуге разберутся и погонят нас в три шеи. И правильно сделают.
- Сволочь ты, Ким, - устало сказал Курепчиков. - Треплешься, а наборщики полосу не сверстали, печатник разворота ждет.
- Прости, - сказал Ким, опуская ноги на пол и потягиваясь. - Смирный ты человек, послушный, прости меня.
Он стряхнул сигаретный пепел с пиджака и пошел в соседнюю комнату к машинистке. Черная Роза, прогнувшись в пояснице и выставив литые бедра, обтянутые юбкой, лежала грудью на подоконнике и глядела в окно.
Она обернулась на стук двери, перехватила ощупывающий взгляд Кима и поспешно выпрямилась.
Господи, какой все же он пошляк и циник! Да это же мадонна, непорочная дева! Покраснела до слез, и уши горят, и шея, и глаза молят о пощаде, большие цыганские глаза: прости меня, мой герой, прости, любовь и радость моя, несравненный, высокий, недоступный бог мой!
А у этого бога нет ничего, кроме кривой улыбки. И не надо ему ничего, потому что нет никаких любвей, богов, верностей и прочей чепухи. Перед ним красивое юное тело, оно жаждет, оно боится этой жажды, оно трепещет от неизвестности, оно уже не раз, наверно, втайне отдавалось ему.
- Ты молишься, что ли? - сказал Ким, насмешкой подавляя легкое волнение. Его обезоруживала ее доверчивость. - Садись, Роза, отпечатаем пару информации.
Роза вздохнула и села за стол к машинке. Ким погладил ее по вороной гладкой голове, дружески небрежно подергал за толстую, переброшенную на грудь косу с алым бантом. Только бы пьяному она ему не встретилась, оборони бог.
- От вас табаком пахнет и вином, - сказала она, запрокидывая голову и глядя на него. Глаза темнеют на смуглом лице, глубокие, умоляющие. - Вы бы не пили, Ким Андреевич.
- Уже условие, - усмехнулся Ким. - Стучи: "Колхозники Приволжской сельхозартели…"
Тонкие пальцы радостно забегали по клавишам, поплыла мелодия любви, запели слова о выполнении плана по продаже картошки и подсолнечника государству.
Ким потрепал ее по плечу, взял листки и ушел.
- Получай, - сказал он, бросив листки Курепчикову через стол и опять усаживаясь в свой угол и задирая ноги на подоконник.
- Уже! - Курепчиков поймал листки и сразу впился в них. - Дел-то на пять минут, а ты тянул. Так… Хорошо… Здорово! Ну и молодчина же ты, Ким, все просто и ясно. Побегу в типографию.
Ким разорвал пачку, доставая последнюю сигарету.
Полторы пачки в день уходит, тридцать штук. Врачи говорят, пятьдесят штук достаточно для смертельного отравления. Глупости говорят, он и пятьдесят выкуривал и по литру водки выпивал в этот день - ничего, только слюна наутро течет, как у бешеной собаки, и во рту ядовитая сладость. Балагуров вон не курит, растолстел, первым секретарем, наверно, будет. И отец хочет бросить. Слопают они Баховея с потрохами, прошло его время. А может, отец победит, его здесь все уважают, а мать до сих пор любит. Странно. Вальку с Балагуровым породили, а вот же… Впрочем, может, все это от чувства вины: предала любовь, а она теплится, как воспоминание о молодости, тоскует, назад просится. Никто никуда не просится, чушь все это. Ни черта она не любит. Если бы любила, то хоть фамилию бы его оставила своему сыну. Хоть на память. А то был Ким Щербинин, стал Ким Балагуров. Ну да, она беспокоилась о будущем сына, все они будущим прикрываются, о будущем толкуют…
- Здравствуйте, Ким Андреевич!
Отдохнуть не дадут человеку. Чего этой кикиморе понадобилось? Сейчас усядется и заведет умные разговоры о нерешенных проблемах современности. И выгнать нельзя - член литобъединения, хмелевская писательница. Господи!
Лидия Петровна Гундорова, прямая как палка, села на стул и строго поглядела, на Кима. Это она его задранные ноги осуждает. Как же: советский газетчик, молодой мужчина в присутствии дамы сидит в такой позе!
Ким опустил ноги под стол, вздохнул в ожидании.
- Я работаю над очерком "Крепость советской семьи", - сказала Лидия Петровна. - Некоторые аспекты мне пока неясны, но тема важная и увлекательная.
Еще бы тема не увлекательная! Только об этом и думаешь.
- Ведь семья, Ким Андреевич, является первоосновой, ячейкой всякого общества…
Какие новости! Вот и в школе ребятишек так же изводит и сюда явилась. Бедные читатели районной газеты! Через неделю-другую вы получите советы старой девы о том, как создавать и укреплять семью.
- Это мне неизвестно, - сказал Ким, зевая.
- То есть? Вы не знаете, что семья является ячейкой общества?
- Не знаю, - сказал Ким.
- Позвольте, но ведь вы окончили столичный университет, работали в самой Москве, и вы не можете не знать таких элементарных вещей!