- Товарищ майор, - тихо оказал он, - у меня такая сестренка была… Даша. Когда маму убили, умерла Даша от голода…
Веденкин провел рукой по голове мальчика, и тот доверчиво прильнул к нему.
- Побудь с Надюшей, я сейчас приду, - сказал Виктор Николаевич и вышел в соседнюю комнату.
Татьяна Михайловна раскатывала на столе тонкий лист теста.
- Я сейчас сниму китель и надену свитер, - может быть, тогда он перестанет величать меня все время майором, - шепотом сказал Веденкин.
- Славный мальчуган, - тоже шепотом ответила Татьяна Михайловна, - жалко мне его, сироту…
Когда Веденкин возвратился в свою комнату, Илюша стоял на полу на четвереньках, тоненько ржал и мотал головой, а Надя, сидя у него на спине, заливалась смехом и старалась схватить его за уши.
- Тпру! - кричала она. - Я тебе говорю, тпру!
- Надя, иди сюда, помоги мне по хозяйству, - позвала расходившуюся дочь Татьяна Михайловна, желая оставить Илюшу наедине с Виктором Николаевичем.
Девочка убежала.
Веденкин подошел к книжной полке, взял книгу в зеленовато-сером, тисненном золотом переплете и протянул ее мальчику.
- Ох, ты ж!.. О Суворове!
Илюша осторожно стал перелистывать плотные пожелтевшие страницы, долго рассматривая рисунки, прикрытые прозрачной бумагой.
- Виктор Николаевич, - спросил Илюша, увидев открытку, на которой Чапаев в развевающейся бурке мчался впереди своих конников, - а почему у хорошего командира и солдаты хорошо воюют? - И сам же ответил:
- Я думаю, потому, что храбрый командир пример показывает и умеет всеми как следует командовать, он знающий…
- Товарищи суворовцы, - Татьяна Михайловна приоткрыла дверь, - прошу мыть руки - и к столу!
Илюшу усадили рядом с Надей. Девочка забралась на свой высокий стульчик и оттуда покровительственно поглядывала на гостя.
- Илюше побольше налей, - попросила она мать, когда Татьяна Михайловна стала разливать борщ.
Илюша увлекся едой и так громко тянул из ложки горячий борщ, что Виктор Николаевич шутливо отодвинул стул.
- Ой, ты и меня проглотишь!
- И меня! - подхватила Надя.
Илюша понял намек на свой новый промах, покраснел и стал есть бесшумно. Только крупные капельки пота выступали у него на лбу от напряжения.
- Может быть, соли мало? - Татьяна Михайловна подвинула к нему солонку.
- Нет, хватит…
- Надо сказать: спасибо, - поучающе заметила Надя. - А ты знаешь, как соль делают? Не знаешь? Отгораживают море… Оно кипит, как манный суп на печке… Остается соль, чтобы рыбу солить… Только селедку не солят, - она и без того соленая!
Илюша улыбнулся, но возражать не стал. К концу обеда он совсем освоился и болтал без умолку:
- У нас отделение дружное, ребята хорошие. Максим изобретает скорострельную пушку. Правда! Только это тайна, вы никому, Виктор Николаевич, не говорите… Я ему для опытов банки консервные достаю.
Татьяна Михайловна рассмеялась.
- Да, да! Не смейтесь, - нисколько не обижаясь, продолжал мальчик. - Он свою пушку назовет "Илюша". Вот сейчас на фронте "Катюша" есть, "Иван" есть, "Андрюша" есть, а он назовет - "Илюша". А что, ведь, может быть, из Максима и получится знаменитый военный изобретатель? Ведь может быть?
- Наверняка получится! - подтвердил Виктор Николаевич.
- Позавчера Авилкин поспорил с Каменюкой, кто дольше без пищи выдержит. Каменюка тридцать часов не ел, похудел даже, а Павлик у себя в парте целый хлебный склад сделал, - случайно выяснилось. Наш географ говорит на уроке: "Что это вы, Авилкин, жуете?"
- А вот ты, Илюша, когда летом у тети был, рассказывал своим знакомым о разных проделках в училище? - спросил Виктор Николаевич.
- Нет, товарищ майор! - с жаром воскликнул Илюша, но, увидев укоризненный взгляд Веденкина, поспешно поправился: - Нет, ни за что, Виктор Николаевич! Меня один раз позвал к себе в гости наш председатель колхоза, Степан Иванович Борзов, - он еще с папой дружил, они в партизанах вместе были. Разговаривали мы о разном… И спрашивает Степан Иванович: "Небось, вы там, в Суворовском, частенько деретесь, друг дружке носы квасите?" Ну, конечно, Виктор Николаевич, без этого ж невозможно обойтись… Только рукава не закатываем, а то долго откатывать, если кто застанет. Но разве ж я скажу на стороне что-нибудь плохое об училище? Наоборот, я только самое хорошее рассказываю: о том, что есть у нас свой сад, гараж, что мы учимся на пианино играть и на скрипке, иностранные языки изучаем, стреляем боевыми патронами. Я уже стрелял боевыми патронами! - с гордостью воскликнул Илюша.
