– Ребя-ата, – сказал я протяжно, оглядывая их всех по очереди, чувствуя, как к глазам горячо подступают слезы. – Ребя-атки!.. Да что же вы! По-ете… Красивые какие ребятки! Вот радость вам – разжились на дармовщину. Радость, да?! Не напрасно, выходит, провели вечерок, весело, со смыслом… Тридцати копеек у вас нет? Ре-бя-атки!.. А если завтра мировой мор начнется, что будем делать? А, ребя-атки?!
Они смотрели на меня как на тронутого.
– Иди, ладно… с такими руками! – перебил меня наконец голубоглазый. – Инвалидов не трогаем, только делаем. Фрайер тоже!..
Я постоял, выдерживая его взгляд, и пошел, и тут же меня окликнул знакомый голос:
– Виталька! Эй!
Я посмотрел – с другой стороны улицы ко мне, вихляясь и западая набок, бежал Половников.
– Офонарел? – дергая в сторону ртом, выдохнул он вместо приветствия. – Мимо такой кодлы идти… да за версту огибать нужно! Что, в порядке все?
– В порядке, – пробормотал я. –В порядке, Николай.
– Ну, ты! – откашливаясь и громко сглатывая, помотал он головой. – А я перемандражил. Подхожу к окну – вижу, трясут кого-то. Кого? Виталика! Ну, ё-моё… Ладно, думаю, что у моего дома… Если б что… да я ж их всех знаю… ящик бы водки поставили!
Я невольно усмехнулся. В глазах остыло, и я промокнул их перебинтованным запястьем – удобно, лучше прямо любого платка.
– Спасибо, Николай.
– А что это у тебя с руками? – спросил он. – На работе, что ли?
Я посмотрел на свои перебинтованные руки и увидел их как впервые. Эдакие две марлевые груши с торчащими из них обрубками пальцев. Неописуемое уродство. За день бинты кое-где испачкалиеъ, облохматились по краям, посерели, и от этого, наверно, впечатление было еще более отталкивающим.
– Бытовая травма, Николай. Верное лечебное средство от травм душевных.
– Завести козла и вывести, – сказал Половников.
– Какого козла?
Половников, дернув ртом, хохотнул.
– Ну, пришел один к мулле. Говорит, тесно. Ни дыхнуть прямо. А ты, мулла ему, козла в дом приведи. Привел. Приходит снова. Еще теснее, говорит. А тот ему: а теперь выведи. Вывел – то-то сразу свободно стало. Дыши полной грудью.
– А! – Анекдот был из книги о Ходже Насреддине, в детстве она была со мной в интернате. – Да, точно.
В детстве… в интернате… Мне вдруг показалось невозможным тащиться сегодня еще до автобуса, потом трястись в нем… На меня вдруг напало какое-то невероятное бессилие, немочь какая-то – я почувствовал, что еле стою, ноги у меня подламываются, и голова буквально разнимается по черепным швам от дикой, несусветной боли.
– Слушай, Николай, – попросил я, – можно у тебя остаться, ночь переночевать?
Выпучив свои налитые кровью глаза, Половников молча помотал головой.
– Нет, Виталик, – сказал он затем почему-то шепотом. – Ты извини. Не могу к себе – мать загоношит. Привел, скажет… За ханыгу примет. Вон она…
Я посмотрел на другую сторону улицы, куда он показал, – у завалившихся, подпертых в столбах жердями ворот стояла старуха в вылинявшем, пестром когда-то, теперь пегом платье, смотрела в нашу сторону, и глаза ее были непроницаемо бесстрастны. Растила сыночка, ломалась-устряпывалась, в Москву проводила, соседкам ходила фотографии показывала – вот какой стал, а теперь прячет от него, запирает в сундук на ключ его же собственную несезонную одежду, чтобы он случаем не загнал ее…
Наверное, он был очень талантлив, иначе бы, вспоминая о прошлом, не называл себя хреновым актером. Наверное, впереди у него были все почести и звания, которыми отличают небездарных артистов – в общем, его ждала обычная, накатанная жизненная колея. Но эти обычность и накатанность его угнетали, ему хотелось чего-то иного, какой-то яркости и необыкновенности, ему хотелось, чтобы вокруг его таланта был ореол легенды, мифической невероятности, и это было не желание славы, которая понемногу, помаленьку, не семимильными, но вполне уверенными шагами и без того, наверно, приближалась к нему, это было желание судьбы, той, иной, лежащей за пределами судьбы профессиональной – судьбы биографической, которой дано ему не было и ·не могло быть дано: школа, училище, театр – заурядная лесенка взросления и удачливости. Вино, быть может, не сразу показалось ему волшебным ключом, открывающим потайную дверцу, ведущую к необыкновенности, оно просто веселило душу и смывало с мира его серую краску обычности. Но когда вино становится обиходно, рано или поздно оно выламывает человека из обычности – ночью, проведенной в вытрезвителе, скандалом на репетиции, нелепой фразой в присутствии министерского начальства, дракой в ресторане… вознаграждая его за все сопутствующие неприятности ореолом легенды. И когда это оказывается осознанно, следствие переходит в причину, и человек уже не способен отделить себя от своей новой личины, он уже не мыслит себя без этих ставших уже привычными необычностей, – и это уже та, новая его судьба.
