Сейчас он заканчивал большой, журнального типа очерк о Веткине, начатый еще в начале зимы, когда Веткин, став инженером, возродился для новой жизни, стал инициативней, смелее, предприимчивей, и мысль очерка была проста, как народная мудрость: когда человек на своем месте, он счастлив и способен дать счастье другим. Или, по крайней мере, пользу. Это уж наверняка. Но вскоре после Нового года Веткину влепили "строгача" с занесением, и он опять завял, вернулся на прежнюю дорожку. Ким не раз встречал его вечером в пельменной, Веткин не терял человеческого облика, но был под алкогольным наркозом и уже не верил в свое техническое призвание. Он жаловался, что за двадцать лет занятий посторонними делами растерял инженерные знания, отвык от техники, учиться поздно и некогда, здоровья былого нет, жена - стерва, и вообще изменить ничего нельзя. Как же быть? А черт знает как, откуда я знаю. Кто виноват? Да никто, нет виноватых. Кто виноват, что была война?.. Ну вот. А разруха после войны?.. Опять ни Баховей, ни жена тут ни при чем. А сколько прошло лет - десять? Или больше? Я совестливый человек, неглупый, обидят - стерплю, выпью, чтобы снять напряжение, и опять вкалываю. Бесхарактерность? Нет, характер был, и воля была, и смелость, но мы люди, дорогой мой, ничто не проходит бесследно, ни многолетнее напряжение, ни водка, ни обиды, ни возраст - в нас текут какие-то необратимые процессы, мы чего-то лишаемся, что-то утрачиваем с каждым годом, становимся слабее, и вот у меня глаза сейчас мокрые, а тебе все нипочем, хоть и выпил ты в два раза больше меня…
Веткин был сосредоточенным, он размышлял, пытался разобраться в своей жизни, он уже ушел от прежнего отчаяния и собирался с силами, нужно было что-то светлое, серьезное, чтобы он окончательно поднялся и очерк о его судьбе получил убедительное завершение.
Ким не сразу Отключился от работы, когда пришла Зоя, сидел, повернувшись на стуле, смотрел на нее отчужденно и равнодушно, пока ее взгляд, любящий и тревожный, не проник в него, не был осознан, но, поняв и осознав его, почувствовав свою непроизвольную улыбку и радость, он подумал, что, может быть, Веткину достаточно было бы вот таких глаз, любящих и тревожных, это ведь не мало, иначе он не говорил бы о жене с такой злой обидой.
Облегченно вздохнув, Ким встал и, улыбаясь, протянул к Зое волосатые обнаженные руки - он был в майке и тренировочных брюках.
- Зоя, неужели ко мне?! - У порога обнял ее, поцеловал в бело-розовые щеки, посмотрел в озабоченное лицо и осторожно, бережно поцеловал в глаза, в губы. - Раздевайся. Не знаю, как рад. Видно, судьба у меня счастливая, такой подарок!
- Подарок, а сам будто не узнал меня, сидел истуканом. - Зоя счастливо ткнулась лицом в волосатую его грудь, почувствовала впервые такой близкий запах его тела, его тепла. Скрывая волнение, отстранилась, сняла влажный шуршащий плащ. - Повесь где-нибудь.
- Дождик? - Ким почувствовал ее волнение. - Вроде не ожидалось.
- Так, маленький. И ветер - подымается. Как твой отец? Я только сегодня узнала, только недавно, на вечерней дойке, а то я бы сразу пришла. Вчера или позавчера.
- А если не узнала бы, и сегодня не пришла? Зоя покраснела:
- Не знаю.
Целую неделю она только и думала о его приглашении, последние две ночи провела в тревожных снах, несколько раз решала пойти и всякий раз удерживала себя. Как она пойдет к нему. Одна. Сама. Ведь это не пройдет обычной встречей, это определит все их отношения. К этому шли. Увидеть бы, встретить хоть нечаянно, позвонить. И сам он молчит, не идет, не звонит. Может, в район уехал, заболел - грипп ходит, - умер, другую нашел… Всего надумалась. И мимо редакции вчера несколько раз проходила, зайти хотела и не решилась, такая-то смелая, бойкая. А как узнала от учетчицы тетки Поли, что Щербинин при смерти - совсем потеряла голову, только бы сюда, к нему. И все время помнила о своем зимнем обещании, когда он со своей циничной шутливостью спрашивал, когда? - а она серьезно ответила ему - весной! И пока шла сюда, обманывала себя, оправдывала тем, что; у Кима горе, надо его успокоить, поддержать в тяжелую минуту, облегчить его одиночество.
- Ты работаешь? Я, наверно, помешала?
- Ну, что ты, напротив - мыслишку одну нечаянно подбросила.
- Да? Но я ничего такого не говорила. - Зоя развязала платок, сунула его в рукав плаща, повешенного Кимом на гвоздь у входа, стала причесываться.
- Какие у тебя восхитительные волосы. Был бы поэтом, сказал бы: белопенные волны, с золотистым отливом - уже одна строчка есть. - Он погладил ее по голове, поцеловал в лоб. - Ты способна одним своим видом пробуждать во мне нужные мысли.
- Не мешай. - Зоя тряхнула головой, волосы рассыпались по плечам. - Ждал?
- Нет, - сказал Ким с печальной улыбкой. - Ты же была со мной. Вот работаю, казню себя, каюсь в тяжких грехах и ошибках, а ты со мной, во мне.
