Ошибка отца была не промахом, не излишней, опрометчиво на себя взятой ответственностью; как я понял, собственно, ошибки и не было, потому что отец во избежание ее, как это водилось, спустил дело на тормозах, притушил его, чтобы оно само собой подрассосалось, подсохло, осело – дошло бы до соответствующей своей истинной ценности кондиции, а там-то уж все бы и стало ясно, однако это оказался тот редкий случай, когда ждать утряски было нельзя, надо было принимать решение и действовать тотчас, но это выяснилось лишь позднее, когда уже в полном смысле слова было поздно.
Я сидел за столом и готовился к какому-то экзамену. "Все к чертям, все к чертям, псу под хвост…" – бормотал он, с пришаркиванием ходя по соседней комнате, и, хотя дверь была закрыта, мне казалось, что отделанные мехом французские тапки его шаркают у меня по голове. Я встал и раскрыл дверь.
– Да ладно, – сказал я отцу водевильно-веселым голосом. – Ну если и выгонят! Не пропадем же. Не на Западе ведь.
Он остановился и, не глядя на меня, взмахивая рукой, будто отбивая такт, закричал неожиданно резко и свистяще:
– Что ты понимаешь, чтобы давать мне советы! Щенок! Я двадцать лет положил на то, чтобы стать тем, что есть! Я столько вынес ради этого, ты знаешь?!
Я понял, что обречен на это шарканье до поздней ночи и, если хочу заниматься, должен поискать себе другое место.
Отца не сняли. И когда я сдавал вступительные экзамены, мы получили ордер на трехкомнатную квартиру, а одновременно с ордером подвернулось выгодно купить хорошую дачу в Красной Пахре. Сообщение с поселком было неважное, но нам это было не страшно: у нас уже года два стояла в гараже Волга", тоже, между прочим, как у того отцова сослуживца, песочного цвета – они их цокупали одновременно.
А родом отец был из деревни, из Ярославской губернии, и приехал когда-то в Москву в одних-единственных домотканой материи штанах, заплатанном пиджачишке и разваливающихся, с чужой ноги сапогах. Мать, правда, была городская. Но тоже не из барышень, и часто любила вспоминать, что в детстве ей очень хотелось научиться играть на пианино, и способности у нее открыли необыкновенные, но денег купить инструмент не было…
* * *
Ночь я почти не спал. Через голову у меня был, казалось, продернут тонкий металлический прут, он непрестанно дрожал, и от этого его дрожания в голове стоял гулкий тяжелый звон. Горели обожженные ладони, до них было больно дотронуться. Мефодий, столкав одеяло к задней спинке, лежал на своей кровати в одних трусах и, сложив руки на груди, словно молясь во сне по-мусульмански, храпел с богатырской мощью и яростью.
Около семи я поскребся к Макару Петровичу. Он уже был на ногах – тотчас распахнул мне дверь и молча показал рукой: проходи.
Я зашел, он закрыл дверь и, жестом же все попросив меня пригнуться, прошептал на ухо:
– Спит еще. До свету с боку на бок перекладывался. Я ему уж потом элениум дал – прошлый год мне выписывали, я не пил.
– А мне анальгинчику. Найдешь? – тоже шепотом попросил я.
– Ага, – сказал Макар Петрович. – Сейчас.
Стараясь ступать своей деревяшкой как можно тише, он пошел рыться в бывшей обувной коробке, служащей ему аптечкой, а я, чтобы не шуметь попусту, сел на обитый дерматином черный казенный диван, зажатый с боков двумя этажерками. В соседней комнате, за тонкой фанерной дверью спал мой отец… Родивший меня, вызвавший меня из черного непроницаемого отсутствия, из небытия, из ничего – в вещный, растящий хлеб, сажающий огороды, роющий шахты, производящий ракеты и холодильники, авторучки и ядохимикаты мир. Шестидесятичетырехлетний сырой старик, бормочущий сквозь слезы: "Ты у нас все-таки один… "
– Вот, – подал мне Макар Петрович пакетик анальгина и стакан со вчерашним чаем.
Я выпил таблетку и поставил стакан на стол. Макар Петрович, взяв с одной из этажерок толстенькую, в сочном коричневом переплете книгу, потряс ею над головой.
– Вот! – все так же шепотом сказал он, счастливо улыбаясь всем своим лоснящимся толстым лицом. – Леопарди. Изумительно. Послушай, я тебе прочитаю. – Он быстро раскрыл книгу, полистал ее, нетерпеливо слюнявя указательный палец и обтирая его о большой, чтоб был только влажным, и нашел нужное. – Вот! "Каждый из нас, чуть лишь появится на свет, уподобляется человеку, который лег на жесткую и неудобную кровать: едва улегшись, он чувствует, что лежать ему неловко, и начинает ворочаться с боку на бок, то и дело менять место и позу, и так всю ночь, не теряя надежды хоть ненадолго заснуть, а иногда даже думая, что сон уже пришел, пока не наступит срок и он не встанет, ничуть не отдохнув". А, как?
– Это прямо про меня. – Я осторожно, одними пальцами взял у него из рук книгу и, закрыв, посмотрел на обложку, – Тоже всю ночь ворочался. – Я отдал ему книгу и показал свои ладони. В середине их, захватив кое-где пальцы, бугрились белые пузыри мертвой кожи.