Половников считает, ему просто не повезло. Он и сейчас полагает, что спрыгнул бы с третьего этажа, ничего себе не поломав и не отбив, если бы его не стали пытаться хватать под мышки, а он вынужден был отбиваться – и потому не удержал вертикального положения тела.
И вот, ни к чему, ни к какому делу не способный теперь инвалид, он бродит по Ушу, пропивая до копейки всю свою тощую инвалидную пенсию, и теперь-то уж действительно: что ему еще остается?
Я быстро и легко завожу знакомства – с кем угодно, в каких угодно обстоятельствах, это дается мне без всяких усилий, само собой, как бы между делом. Так вот я познакомился и с ним и иногда, не часто, но иногда, люблю встретиться, потрепаться о том о сем – его пронзительная, горчайшая искренность глубоко трогает меня, и нет-нет да и обдаст тебя вдруг в этих разговорах мощью его утраченного таланта. В таланте, конечно, и была его главная сущность, его человеческая яркость и истинно судьба, во всех ее значениях и смыслах, но разве дано нам понять самих себя?
– Ну что ж, раз не можешь, – сказал я Половникову. – Пойду тогда.
Он проводил меня до станции, дождался, когда придет мой автобус, и, когда я садился, вдруг обнял.
– Ничего, мон шер, ничего! – качающимся пьяным голосом, с патетикой сказал он. – Наша еще возьмет!
Что это значило, над чем мы с ним должны были одержать верх, было совершенно непонятно, и мне подумалось, что эти слова, с этой именно интонацией он произносил в какой-нибудь пьесе.
* * *
Комната была заперта изнутри на задвижку. Это значило, что у Мефодия баба и надо где-нибудь хотя бы полчасика поболтаться.
Голова гудела, ноги меня не держали – нужно было лечь.
Макар Петрович сидел у себя за столом с какими-то ведомостями и, водя пальцем по графам, щелкал на счетах.
– Можно к тебе? – попросился я.
– А, Виталь Игнатыч, – полуповернувшись ко мне, глядя по-прежнему в ведомость, определив, что это я скорее по голосу, радостно сказал Макар Петрович. – Заползай давай.
Вот уж попал в точку. Я "вполз", рухнул на взвизгнувший пружинами диван, опрокинулся на спину и вытянул ноги.
– У Мефодия баба, – сказал я. – Полежу у тебя немного.
– Пожалуйста, пожалуйста. – Макар Петрович оторвал наконец глаза от ведомостей. – Сколько угодно. – И пошутил, без шуточек он не мог в любой ситуации: – Что, отец на тебе верхом целый день ездил?
Удержаться и не улыбнуться этой шутке было невозможно.
– А у тебя, Макар Петрович, такое о нем представление сложилось ?
– Ну, какое тут представление. – Он встал и, стуча протезом, подошел к дивану. – Ни пуда, ни грамма ни поваренной, ни каменной мы с ним не съели… – И сказал затем с участливостью, стоя надо мной: – Что-то ты, Виталь Игнатыч, таишь в себе. Носишь в себе – и клапана не открываешь. А?
– Видишь, открыл, весь пар из себя выпустил, стоять не могу, – сказал я.
– А, ну да, ну да, – подхватил он. – Вижу, конечно. Переборщил, так сказать, немного.
– Ага, переборщил. – Мне было хорошо рядом с ним, надежно и спокойно. – Быть бы тебе психоаналитиком, Макар Петрович. Чего ты в комендантах сидишь?
– Судьба. – Макар Петрович постучал деревяшкой о пол. – Она решила: чего я, бельмесый, в темноте душ увижу?
– Сама она, по-моему, вообще с завязанными глазами. – Я лежал, он стоял, и мне было неловко. Я собрал всю свою волю и сел. – Слушай… Мне бы чего-нибудь… черт, не знаю даже. Ну, выпить, что ли, оглушиться. Ты человек запасливый, найдется?
Он постоял некоторое время в раздумье, глядя на меня сверху вниз, прижимая свой жирный двойной подбородок к шее, и кивнул:
– Ладно, найдется.
Макар Петрович стал собирать на стол, а я, превозмогая себя, дотянулся до этажерки и снял с нее коричневый плотный томик.
– Где это, что ты мне читал нынче?
– Страница сто сорок пять, "Достопамятные речи Филиппо Оттоньери", – с наслаждением, которое доставляло ему произносить эти слова, сказал Макар Петрович.