И еще одно очень меня тогда обидело: сражался отважно, рисковал жизнью, был героем, а меня никто не знал. Но стоило учинить единоборство с быком, корриду в испанском духе, и стал известным в офицерских кругах, да и вообще в армии. Бык принес мне славу!
3
Пока мы сражались на чужой земле, родная земля ускользала из-под наших ног. Чувствовалось, что вокруг рождалась, ширилась, росла неодолимая сила, более грозная, чем турецкая армия. Мне и самому было больно видеть страшный уклад жизни и темноту горцев, я готов был помочь им… Но горцы опережали мои намерения… Казалось, они хотели сказать: "Избавь нас от своей помощи, князь, мы сами устроим свою жизнь". Признаться, это задевало мое самолюбие.
Почему-то я был уверен, что война задержит растущую смуту. Увы, война способствовала нарастающему инкилабу, как у нас в горах называют революцию.
Должен сказать, до меня очень поздно доходил смысл событий. Возможно, в своем тщеславии я был слеп и желал видеть лишь то, что нравится. Признаться, такое свойство я обнаруживал у себя почти всю жизнь…
Время от времени доходили слухи о волнениях в действующей армии: в таком-то полку нашли прокламации, там арестовали и расстреляли большевистского агитатора… Бесстрашные люди, они умудрялись создавать солдатские комитеты в армии, и никакие преследования не помогали!
Да и вокруг, в анатолийском крае, на оккупированной турецкой земле все бродило и кипело. И вообще в Турции трон султана был готов под тяжестью народного гнева развалиться, как у нас говорят, "будто ржавый треножник под кипящим котлом"… Уже действовали кемалисты - приверженцы Мустафы Кемаля, который позже примет фамилию Ататюрка, то есть "отца турок".
Не помню, сказал ли я, что в ту пору меня назначили помощником начальника оккупированной зоны, и волей-неволей пришлось внимательнее оглядеться и попытаться понять, что же происходит? Впрочем, я все равно ничего не понял… И по-настоящему встревожился, лишь когда узнал, что Дагестанский конный полк самовольно снялся с позиций из-под Сиваса и двинулся мимо Эрзерума домой. Под Эрзерумом полк остановили. Арестовали большевистского агитатора, которым оказался - кто, как вы думаете, почтенные мугринцы? Мирза Харбукский, друг детства, молочный брат, сын отцовского конюха Исрапила… А в то время действовал суровый приказ: без суда расстреливать всех "сеятелей смуты и неповиновения".
Надо же было, чтоб совсем случайно я встретил Мирзу, когда его вели трое конвойных с примкнутыми штыками. И было это на окраине Эрзерума.
- Мирза! Не может этого быть, Мирза! - крикнул я, осаживая коня и не веря своим глазам. - Мирза, друг мой, ты ли это?!
- Эльдар! - обернулся Мирза, и в его глазах я увидел радость и, как мне показалось, надежду.
Я спешился, подошел, мы обнялись. Конвойные смотрели растерянно.
- Как это понимать? Куда это тебя?
- Вот спроси земляков! Хотят отправить меня к праотцам на этой чужой земле, будто в Дагестане не найдется земли для могилы. Пытаюсь объяснить, что на том свете мне трудно будет искать своих, не лучше ли сперва вместе отправиться в Дагестан? Не слушают!
- Это большевистский эмиссар, - заикаясь, поторопился объяснить конвойный, - приказано…
- Отставить!
- Мне приказано…
- Здесь приказываю я, начальник оккупированного вилайета Эрзерум! Понятно?
- Я такого не знаю, штабс-ротмистр приказал…
Надо было что-то срочно делать, я не мог допустить, чтоб Мирзу расстреляли. И я взмахнул плетью. Но тут Мирза схватил меня за руку:
- Не надо, Эльдар! Это свои…
Я оторопел: что за маскарад?!
- Иначе здесь опасно ходить, Эльдар, - объяснил Мирза. - И я боялся, что ты не поймешь…
- И ты мог подумать?! - Обида подступила к горлу. - Не ожидал!
- Теперь всего можно ожидать, Эльдар. Земля горит. Горцы восстали… Прости, если мы обидели тебя недоверием… На этой земле турки сами разберутся, а мы должны быть там, в Дагестане!
- Это агитация?
- Нет, дружеский совет. Чтоб ты со своей сотней направился туда, где решается судьба…
―Чья судьба?
―Нашего народа, Эльдар. Лучшие сыны Дагестана там!
―Предлагаешь нарушить присягу?
- Самое святое - присягнуть своему народу, Эльдар. Прощай!
- Прощайте, - сказал я, охваченный смутным чувством: хотелось вернуться домой и смущала дальнейшая моя судьба. - До встречи в Дагестане! - крикнул я вслед уходившим…
В конце концов, Дагестан, конечно, был дороже Эрзерумского вилайета.
