Яка вытер ладонью глаза, налил бережно четверть стакана, - ночь долгая, без водки пропадешь - выпил. Раскуривая погасшую трубку, поглядел на своего компаньона. Вахмистр сонно посапывал, положив голову на лапы и закрыв глаза. И правильно, он за свою жизнь не отвечает, зачем родился, не думает. И Яка не думал поначалу. Чего думать, когда молодой был, сильный, неробкий. Земли нет? Будет, отберем. Пошел за большевиками, в самое пекло бросался, и землю для себя отвоевали. Хозяйства нет? Наживем, руки свои, крестьянские. И нажил, первая красавица Хмелевки его женой стала, семья росла как на дрожжах. А терзаться думами стал уж тогда, когда не землю пахал, а по тайге бродил. Тогда уж не было праздников, не было своих друзей и не гулял он, а просто пил по случаю с разной сволочью и не думал о гостинцах детям. И желанную недавно Дашу не любил как прежде, а брал с пьяным похабством и потом, неуспокоенный, злой от своего непотребства и бабьей покорности, бил ее с тупым ожесточением, пока не вступались старшие сыновья. А потом вступаться за нее стало некому, Степка сопляк был, Зойка в зыбке качалась. Лет пять ей было, нет, шесть, когда умерла Даша, а помнит скандалы, тычет ими в нос. А может, не помнит, Степкиными глазами судит, говнюшка. Неизвестно еще, как сама жить станет, ударница хмелевская. Балагуров "маяком" сделал, а пащенок обгуляет ее, и пропала девка. А какая ведь красавица, почище Дарьи вымылась, бойкая с детства, огневая…
Яка налил на самое донышко стакана, подержал горечь на языке.
Зоя была самым любимым ребенком для него, другие как-то отболели, отпали. Даже Степан. После смерти Дарьи он уж мало жил дома, в техникум поступил, на каникулы только приезжал, а Зоя на отцовских руках осталась, Яка и пить тогда бросил, для нее жил. Из охотников он перевелся в леспромхоз, возил доски на старом мерине Артамоне, который вернулся из армии (надо же, Артамона брали на войну, а Яку не взяли, забраковали!), и после работы время проводил с дочерью. Вспомнил все сказки, которые ему рассказывала в детстве бабушка, все старые песни, не забыл о Волге и родной Хмелевке, лучше которой не было села на свете. И кормил он ее сам, и обстирывал, и в" баню с собой брал…
В поллитре оставалось не больше полстакана. Он пожевал хлеба, посидел с полчаса или час, невидяще глядя на бутылку, и, чувствуя, как в нем зреет и поднимается что-то темное, давящее, тревожное, плеснул на дно стакана, выпил. В избяной теплой тишине тоже чего-то не хватало, какой-то малости. Яка долго вслушивался, оглядывался, пока не заметил, что стенные ходики удавились и встали.
Он допил водку, покурил, разделся и, выключив свет, залез на печку. У Шатуновых пропел полночный петух.
Зоя не приходила долго, больше часа, но ему показалось, что уже светает - в избе стоял полусумрак от лунного света. Но вот залаяла радостно Мальва, потом послышались шаги на крыльце, веселый голос: "Ждала меня, умница? Ну, ну, давай без поцелуев!" Хорошо слышно - должно быть, избяная дверь осталась приоткрытой, когда он выпускал Вахмистра. Звякнуло кольцо, проскрипели половицы в сенях, и вот уже пахнуло холодной апрельской сырью, слышней стали порывы ветра.
- Пап, ты спишь? - прошептала Зоя у порога.
В призрачном, то потухающем, то опять загорающемся - проплывали облака - лунном свете он видел, как она раздевается, зачем-то осматривает у окна платье, прежде чем повесить его в шкаф, надевает длинную ночную рубашку, подтягивает гирьку часов, которые опять затикали, слышал, как плещется водой в чулане, потом, в темноте - луну, наверно, закрыло тучей - шлепает по полу босыми ногами, и вот уже визгнула железная сетка кровати, прошуршало одеяло, и наступила тишина.
Только ходики тикают да тяжело бухает в ребра чужое будто сердце.
Яка поднялся, встал, спустился на пол и подошел к кровати.
- Ты чего, пап? - насторожилась Зоя.
- Чего, чего! А ты чего?! Светать скоро будет. Где черти водят всю ночь?
Зоя рывком села поперек кровати, натянула до подбородка одеяло.
- Что ты взвился, чего кричишь? У Кима была, у любовника! Ну, бить будешь?
Яка не понял вызывающих ее слов, кричал в суетливой смятенности:
- Каждую ночь жди ее, а она - у Кима, у любовника, от дома совсем отбилась!..
- Отбилась! Возле тебя сидеть, что ли? Люблю и буду любить!
- У Кима? У любовника? - соображал Яка, удивляясь ее неистовой злости. - Как любовника?
- А так - любовника! И не твое это дело. Хватит меня сторожить, не маленькая. Иди спи, чего в кальсонах разгуливаешь!
- Когда? - повторил он вслух, опускаясь в бессилии на колено перед кроватью.
- Сегодня.
- Сегодня… - Яка ткнулся головой в ее ноги и затрясся весь в неутешных рыданиях.
- Ты не расстраивайся, пап. Ведь должно же это когда-то случиться. Почему же не сегодня? Я люблю его.
