И я знал, что уже не сумею выбраться, точнее – я боялся, что не сумею, а плескалась еще какая-то надежда. Но меня словно кто схватил за ноги и потянул вниз – это отломился кусок льда и стал медленно переворачиваться, и вот здесь я понял, что это конец. Лед перевернулся и толкнул меня в голову, я хотел всплыть, но не смог, и воздуха мне стало мало, и я разинул рот – вода хлынула в пищевод и забила легкие. "Как легко был одет тот мужик…" Глаза у меня начали вылезать из орбит, я закричал, и тогда спазма сжала мне желудок и вытолкнула воду, но она пошла вся обратно…
– Алло, вы слышите?
– Да-да…
– Я уже пять минут кричу "слышите", а вы не отзываетесь и не кладете трубку.
– Разве вы не прерывали разговора?
– Нет.
– Странно.
– Я хочу вам сказать насчет конных рыцарей.
– Благодарю вас.
– Мне кажется, они ни о чем не думали.
– Вот как?
– Мне кажется, они не способны были думать.
– Ну уж!
– Что – ну уж?
– Ну уж, что не думали. Вы в этом уверены?
– Да.
– Как же человек может не думать?
– А они не люди.
– Да нет, вроде я человек, – сказал я.
– Кто вы? – переспросил голос.
– Тот самый рыцарь.
– Вы опять шутите?
– Нет.
– Я на вас потратила десять минут, а у меня работа!
– Я не шучу.
– Может быть, вас интересует мой домашний адрес?
Короткие сигналы – как шипы колючей проволоки.
– Девушка!
На этот раз мне не показалось. Она действительно положила трубку.
Я открываю дверь автомата и ступаю на асфальт.
– Соизволили выйти!
– Вам одному, думаете, звонить нужно?!
– Уважать людей надо!..
Железный лязг захлопнувшейся двери за спиной.
Я поправляю остроконечный шлем на голове, застегиваю, обхватывая подбородок ремешком, и иду, тяжело опираясь на меч, как на клюку. Нагноившиеся раны ломают меня и гонят по всему телу ознобный жар. Изодранная кольчуга под пальто висит на плечах пудовым железным мешком. Голова гудит, кровавый пот заливает глаза, – битва выиграна, куда я иду?. .
Апрельский ветер досуха вылизал асфальт, лишь кое-где черными ошметками лежит снег, и асфальт можно принять за уже начавший подтаивать лед. Он будет день ото дня делаться все более и более серым, ноздреватым и мягким, и настанет наконец ночь с ветром и дождем, и лед оторвет от берегов, расколет, и он уйдет под воду.
* * *
Не дай, господи, очутиться в эту страшную ночь на льду. Дай, господи, пока еще ей не пришла пора, пока еще есть время и в мышцах есть сила, – добраться до берега и ступить на обетованную твердь его…
ГАМЛЕТ ИЗ ПОСЕЛКА УШ
Странное воспоминание мучит меня. Будто я лежу под черным низким потолком, он словно бы неторопливо покачивается, то наплывая, то удаляясь, и весь в зыбких, дрожащих, слабых красных отсветах, душа моя переполнена величайшим покоем, торжественна и беспечальна, и масса звуков вокруг: негромкий металлический звяк, тихий скребущий шорох, приглушенные, словно бы запредельные голоса, невнятно произносящие что-то, и мягкий сухой треск временами…
Что это? Откуда это во мне? Может быть, все это следовало бы назвать видением, но это не видение, потому что в расплывчивой ясности видения всегда есть некая неотчетливость конкретности, а в том, что возникает в моем сознании, во всей этой туманной зыбкости окружающего мира такая вдруг мощная, твердая конкретика чувствования, такая острая пронзительность и разнимающая душу сладкая горечь именно воспоминания…
Я боюсь его. Я не знаю, что оно значит, я не понимаю, откуда оно, но пуще того я боюсь его потому, что вслед ему входит в меня глухая, сдавливающая горло тоска, наваливается мрачная тяжелая раздражительность, я перемогаю себя, креплюсь изо всех сил, надеюсь всякий раз, что переборю, одержу верх, и всякий раз оказываюсь побежден.
Сегодняшним утром это воспоминание всплыло во мне вновь.
Поезд тяжко и монотонно грохотал колесами на стыках рельсов, я уже проснулся, но лежал на своей верхней полке с закрытыми глазами, слушая этот однообразный железный гул, и вдруг оно пронзило меня, и я вытянулся под тонким железнодорожным одеялом, как прошитый током, сердце мне проняло острой болью, и глазам сделалось горячо от спазмы слез в горле.
