Розовый, бросив на мостовую пиджак и фуражку, кинулся на Самсончика, наклонив в светлых бараньих кудряшках голову.
Схлестнулись. Отскочили.
Словно два волчка, полосатый и розовый, завертелись: один - на бронзово-золотистых, другой - на черно-блещущих ногах.
В коротком взмахе стремительно взлетали руки, хлопали, отбивали одна другую, выстрелами влеплялись в полосатое и розовое тела.
Пловец, шагу не могущий сделать, дрожащий от неописуемо радостного волнения, забравший в рот ворот рубахи, смотрел на еще не виданное по красоте единоборство.
Сжимались непроизвольно кулаки, топтались нетерпеливо ноги, до боли напрягаясь в икрах, и теребился, как удила, скрипящий на зубах ворот рубахи.
А когда розовый клубок отлетел, в розовую развернувшись полосу, всклубивши пыль мостовой, а полосатый Самсончик, выжидая, с рукой на отлете, с грудью, крутой поднявшейся ступенью, - крепко стоял, будто врос в площадь стройными смуглыми ногами, - Пловец, вскрикнув торжествующе: "Понес!" - бросился на двух пряжинских плашкетов, так же, как он минуту назад, нетерпеливо топтавшихся. Увидел на мгновение спокойные, детские на чистом лице глаза и другие - острые, на рябом широконосом лице; потом ощутил тупую боль под горлом, пропали четыре глаза и два лица, а ноги сами скользнули вперед; боль в спине и затылке.
"Сшибли, черти!" - быстро подумалось, а в ушах хлестнуло:
- Пловец! Не качай!
Вскочил. Подбегали Самсончик и нарядный кудряш.
И снова десять рук, проворных и метких, замелькали; десять ног, упругих и быстрых, заклубили пыль площадную.
Но сзади и впереди, почти одновременно, свистки. И почти одновременно зазвенели нестерпимо резко розовый и Самсончик:
- Конча-а-а-ай!
- Пловец, хряй сюда! - отбегая в сторону, крикнул Самсончик.
- Куда? - догнал его Васька.
- Сейчас начнут…
Самсончик дышал порывисто, сплевывал закипавшую в уголках ярких губ белую слюну, вздрагивали ноздри и огоньки в цыганских глазах.
По площади - быстро-быстро - две цепи, одна навстречу другой.
Впереди покрошей - Христос-Гришка, невзрачный, сутулый, близоруко вглядывающийся, качающийся при ходьбе, как и все, а во главе Пряжки - высокий, с шапкою золотистых кудрей, парень.
- Ихний атаман, Шурка-Казак, братишка Баранчика, того, с которым я сейчас хлестался, понял? - скороговоркою горячо задышал Самсончик и тут же в нескольких словах рассказал, как Гришка Казаку нос сломал.
- Один раз Гришка Казаку по сопатке ка-ак даст! Нос - хрясть и посичас на боку.
И добавил веско, будто точку ставя:
- Мо-о-лодчик!
Первыми схлестнулись атаманы.
Звонкие, по всей площади, удары.
Отскочили. Переменились местами, как петухи. Разошлись, покачивая раздвинутыми руками.
"Будто плывут", - подумал Пловец.
Казак упал.
- Ловко! - радостно крикнул, обжигая Ваське ухо, Самсончик. - Ай да Христос! Видел, Пловец, а?
- Мо-о-лодчик, Гришка, - добавил, точку поставил.
Потом - глухой гул, свист; обе партии, сблизившись, стенку образовав каждая, двинулись.
Сошлись. Перемешались. Замелькали руки. Гулко зазвучали удары. И вместе с ударами - свистящими хлыстами по воздуху - бранные слова. С каждым мгновением бойцы оживлялись.
Руки - бесчисленные мельничные крылья.
Брань - все резче, но короче ударяла по воздуху.
Падали. Вскакивали. Падали.
Туманом - пыль над площадью.
Васька дрожал, топтался, перебегал с места на место, подпрыгивал, как от уколов.
И теребил зубами ворот, уже порванный и измокший от слюны.
Самсончик томился тоже: огнем горели смуглые щеки, свечками - глаза. На жарких губах высыхала пена.
Приседал к земле, вцепляясь темными крепкими пальцами в булыжины.
Как раскаленное железо рукою часто, порывисто хватал Ваську и обжигал:
- Гришка-то! Гришка! Толково бьет! А-а!
Васька, академик по драке, оценивал "работу" атамана добросовестно: угадывал каждое движение, предусматривал результаты. Одобрял меткие удары и досадовал на промахи.
А Гришка, вошедший в раж, разлохматив волосы, в щелки сощурив близорукие глаза и оскалив крупные лошадиные зубы, бил метко, привычно, и каждый почти раз от стремительного удара его костлявого кулака полосой или пятном ложился знак удара на лицах, неосторожно под него подвернувшихся.
Вдруг двое налетели на Гришку.
И тотчас же один отскочил, а другой как-то странно сел на землю и медленно согнулся в боку.
Кто-то что-то крикнул. Сразу прекратилось побоище.
Опять крик:
- Запятнал!
А над ухом Васьки обжигало:
- Гришка… Фарватера-Федьку… перо-ом.
Васька вздрогнул от этого шепота и взглянул на товарища.