- Правда? - Зоя недоверчиво посмотрела на него, скользнула по черной курчавой груди. - Надень рубашку.
Ким смущенно улыбнулся, откинул занавеску и скрылся в своей комнате.
Так необычно было это его смущение, так непохоже на него, и взгляд тихий, нежный, будто гладит тебя, верно, беда с отцом сделала его таким мягким, печальным.
Зоя прошла в горницу, огляделась. Справа у стенки - большая кровать с блестящими шарами, должно быть, хозяйкина, в ногах у этой кровати - вторая, детская, Верунькина. Рядом с ней тумбочка, на тумбочке школьный пузатый портфель. В углу, над хозяйкиной кроватью - икона божьей матери, перед ней золотится лампадка. В простенке между окнами - большое настенное зеркало, рядом застекленная рамка с карточками, под зеркалом придвинутый к стене обеденный стол, с разбросанными по нему бумагами и журналами, с пепельницей посередине, набитой окурками, два стула. Левый угол горницы с одним окном отгорожен коричневой занавеской от потолка до пола - владения Кима. И все. Так он и живет, ее любимый. Сидит перед зеркалом, пишет, курит, думает. Глядится иногда в зеркало, о ней вспоминает. А может, и не только о ней. Слишком много она о себе понимает, заносится. У него москвички были, возможно, даже артистки или журналистки, по всей стране ездил, а тут простая доярка. Конечно, неплохая, - Зоя погляделась в зеркало, подмигнула себе, запрокинула кокетливо голову - красивая даже, говорят, но ведь доярка, всего лишь доярка. Правда, она прочитала немало книг, учится и через год будет иметь среднее образование, но ведь доярка…
- Огляделась? - Ким вышел, в белой рубашке и выходных брюках, улыбается.
Вот он по-настоящему красив, по-мужски. Высокий, стройный, плечистая тренированная фигура.
И такого прекрасного лица - белая сорочка хорошо оттеняет его смуглость - нет ни у кого в мире. И не надо больше. Прекрасное должно быть редким.
- Ты не из цыган, Ким?
- Надо спросить родителей. Давай-ка уберем стол, и я покормлю тебя. Ты ведь не ужинала, прямо с работы? - Ким начал складывать свои бумаги.
- Я обедала поздно.
- Я тоже, но у меня есть хорошая закуска - моченые яблоки. Ты любишь моченые яблоки? Впрочем, знаю: ты любишь огурцы. Свежие огурцы.
Зоя засмеялась, приняла у него бумаги и журналы, положила на Верунькину тумбочку, сняв на пол портфель.
- Почему ты решил?
- По запаху. Когда ты близко, сразу слышишь молодые огурцы, свежие, весенние… ум-м!.. Как тебе удается?
- Я сама свежая, только с грядки.
- Умница. - Ким обнял ее за плечи и повел на кухню. - Давай займемся ужином. Кофточку сними, облачись вот в бабкин фартук. - Он снял с гвоздя фартук, накинул ей через голову, завязал сзади тесемки, поцеловал в затылок.
В печке был чугунок с куриным бульоном и две сковородки - с жареной картошкой и с гренками. О гренках Зоя слышала только из книг, не видела их никогда и удивилась простоте блюда - поджаренные ломтики хлеба, румяные, аппетитные.
Она готовила стол, разливала по чашкам бульон, перекладывала в тарелки картошку и чувствовала себя почти счастливой. Будь она здесь хозяйкой, и счастье стало бы полным.
Ким сходил в сени, где был погреб, и принес блюдо моченых яблок.
Поставил на стол бутылку марочного вина и два бокала…
Ким снял с Зои фартук, посадил ее, сам сел напротив и разлил вино.
- Итак, слово - молодой хозяйке.
Зоя вспыхнула вся, даже уши загорелись, даже шея и треугольник груди в вырезе голубого платья. Но глаз не опустила.
- За весну! - подняв бокал, сказала она смело. - За нашу весну!
Ким заметно смутился - очень уж горячо она, из души - и выпил. Видит бог, нет здесь греха легкомыслия, другое подступает, и он не виноват, что юность так нетерпелива.
- Ты ешь, - сказал он, взяв яблоко. - Уважь повара-умельца. Бульон мне, по-моему, удался и гренки тоже. А?
- Вкусно. Ты большой умелец.
Было хорошо смотреть, как она ест, приятно, и в груди какая-то чертовщина, теплота какая-то, размягченность, и глаза у нее распахнуты настежь - пей эту синеву, ныряй в их бездонье, это твое, для тебя. И ты почему-то рад, горд этим,! готов ко всему.
Надо же, третий десяток к концу, а рассиропился, как юноша.
- А ты сам почему не ешь? Ты же не ужинал.
- Что-то не хочется. Накурился, вероятно.
- Ты много куришь. Больше моего отца. Он не расстается с трубкой.
- Он вышел у тебя из весеннего штопора?
- Нет еще. Весенние у него надолго.
- Да, много хлопот они доставляют нам, наши родители.
Зоя засмеялась: - А мы им?
- И мы. Знаешь что, давай-ка выпьем за них, за их здоровье, а?
- И ты прочитаешь стихи о весне? Те - помнишь? - старинные, Тютчева.
- С удовольствием.
Бокалы сошлись над столом и прозвенели тонко, радостно, ликующе.