– Ну, Виталь Игнатыч! – присвистнул и, спохватившись, оглянулся на дверь в другую комнату Макар Петрович. – Ты это как?
– А! – махнул я рукой. – Бытовая травма. Я к тебе предупредить: я сейчас к открытию в поликлинику двину, проснется отец – пусть ко мне поднимается. Я быстро обернусь.
– Ладно, ладно, – прижимая к себе книгу, покивал Макар Петрович, – не беспокойся, все в порядке будет.
В поликлинике мне прокололи пузыри, смазали ладони синтомициновой мазью, перебинтовали кисти и дали бюллетень на три дня с половинной оплатой.
"На три дня… на три дня…" – бормотал я про себя, идя поликлиничным коридором к выходу.
Неожиданный бюллетень в кармане был как избавление, как спасательный круг, за который я мог уцепиться, чтобы продержаться на плаву эти день, два, три, утрясти в себе всю эту муть, всколыхнувшуюся вдруг во мне под стук колес на вагонной полке вчерашним утром… – совершенно я был не в состоянии сейчас заставить себя идти в сторону комбината.
Макар Петрович с отцом, сидя за столом, пили чай с сухариками, макая их в стаканы.
– Но я, должен вам доложить, с французиком этим знатно потом посчитался… – услышал я отцовский надтреснутый голос, входя в комнату.
– Картошечку и колбасу жареные, Виталь Игнатыч? – пристукнув протезом по полу, повернулся на стуле, обратив ко мне зрячий глаз, Макар Петрович. – Вот с Игнатом Романычем организовали, коронное наше местное блюдо.
– Ну что ж… если угостите, – сказал я.
– А мы не угощаем. Мы сразу на троих готовили, – с хозяйской интонацией, по-хозяйски подпирая стол животом, сказал отец. Он всегда, везде быстро начинал чувствовать себя хозяином, по-хозяйски распоряжаться и приказывать, даже странно, почему вчера, ожидая меня, он сидел в такой неестественной, напряженной позе. Я примостился за столом, выложил наверх руки, и он увидел бинты. – Это что с тобой? – спросил он с недоумением.
– Салют в честь твоего приезда, – сказал я с усмешкой и спохватился. – Пустяки. Небольшой ожог, не обращай внимания.
Макар Петрович ковырялся вилкой в сковороде на подоконнике:
– Да вроде еще ничего, теплое. Или разогреть?
– Давай так, – сказал я.
Он поставил передо мной картошку с колбасой, прямо в сковороде, чтобы меньше остывало, и я стал есть, а он, брякая деревяшкой, снова сел к своему стакану. Разговор между ним и отцом не возобновлялся, он был искусственный, протянуть время до моего прихода, и вот я пришел.
– Как спалось? – спросил я отца, хотя прекрасно знал уже, как он спал.
– А не очень, Виталий, – дребезжаще сказал отец. – Совсем уже рассвело, а я все без сна еще. Новое место. И в гостинице, пока привык, тоже все не мог заснуть. Это уж годы. У тебя как, нет такого? Тебе все равно, где спать?
– Все равно.
– А мне вот нет, – сказал отец. – Это уж годы. А может, у тебя есть, ты просто не замечал?
– Нет, – я усмехнулся. Тайная пружина отцовского вопроса была мне ясна. – Прекрасно сплю в любой обстановке.
– Ага… – протянул отец. – Так.
Я съел картошку с колбасой, попил с ними чаю с сухарями, и мы с отцом пошли на автобусную остановку ехать в город.
День опять обещал быть жаркий, небо было без малейшей хмари, я забыл кепку у себя в комнате, и голову уже пекло, хотя солнце стояло совсем невысоко.
– Так и что же, до чего же мы с тобой договоримся? – спросил отец уже в автобусе. Нас подбрасывало и мотало на сиденьях, и внизу, далеко под нами, плыли гигантские террасы карьера.
И опять я не знал, что отвечать.
– Давай не будем опубликовывать коммюнике, – сказал я наконец. – Можно без него? И так ведь бывает.
– Бывает. – Отец помолчал. – А зачем же я ездил к тебе? – спросил он затем. – Неделю в этой гостинице жил, ждал тебя? Зачем? Очень мне хотелось торчать в ней. Меня все выселяли, все в райком обращаться приходилось: очень вас прошу, сделайте звонок, пусть смилостивятся…
Теперь помолчал я.
– Повидались, отец, – сказал я потом. – Повидались, поговорили. Я уж столько в Москве не был… Я уж и хотел наведаться… теперь, может, наведаюсь.
– Когда?
– Не знаю, отец.
Обо всем вчера, главном, основном, было переговорено, все нам обоим было ясно и понятно, и отец задавал сейчас свои вопросы не потому, что он надеялся переиграть что-то, переиначить, это в нем говорила инерция, она вновь и вновь обращала его вспять…
Поезд уходил в семь вечера с минутами.
Мы купили в кассе на вокзале билет и вернулись в гостиницу. Времени до семи часов было бездонно, и мы оба уже тяготились этими долгими часами, которые должны были провести вместе.
– В ресторан, может, пойдем пообедаем? – предложил отец