В тот же день я убедился, что Мирза прав. Едва вернулся в свою резиденцию, как узнал, что сын Али-Султана, мой двоюродный брат Гарун, поднял свою сотню и отправился в родные горы вместе с Мирзой. Практически Дагестанский конный полк уже не существовал! Да и не только полк, - армия распадалась: солдаты переставали повиноваться, а офицеры присмирели; казалось, они прислушиваются к дыханию бури. Вскоре и весь наш полк отправили на родину. И уже в дороге, слушая солдатские разговоры, человек поумнее мог бы понять, против кого обнажат шашки дома эти герои недавних сражений… Но я не понял. На глазах разлагалось государство… Рушилось, разваливалось величавое здание империи, в котором я увлеченно поднимался по застланной коврами беломраморной лестнице - вверх, вверх, вверх… Вышло же так, что чин поручика, именная сабля и два георгиевских креста - высшее, чего я смог добиться в жизни, венец и конец всех моих иллюзий.
Я надеялся, что в Дагестане все найду таким, как оставил, прежним, неколебимым. Не верил, что горец с древним, отсталым укладом нищей жизни, с его прочными неписаными законами адата и шариата станет, подобно русскому крестьянину, жечь дворцы и поместья. Нет! Горец благочестив! Горец богобоязнен и верен аллаху!
Во дворе меня не встретили ни мать, ни отец. Не видно было и наших стражников - нукеров. Какие-то пьяные люди бродили, как видно, без дела и цели. Они схватили коня под уздцы, стащили меня с седла - я не успел ни слова сказать, ни выхватить саблю, - разоружили и связали. Тут я услышал знакомый голос и обернулся: это подошел полупьяный Хамадар, разодетый в наряды с чужого плеча и вооруженный до зубов: все тот же мясистый нос торчком, похожий на морковь, злые глаза навыкат, небритые и нечистые щеки, помятая папаха.
Он тоже узнал меня.
- О, кого я вижу! Молодой князь вернулся в отцовское гнездо. С возвращеньицем! - и пошлепал меня ладонью по щеке; я не сдержался, плюнул ему в лицо. Хамадар спокойно утерся и сказал: - Ну зачем так сердиться, князь? Мы уже не дети, можем поговорить без драки…
- Что делается здесь? - крикнул я, стараясь вырваться из цепких лап, которые меня держали. - Кто позволил?
- А мы и не спрашивали! - ехидно усмехнулся Хамадар. - Сами решили.
- Где хозяева?
- Ты считаешь, что мы не похожи на хозяев? Другая теперь власть, братец.
- Бандиты!
- Ну-ну, полегче, князь, а то не ручаюсь за свой кулак. А ты с ним хорошо знаком, не правда ли?
- Где мой отец? - спросил я, стараясь сдержаться.
- Там! - Хамадар показал на дверь винного погреба.
- Хочу видеть его. Немедленно!
- Он занят и велел сказать, что никого не желает видеть. Все аудиенции отменены.
- Вы что, озверели?
- Есть малость. Только не мы в этом виноваты.
- Ты был и остался зверем! - Кровь прилила к сердцу, в бешенстве я пнул его ногой, да так, что Хамадар отлетел, споткнулся о колоду и рухнул, но тут же вскочил, багровый от злости.
- Отпустите его! - крикнул тем, кто меня держал, и выхватил наган. - Ты что ж, нацепил кресты на грудь и стал лягаться? Холуй русских гяуров! Предатель!
Громоздя брань на брань, подошел и с размаху ударил рукояткой нагана по плечу. Хрустнула ключица, потемнело в глазах, рухнул я без памяти.
Очнулся в винном погребе. Надо мной склонилась мать… Но разве это моя добрая красавица мама?! Постарела, осунулась, глаза испуганного ребенка и тихий голос безумной. Она шептала:
- Ничего, сынок, ничего. Хорошо, что вернулся. Правда, не так, сынок, хотели бы встретить, но что поделаешь… Прости нас…
- Что здесь происходит, мама?
- Люди взбесились, сынок.
- А где же отец?!
- Он здесь, сын мой, здесь… - Она приподняла меня, и я увидел… О, разве можно забыть такую картину!
Отец, князь Кара-Кайтага, сидел в кругу небритых, грязных и страшных людей в овечьих тулупах да в лохмотьях. Они пили вино, а посредине на ковре валялись кучей чуреки и куски вареного мяса. Отец глядел на меня и будто не видел. Признаться, я удивился, как это отец сел с ними за стол, но тут же заметил, что князь привязан к столу и страшно пьян: значит, поили насильно!
Что я мог сделать - руки-то связаны! Но я вскочил:
- Это жестоко! Это невыносимо!
- Проснулся, князь? С добрым утром! Ты, кажется, сказал, что это жестоко?
- Это зверство!
- А когда по приказу твоего отца невинных ссылали на русскую каторгу? Когда выкалывали глаза певцам? Поили отравой? Вырывали языки непослушным? Тогда это не было зверством и ты молчал? - Хамадар стоял передо мной с искаженным гневом лицом. - Говори! Ответь тем, кто рос на улице, как собака, у кого не было ни двора, ни даже циновки, чтоб положить под голову! Что ж молчишь?
- Мой отец не виноват! - в ту минуту я не мог придумать ничего другого.
- Твой отец благоразумнее тебя, князек. Он хоть молчит как рыба. А ты придержал бы язык: мы тоже умеем языки укорачивать!