У них было двое детей – дочь и сын, оба в честь Ворошилова названные, Ворошил и Климентина. Дочь – та радовала: за военного вышла, зять уж подполковником, на полковничьем месте, командиром части служил, двоих детей родила, председателем совета офицерских жен при части на общественных началах состояла, а сын не удался: и в институте восемь лет вместо пяти учился, справки для него всякие, академические отпуска выправлять пришлось, и два уж раза женат был, и пил, по работе не рос – как распределили после диплома под Харьков куда-то, так и сидел там все в той же должности, десять уж, считай, лет.
– Нечего, мать! – повторил Филимонов, постукивая вилкой о краешек тарелки. – Я всю ночь думал, хотя мне к нынешнему дню вовсе и не о том думать бы надо, я с бухты-барахты не скажу. Наше дело перед ними теперь маленькое. Вырастили, что положено было – дали, теперь своим умом живут, вот и пусть обходятся. У нас, стариков, тоже еще дел много, сделать все – жизни не хватит. Нечего мне свои нервы на него тратить.
За окном начало светать, снегопад прекратился, ветка акации все так же неслышно толкалась в стекло. Фигурные, затейливо изогнутые пузатые стрелки на черном циферблате часов в углу показывали половину девятого. Часы были дореволюционные, швейцарские. Филимонов купил их еще в начале тридцатых на распродаже обстановки какой-то незнакомой, одиноко умершей старухи и очень ими дорожил.
– Тебе к какому часу-то? – спросила жена, послушно оглядываясь на часы вслед его взгляду.
– На одиннадцать тридцать назначено. На девять тридцать две выеду – как раз и получится. – Филимонов поджал губы, недолго посидел так и снова стал есть. – Чай еще не заваривала? – спросил он потом, кидая в пустую тарелку верхнюю, подгоревшую хлебную корку. – Давай кофе с лимоном тогда. Растворимый, тот, что я третьего дня достал.
Он попил кофе, встал, взял из шкафа пиджак и, надевая его, смотрел на себя в зеркало на растворенной дверце. Из зеркала ощупывал его небольшими твердыми глазками хоть и уезженный годами, с блеклой, одрябшей кожей, но вполне, вполне еще крепкий, жесткий такой мужик с гладким, тяжелым черепом и мохнатыми бровями, сразу видно – крутого, властного нрава, попробуй пойди кто поперек – перемелет, муки не останется.
– Журнальчик я тебе в папочку положу? – взяла жена со стола "Здоровье" и показала его Филимонову. – Почитаешь в дороге.
– Положи, – согласился он. – Полистаю.
Понимающая у него была жена, настоящий товарищ, как нитка за иголкой за ним, всю жизнь положила – служить ему, почетные работы подворачивались – не шла: о доме заботилась, чтобы все чисто-убрано было, приготовлено-разогрето, и Клавку-парикмахершу, к которой по дурости не ушел чуть, никогда не поминала ему; нитка в иголке – во, точно, лучше не скажешь.
Жена ушла в соседнюю комнату – положить журнал в приготовленную Филимоновым с вечера папку с необходимыми бумагами, а он закрыл дверцу шкафа и пошел в прихожую, к вешалке и обувному ящику – одеваться.
Он уже всунул ноги в ботинки и надевал пальто, когда жена, с папкой в руках, вышла из комнаты. Папку она держала на вытянутых руках, за верхние углы, и шла как-то неуверенно и кособоко. В глазах у нее Филимонов увидел… испуг не испуг, а… вот что-то такое…
– Ты чего? – спросил он, останавливаясь надевать пальто.
– Может, ну его, Прош, – сказала жена, замерла поодаль и с опаской поглядела на папку у себя в руках. – Может, не надо лучше, чего там… Чего тебе за всех других надо, стоит ли?. .
– Не поднимай разговора. – Филимонов надел пальто, наклонился, провизжал молниями на ботинках, застегнув их, и разогнулся. – Говорено – и будет. Иначе не могу – и все. Точка. Надо, не надо – надо! У меня горит. У меня от всех мыслей об этом голова пухнет. Действовать надо, работать надо, а иначе какой смысл: подумать – и забыть? А? – Он поднял указательный палец, подержал его так мгновение и опустил вниз: – Во!
До станции было двадцать минут ходу. Уже совсем рассвело, морозец стоял градуса четыре, и идти по этому бодрящему, пахнущему свежевыпавшим снегом воздуху было хорошо и приятно.
На станции возле касс работал газетный киоск. Покупать газеты не имело смысла – к вечеру почту принесет на дом почтальон, Филимонов потоптался-потоптался у киоска, раздумывая – может быть, купить все-таки в дорогу какую-нибудь из тех, что не получает, и решил не покупать: если купить, то тогда выходило, что вечером газеты ему принесут попусту – все важное-то во всех газетах одно, и оно уже будет им прочитано.
К зданию в Москве, в котором размещалась нужная му редакция газеты, Филимонов подошел ровно в двадцать пять минут двенадцатого. Пропуск ему был заказан, он разделся внизу в гардеробе и пошел по лестнице наверх, на указанный этаж.