Иногда в такие минуты мне кажется, что если б я мог и в самом деле заплакать, слезы бы облегчили меня и все изменили, но настоящих слез нет во мне – последний раз я плакал в четырнадцать лет. Я плакал, уткнувшись лицом в грязную, в потеках сырости стену, взахлеб, катаясь головой по этой шероховатой, обдирающей лоб стене – в арке дома на площади с памятником великому поэту, напротив здания "Известий", возле спуска в подвальный мужской туалет. Трое здоровых "бродвейских" стиляг, вывернув руки, обшаривали мне карманы, и один, обшманывая карманы брюк, со смешком больно ущипнул меня сквозь тонкую материю кармана за мошонку, но я тогда не от этого разрыдался. Когда они обшманывали меня, завернув за спину руки, из туалета, неторопливо и солидно ступая по ступеням, поднялся отцов сослуживец, не сослуживец, нет, – друг, друг дома даже, откуда и знал его, я закричал, рванувшись к нему, и он, выстрелив в меня испуганным быстрым взглядом, отвернул голову и пошел, пошел, чуть ли не побежал из подворотни на улицу.
С ума сойти, как давно это было – двадцать уж лет назад.
И как это все связано в мозгу, какими нитями сшито? – всякий раз, как привидится мне этот низкий черный потолок, мне вспомнится – через мгновение, или через долгие часы, но всегда обязательно, – и тот шмон у общественного туалета с выкрученными руками, тот стыдный, унизительный щипок сквозь карман, тот быстрый испуганный взгляд бегущего из подворотни взрослого человека…
* * *
Отпуск был закончен, завтра надлежало выходить на работу. Я снова лежал – теперь уже на кровати в общежитии, забросив за голову руки, не сняв туфель и поместив ноги, чтобы не испачкать покрывала, на ободранную никелированную спинку.
Отпуск был веселым и бездарным, две недели его, как один день, были праздно разбазарены на бессмысленное шатание по городу-курорту Сочи, по его пляжам и всяким забегаловкам, и вот все кончилось, и вот я вернулся – здравствуй, милый край!
Я рывком сбросил ноги на пол, встал, прошелся по узкому проходу между двумя кроватями к окну, назад к двери и снова к окну. Пыльная, прожаренная солнцем улица без единого деревца, загибаясь коленом, спускалась с горы к Дворцу культуры, чахлый парк перед фасадом дворца – четыре десятка тонколапых тополей с тряпичными серыми листьями – казался издыхающим от удушья. Улица была совершенно пуста.
Завтра на работу. А, черт!
Вздымая густое, тяжелое облако пыли, прокатилась по улице и около дворца свернула к зданию управления карьером черная начальническая "Волга".
Что нужно, какая сила должна держать человека в равновесии, чтобы он мог вот так, изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год, втиснутый в восьмичасовой замкнутый суточный цикл, мотаться в одном хомуте, не меняя его, натягивать все те же дряхлеющие вместе с ним старые постромки, бежать по одной и той же дороге, все по одной и той же – изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год? Снова мне с завтрашнего дня, сменному электрику ремонтно-механического цеха комбината, чистить пригары на залипающих контактах в пультах управления, выискивать сгоревшие реле, менять искрящие щетки в двигателях – в общем, как указано в инструкции о моих обязанностях, поддерживать. в исправности электрооборудование цеха… А, черт! Здравствуй, милый край…
Я пробрел обратно к кровати, сел, вытащил из-под нее чемодан, раскрыл – и тут же захлопнул: я забыл, что я хотел взять.
В дверь постучали, и, не успел я крикнуть, чтобы входили, она открылась. Через сколько общежитий я прошел, это неотъемлемое качество всякого общежития: к тебе вваливаются, не спрашивая на то никакого твоего согласия, не считаясь ни с каким твоим желанием.
На пороге стоял Макар Петрович, комендант. Нынешней весной я пил за здоровье Макара Петровича на его пятидесятитрехлетии. Из этих пятидесяти трех тридцать пять он култыхает на протезе, сделавшись от малоподвижной жизни тучным и задыхающимся, правый глаз у него задернут бельмом. Ногу ему оторвало при бомбежке эшелона, в котором он, новобранец образца сорок третьего года, ехал на фронт, а бельмо стало вдруг затягивать глаз годика через полтора, и до сих пор, при случае, он крякает сокрушенно: "Не могло раньше сесть! Хоть бы нога тогда целой осталась".
– Виталю Игнатычу! – сказал Макар Петрович, входя в комнату и выбрасывая вверх руку со сжатым мохнатым кулаком. Почему-то он никогда не произносил мое имя полностью, всегда усеченно, пусть даже языку это было не совсем ловко. – Мне сейчас на вахте докладывают: приехал! Приехал – и не заглянул. А? Как же так?!
– Ну, ты уж хочешь, чтоб я к тебе, как к генералу, на доклад приходил, – заставляя себя улыбаться, поднялся я с кровати навстречу ему, и мы пожали друг другу руки. – Или ты себя уже произвел?
– Так обо мне думаешь? – сделал он оскорбленное лицо, прижимая свой жирный двойной подбородок к шее. – Я что, узурпатор какой, чтобы самому себе звания присваивать? Во, все мое звание, – наклонился он и похлопал себя по протезу через штанину просторных, бог весть с каких пор сохранившихся у него парусиновых брюк. – Все и навсегда. – Распрямился, крякнув, и, поглядев на меня секунду молча, развел руками: – Ну, с возвращеньицем!
– Вот сразу бы так-то, – сказал я. – А то: чего не доложился, не отчитался… Я уж подумал, может, это не ты, может, тебя подменили кем-то.