Ослепительно горели черные глаза, раздувались ноздри, а в углах губ, лоснящихся алостью, белая вскипала слюна…
Фарватера вынесли на руках из круга.
Трель фараонова свистка близко где-то настойчиво и беспокойно сверлила воздух.
4
Гришка-Христос, покровский атаман, убивший пряжинского бойца Фарватера "мореным", то есть отравленным, ножом, был парень что надо.
Своих товарищей любил, как Христос учеников.
Часто говорил, правда, полушутя:
- Стервецы, ведь я вас, как Христос, люблю. Христос я для вас или нет, суки вы паршивые?
Даже как у Иисуса Иоанн был любимейшим, так у Гришки - Павлик, поварок из греческой кухмистерской с Садовой.
Гришка любил Павлика за молодость и необычайную смелость.
Павлик действительно был смел.
Прямо не умел бояться. Не понимал боязни.
Гришка о нем говорил так (философствовать, как и Христос, он любил):
- Есть люди всякие, каких чудаков бабы не родят. Я вот музыки не понимаю. Один черт для меня, что пианино, что трензель или барабан. Шум, и больше ничего. А скрипку терпеть не могу. Пищит, скулит, точно нищего через Урал тянет. А вот Павлик страха не понимает. Как вот я - музыки. Верно, Павлик, не понимаешь?
Павлик смеется весело, по-детски. И по-детски смотрит глуповатыми, красивыми, как у куклы, глазами:
- Как не понимаю? Что я - чума, что ли? Я знаю: страшно. А только не знаю, как это страшно-то бывает.
- Погоди! - перебивает Гришка. - Идешь ты, скажем, с Лизкой со своей на Митрофаниевском кладбище.
- Никогда мы с ней там не гуляем. Скучно, да и воняет.
- Дурак! Это мы предположим. Понял?
- Ну ладно, понял.
- Ни черта ты не понял… Значит, идешь. Теперь, вдруг из могилы - мертвец. Паршивый такой, почти сгнил.
- Стой! Как же он может?..
- Э! Не перебивай… Это так, вроде сказки. Ну, вылез это… "Ты чего, мол, шкет, со шкицею треплешься, мне, мертвецу, спать не даешь?" Понял? Это мертвец тебя спрашивает.
Павлик смотрит на Гришку непонимающими глазами и начинает вполголоса:
- До-ля-фа!.. Ты не ври…
Гришка безнадежно машет рукой.
Парни смеются.
Павлик не понимает страха, а потому обнаруживание у людей страха, боязни интересует и забавляет его. Особенно если люди боятся пустяков: крыс, пауков, тараканов, щекотки.
Павлик, так же как и ничего, не боится и щекотки, и люди, боящиеся ее, для него необыкновенно смешны и забавны, даже необычайны, как какие-нибудь редкие существа.
Это заставляет его чуть не ежедневно щекотать одного из покрошей, Кольку-Бульонного.
Бульонный - из "чистых", сын вдовы-чиновницы, самый слабый из парней.
Даже малолетний Самсончик с ним справляется.
По будням, в послеобеденные часы, прямо из кухмистерской или после разноса обедов на квартиры, с пустыми судками, Павлик наведывается к Покрову.
Завидя его, покроши, смеясь, Кольке:
- Сейчас тебе, Бульонный, жара будет.
А Павлик, белым костюмом и колпаком, сытыми щеками и улыбкою мелкозубого рта напоминающий веселого здоровяка поваренка с жорж-борманских реклам, садится рядом с Колькою, вздрагивающим от одного взгляда своего вечного мучителя, и говорит, подмигивая парням:
- Бульонный, поди, по мне стосковался?
- Брось трепаться, Павлушка! - сразу пугался парень.
- Зачем трепаться? На гармозе сыграю, только и всего.
Павлик, не торопясь, засучивал на полных розовых руках рукава, скидывал с жарких ног башмаки.
Затем, так же не торопясь, валил слабосильного Кольку, садился верхом.
Точно нехотя проводил пальцами по вздрагивающим Колькиным бокам.
Тот отчаянно взвизгивал, начинал биться, силясь сбросить с себя тяжелого, полнотелого Павлика.
- Мало, брат, каши ел, матка, поди, бульоном кормила, - смеялся веселый палач.
Ловил Колькины руки, раскидывал их в стороны, прижимал в сгибах толстыми пятками и начинал работать вовсю: быстро мелькали пальцы, забегали под мышки, останавливались.
Внезапно схватывали Колькины бока.
Бешенство, ругань, смех, плач - от прикосновения пальцев.
Как гармонист - чего только пальцами не выделывает!
Весело неудержимо Павлику.
Колька - гармонь, значит?
Изумленными, счастливыми глазами смотрит в искаженное непонятным ужасом и мучениями лицо, вскрикивает не понимающий страха Павлик:
- Чего боишься? Вот чудак. Братцы, ведь я легонько, пальчиками только. Вот святая икона!.. Глядите! Во… А он!
- Гармонь, ей-богу! Баян!
Захлебывается от восторга. Раскраснелся весь. Даже полная обнаженная шея порозовела. А Колька воет, визжит, умоляет:
- Пав… Пав… Ай! Ппп… Павлик! Ау! У-у-у! Ми… лень… не… на… на…