В приемной заместителя главного, к которому Филимонову было назначено, кроме секретарши на стуле рядом с ее столом сидел еще, любезничал с ней мужчина лет тридцати. Сидел он, забросив ногу на ногу, покачивая этой висящей в воздухе ногой, и ботинок на ноге был такой же, как у Филимонова, – из коричневой замши, с молнией. Филимонов вошел и доложил секретарше о себе, мужчина тут же вскочил со стула и, улыбаясь, назвал его по имени-отчеству:
– Прохор Дементьич! Здравствуйте!
– Да! Слушаю вас! – полуповернул к нему голову Филимонов, недовольный, что не дают досказать секретарю все необходимое.
– Здравствуйте, Прохор Дементьич! – повторил мужчина, протягивая руку, и Филимонову пришлось протянуть свою. – Александра Борисыча, к сожалению, срочно вызвали, – сказал мужчина, разводя руками и по-прежнему улыбаясь, – он очень огорчился, но ничего не мог поделать и поручил принять вас мне. Я член редколлегии, редактор того как раз отдела, в котором находилось ваше письмо, меня зовут Валерием 3иновьичем. Валерий Зиновьевич Сухородов.
– Ага, – сказал Филимонов, разглядывая Валерия 3иновьича, и инстинктивно следом за тем посмотрел на обитую черным дерматином, всю в серебристых мебельных гвоздиках, дверь кабинета, в которую мгновение назад еще собирался войти. "Сидит там, поди, притаился, как мышь, – с неприязнью подумал он. – Вызвали его, ага, огорчился… 3наем мы – огорчился…" – Ну что ж, на нет и суда нет, – специально скрипучим голосом, чтобы показать свое неудовольствие, сказал он. – Давайте принимайте вы, что ж… посмотрим, давайте.
У Валерия 3иновьича были туго зачесанные назад и немного вбок, масляно блестевшие черные волосы, гладко выбритое упитанное лицо – Филимонову нравились такие лица.
– Пойдемте, – тронул Валерий 3иновьич Филимонова за локоть.
Он привел Филимонова в свой кабинет, подвел к небольшому журнальному столику, стоявшему поодаль от письменного стола, отодвинул от него кресло, жестом пригласил Филимонова садиться и в другое сел сам.
– Водички, а? "Боржоми". Не против? – улыбаясь, спросил он, беря в руки стоявшую на столике одну из двух бутылок и приготовясь открывать ее.
– Чего ж… можно, – сказал Филимонов, кладя папку на край стола и поближе пододвигая к себе стакан.
Валерий 3иновьич ловко, с одного нажатия ключа открыл бутылку и налил в оба приготовленных стакана до половины.
– Славная водичка "Боржоми", – сказал он, поднимая свой стакан и глядя его на свет – пузырьки газа на стенках были словно серебряные застывшие капли. Отпил глоток, поставил стакан и, все так же улыбаясь, наклонился, облокотился о стол. – Ну, Прохор Дементьич… я вас слушаю.
Улыбка у него была учтивая, любезная, и Филимонову это тоже нравилось.
– Что меня слушать… – все так же скрипуче сказал он. – Александр Борисыч вам поручил… суть дела в чем, вы знаете? Статью мою читали?
– Читал, – кивнув, сказал Валерий 3иновьич.
– Ну вот. Что мне говорить. Все, что в статье, то и повторю – все то. Вот здесь в папке, – Филимонов нагнулся и постучал пальцами о мягко-твердую крышку папки, обтянутую поверху голубым пластиком, с положенным на жесткий картон паролоном внутри, – здесь я всякий фактический матерьялец припас, я вам докажу, как я прав, насколько это необходимо – то, что я предлагаю. Но только сначала вы мне скажете, что вы по этому поводу думаете, а уж тогда и я.
– М-да! – сказал Валерий 3иновьич, откинулся в кресле и забросил ногу на ногу. – Что мы думаем… Как я понимаю, вас не устроил ответ работника нашего отдела?
– Это, знаете, не ответ! – Филимонов отпил из стакана, поставил его, взял папку, неторопливо раскрыл и достал из вклеенного в нее прозрачного пластмассового складня бумагу с редакционным грифом наверху. – Это что за ответ, извиняюсь, это на дурака рассчитано, а я, знаете, не дурак. – Он вынул из нагрудного кармана пиджака чехол с очками, извлек из него очки, надел и зачитал: – "Уважаемый Прохор Дементьевич! Ваше письмо получено редакцией и внимательно изучено. К сожалению, предложения, высказанные в нем, не представляются нам заслуживающими внимания, и, кроме того, вопросы, поднятые в нем, вообще находятся вне компетенции редакции. Младший литсотрудник В. Терентьев". – Филимонов снял очки, положил их в футляр и вместе с бланком ответа опустил на стол. Читая, он тяжело налился кровью, в груди сделалось тесно, и губы ему стало подергивать. – Это что? Это ответ?! – спросил он прерывающимся голосом, поправляя узел галстука и ворочая шеей в узком вороте севшей после стирки сорочки. – Я, извиняюсь, десять страниц исписываю, а мне на трех строчках отвечают! Кто он такой, В. Терентьев?! Младший литсотрудник! Какое право какой-то младший литсотрудник смеет решать – заслуживают внимания мои предложения или нет? А? Это, извиняюсь…
Филимонов задохнулся, горло ему схватило, и он закашлялся. Валерий 3иновьич приподнялся с кресла и, перегнувшись через стол, подал ему его стакан.
– Благодарю! – сквозь кашель выговорил Филимонов, откашлялся и отпил из стакана.