…Вечером Виктор Николаевич повел Илюшу Кошелева в училище.
- Почему ты, Илюша, за последнее время часто бываешь молчаливым и грустным? - спросил дорогой Веденкин.
- Тетя Фрося заболела, - негромко ответил мальчик. - Она у меня одна на всем свете… Ее мама любила, и я очень люблю. Недавно она ко мне приезжала, привезла бо-о-льшущий кулек гостинцев. Тридцать шесть конфет и двадцать четыре пряника. Я сам посчитал, - как раз хватило по одному прянику и по полторы конфеты на каждого в нашем отделении.
Оставив Илюшу в роте, Виктор Николаевич не спеша возвращался домой. Уже давно стемнело. Морозило. Звезды, похожие на зеленоватые снежинки, высыпали на небе.
В стороне депо вспыхивали огни электросварки, на мгновенье выхватывая из темноты крыши домов. Эти вспышки походили на зарницы от далеких разрывов снарядов. Веденкин вспомнил, как в прошлую зиму, вот в такую же морозную ночь, он сидел в окопе с солдатами своего полка и, обжигая пальцы самокруткой, глубоко затягивался махорочным дымом. Справа от окопа урчал, как цепной пес, танк, - фашисты всю ночь то включали, то выключали мотор. Взметнулась ракета и, дымя, пошла к земле, волоча за собой светящийся хвост. Провыла собака в деревне. На востоке, над большим городом, лежащим далеко позади наших окопов, закружились светляки: били зенитки, и, как сейчас, выхватывая из темноты куски неба, вспыхивали бесшумные взрывы. А наутро, во время атаки, его ранило в грудь осколком снаряда. Ничего, все обошлось… Даже хрипов почти нет. И кажется, между той ночью, в промерзшем окопе, в ожидании атаки, и этой - пролегли долгие годы…
"А ведь настанет пора, - подумал Веденкин, - придет ко мне вот такой Илюша и попросит: "Виктор Николаевич, дайте рекомендацию в партию…" Поручусь, как за сына!.." От этой мысли ему стало тепло.
В это время Илюша Кошелев, аккуратно сложив на тумбочке китель и брюки, нырнул под одеяло, свернулся калачиком. Перед глазами проплыли Надюша, сестрица Даша, Виктор Николаевич в синем свитере. Засыпая, Илюша думал об учителе: "Я за него в огонь и в воду… Расскажу тете Фросе". Счастливо улыбаясь, он заснул.
ГЛАВА III
Отделение, показавшееся Боканову в первый день знакомства одноликим, было в действительности очень разнохарактерным и сложным, как и каждый коллектив. Год совместной жизни объединил ребят первой, непрочной связью, раскрыл слабости и достоинства каждого, но настоящей дружбы еще не принес. В отделении любили левофлангового - безобидного балагура Павлика Снопкова, уважали меланхоличного, спокойного Андрюшу Суркова за его талант художника и незлобивость. Геннадию Пашкову, генеральскому сыну, заласканному дома, в первые же дни дали прозвище "Осман-паша". Его недолюбливали, хотя и признавали в нем лучшего рассказчика прочитанных книг. Совсем другим, чем к Пашкову, было отношение отделения к Савве Братушкину, - над ним, правда, подтрунивали: "форсун", "задавака", но склонны были снисходительно видеть в его слабости не гонор и себялюбие, как у Пашкова, а лихость.
Стремление обратить на себя внимание принимало у Братушкина порой уморительные формы, а иногда доставляло ему даже неприятности. При игре в футбол, желая единолично забить мяч, Братушкин часто получал от судьи штрафные за офсайд, так как, "пасся" на запретном поле, отлеживался на нем или притворно прихрамывал. В прошлую зиму, бесснежную и морозную, Савва до тех пор не опускал на прогулках наушники, пока не отморозил ухо.
Расписывался он с загогулинами, с курчавыми росчерками, в скобках поясняя печатными буквами: "Братушкин". А при ходьбе вне строя, казалось, ввинчивал что-то в пол правой ногой и раскачивался по-матросски.
Старшим в отделении был грудастый, квадратный Василий Лыков, большой любитель покушать и поспать. В перемену он, вобрав короткую шею в плечи и склонив набок голову, разминал мускулы приемами бокса. Оттопырив губы, он с ожесточением наносил удары невидимому противнику.
В первые месяцы по приезде в училище Лыков пытался установить в классе "режим кулака". Он подговаривал ребят не писать письменную работу по математике, уйти на речку, объявить бойкот Пашкову и даже избить его.
Офицеры только разводили руками, удивляясь обилию "чрезвычайных происшествий" в отделении, и не подозревали, что все это было делом рук Лыкова, которого они между собой называли Васильком. Он казался добродушным: светлые, навыкате, глаза, толстые губы, манера держать руки так, будто у него подмышками по арбузу.
Все прояснилось неожиданно. Класс сам решил "свергнуть иго" Лыкова. Ночью в спальне состоялось тайное собрание. После этого Лыков утихомирился, а через полгода снова был признан вожаком, но уже никогда не пускал в ход кулаки.