До Яки дошел наконец смысл ее слов, он затих, поднял голову и долго, не вытирая слез, поглядел на дочь. Потом вздохнул, тяжело поднялся и стал собираться. Он еще не знал, куда пойдет, но чувствовал, что оставаться здесь сейчас нельзя и надо идти.
- Ты куда, пап? - спросила Зоя с тревогой.
- Дело одно есть, - сказал он почти спокойно. - Охотницкое мое дело. К утру надо поспеть.
- В такую-то темень. Ты не обманываешь?
- Сказал ведь.
И тут же явилась мысль, что сейчас он должен найти ту волчицу, которая обманула Сокола, и он найдет ее, если пойдет немедля, сейчас, чтобы поспеть к тому времени, когда волчица возвратится после ночной охоты в свое логово.
Он оделся, обулся, подпоясался патронташем и, сняв со стены ружье, тихонько вышел.
XII
Неожиданно для себя Яка очутился у Барского куста, где прежде была его земля. Не один раз приходил он сюда и вот пришел опять. Ноги сами привели незнамо зачем. Шел, шел и вот пришел сюда. Наверно, потому, что свои лесные обходы он начинал с Яблонского леса, а Барский куст был на пути, и он каждый раз наведывался сюда.
Теперь здесь не было земли, вся долина давно затоплена волжской водой и сейчас скована метровым льдом.
На берегу залива остались две старые вербы, а выше их поднимались жареные бугры, распаханные совхозом. Никогда они не родили ничего, даже в урожайные годы.
Яка сел от ветра за вербой отдохнуть, полез в карман за куревом. Собаки легли у его ног. Обшарив все карманы, он не нашел ни трубки, ни кисета. Забыл дома. Как выпивал ночью, так на столе и оставил. Если бы он не пил вчера!
Яка помотал головой, встал, опершись на ружье, и торопливо, оскользаясь и падая, пошел льдом назад.
Скоро в предрассветной воющей тьме забрезжил одинокий огонек, потом обозначился смутными белыми очертаниями нерастаявшего снега и остров, с черной избой, с голыми ознобно-мокрыми деревцами.
На злобный лай Дамки вышел Монах, велел пустить собак в сени, чтобы не тревожить Дамку, спросил подозрительно:
- Чего в такую рань черт принес?
- Курево забыл дома. - Яка притворил сени и прошел за хозяином в избу. У порога расстегнул патронташ, осмотрел. С правого боку патроны были мокрые и сзади тоже, а те, что приходились на брюхо, слава богу, сухие. Они были заряжены картечью. Снял мокрый плащ, выжал полы над поганым ведром у порога, повесил на печную задоргу. - Дай закурить, Федьк.
Монах стоял посреди избы, наблюдая за ним. Отметил запойно опухшее лицо Яки, неподвижные невидящие глаза, как бы повернутые внутрь.
- Случилось чего?
- Случилось, - сказал Яка. - Только ты тут ни при чем. Закурить дай.
- Вон на столе, кури. А ноги вытри, у меня полы мыть некому.
Яка вытер о рогожку мокрые сапоги, прошел к столу под висячей керосиновой лампой, сел. На столе лежала початая пачка махорки и газета, сложенная гармошкой. Яка оторвал сдвоенный листок, насыпал махорки, скрутил большую папиросу, послюнявил края газеты, заклеил. Потом встал к лампе с папиросой в зубах, сунул один ее конец в стекло сверху, пососал и, когда папироска задымилась, затрещала, жадно затянулся.
- Може, выпьешь? - неожиданно для себя предложил Монах. - Бражка от рождества осталась. - Удивился своей щедрости и, жалея о предложении, добавил: - Только выдохлась, поди, четвертый месяц стоит.
- Не надо, - сказал Яка, не глядя на него и жадно дымя. - Напился я досыта, хватит.
Монах ушел в чулан, подбросил дров в печь и стал чистить картошку. Вид почерневшего запойного Яки, ранний его приход, внимание, с каким он осматривал патронташ, настораживали, пугали. Не сотворил ли он чего, этот Беркут, по пьянке? Который год ходит нелюдимый по лесам, думает незнамо о чем, и вот надумал, сотворил что-то и сюда явился. А потом Сухостоев со своей милицией нагрянет - ага, скажет, прячешь у себя преступника, куревом пользуешь, айда-ка за компанию!
Монах прислушивался, ждал, что Яка скажет, что-нибудь спросит, но в избе было тихо.
Дочистив картошку, Монах вымыл ее, переложил в чугун и, залив водой, посолил. Потом поставил на шесток, взял ухват и засунул чугун в угол печи сбоку от горящих дров. Щи поставить еще - и можно приниматься за сапожную работу. Чего он сидит, чего ждет?
Монах выглянул из чулана - Яка за столом скручивал новую папироску.
- Светат, Яшк, не опоздаешь?
- Не опоздаю. - Яка спрятал скрученную папироску за козырек шапки, свернул новую, прикурил от лампы. - Ты мне спички дай, Федьк, в лес иду.
- Спички есть, не жалко, - обрадовался Монах. - И махорки возьми, у меня еще есть.
Яка сунул в карман штанов махорку и газету, взял у Монаха спички и пошел к порогу. На ходу сдернул с печи непросохший брезентовый плащ, натянул его с шумом, как фанерный, подпоясался патронташем, взял из угла ружье.