Лизавета, ты ела?
Ела, Порфиша.
Говори правду.
Ела.
Ну ладно…
Бывали вечера, когда Порфирий вдруг подходил, крепко, до боли, обнимал ее и сразу же отталкивал прочь. Чувствовала тогда Лиза, что страсть сжигает сердце Порфирия, и жутко ей делалось в эти минуты. Страшнее ненависти такая любовь. А Порфирий брал шапку и, ссутулившись, молча уходил из дому.
Казалось тогда Лизе, что ждет от нее Порфирий теплого, задушевного слова, такого, которое всплывает из самых чистых уголков любящего сердца. И ей хотелось быть искренней, хотелось рассказать мужу всю правду, облегчить свою душу. Но разве можно об этом сказать?.. И Лиза молчала.
…А потом… Потом Лиза как-то вся сразу повяла; в страхе обмирала, прислушиваясь к жизни того, невидимого… Томилась, не зная твердо, когда наступит день, в который все станет понятным Порфирию. И что тогда будет?..
А к глухой любви Порфирия прибавилась жестокая ревность.
В канун престольного праздника Николы-зимнего, когда за окном вихрастыми столбами металась снежная вьюга, а Лиза, вытянувшись на цыпочках, укрепляла в переднем углу, под потолком, душистые ветки темно-зеленой пихты, Порфирий рано вернулся домой. Тихо вошел, отряхнул снег с истрепанной шапки и молча сел на скамейку. Он был трезв. Лиза стояла к нему вполоборота, вытянув вверх обнаженные руки. Старенькая кофтенка туго обтянула ее набухшие груди. Русые волосы рассыпались по плечам. Голова откинулась назад, на шее пульсировала тонкая жилка. Непослушные ветки пихты скользили по стене.
Порфирий
вдруг заговорил. Заговорил, редко и трудно выцеживая
слова:
Лизавета, скажи: зачем ты… замуж пошла… за меня?
Пихтовая ветвь вывалилась из рук Лизы, с шумом упала на пол, Порфирий продолжал:
Брал тебя - думал: вдвоем будет легче, пить перестану. Не выходит. Спаивают меня, чтобы задаром работать заставить, а я с собой совладать не могу. Загублю твою жизнь… Ты баба ладная, красивая… Жалко тебя… Зачем ты за меня пошла? Тебя взял бы любой… кто с хозяйством. Я тебе не пара. Знаю. Уйдешь ведь ты от меня.
Порфиша, бог с тобой! Что ты… - и осеклась.
Не то дело, что уйдешь, а то, что убыо я тебя за это. Христом клянусь - трезвый не трону. А во хмелю?.. Лучше бы ты за меня замуж не шла.
Лиза бросилась в ноги Порфирию. Хотела все рассказать, а там… пусть хоть сразу и смерть. Но все закружилось перед глазами, обмерла Лиза.
Бережно поднял ее Порфирий, отнес на кровать и прикрыл одеялом… Когда Лиза очнулась, никого в доме не было.
С того дня Порфирий стал пить реже. А сразу же после рождества вдруг засуетился, три дня не выходил никуда, чинил обутки и одежонку - Лиза ему помогала - и, притачав к чирку последнюю заплатку, сказал:
Большое дело задумал, Лпзавета. Уйдем с Егоршей в тайгу. Василеву взялись лес рубить, а как лед сойдет - и сплавлять будем. В тайге для жилья буду место присматривать. А может, сразу и избушку поставлю. Поселимся там с тобой. Нет здесь жизни. Как посмотришь, кругом одна несправедливость. Каждый, кто побогаче, только и норовит что последнее вытянуть из рабочего человека. Душа бунтует. А поддержки себе не найти. И от вина здесь не отвыкнуть. А отвыкнуть хочу. В тайге соблазну не будет. Может, там наладится хорошая жизнь. Жди по большой воде. Собирайся. Вот кабы сына… - и, не докончив фразы, не попрощавшись, ушел.
На лавке Лиза нашла серебряный рубль. Порфприй уехал в тайгу. Уехал, ожидая рождения сына и ни о чем не догадываясь. Пройдет зима. Пройдут и последние, положенные от бога всякой женщине месяцы. Пройдут. А потом?.. Потом Порфирий все равно узнает. С тоской и страхом Лиза стала ждать, когда…
И день настал. Незабываемый, мучительный день. Лиза встретила его одна, без посторонней помощи.
Какие муки! Как долог день! Как долго в нем тянулся каждый час! И каждая минута! Какая боль! Кричи, Лиза, кричи! Никто не придет, не поможет. Ты одна… Зато никто и не узнает, в какой день это случилось. Кричи, Лиза, кричи! И от боли, и от пугающей надежды, что, может быть, ребенок родится мертвым… И жгучее пламя нечеловеческой боли охватывает Лизу, слепит ей глаза, сушит губы. Гулкие удары отдаются в ушах, в вцсках. Пальцы скребут по подушке. И вот тоненький-тоненький крик прорезывает этот хаос боли и острой иглой впивается в сознание Лизы: "Живой!.."
Ребенок притих на руках, но не спит. И.Лиза теперь вспоминает разговор с Мирвольским в больнице.
Алексей Антонович, - в который раз шепчет она, прижимая свою легкую ношу к груди, - ну, напишите мне, что родила я недоношенного…
Глупости! Не могу. Повторяю: ребенок нормальный. - Доктор сердится, кричит на нее.
Я давно его родила. Богом клянусь!
Надо было сразу показать. А теперь я должен тебя освидетельствовать.
Нет…
Не понимаю, - пожимает плечами Мирвольский, - чего ты от меня добиваешься? Да еще ложно клянешься. Кого ты хочешь обмануть? Мужа? Ну, голубушка…
И что-то ей долго говорит, объясняет, успокаивает. Все это мимо, мимо, ни к чему. И вот она за дверью кабинета…
В коридоре Лакричник. Ласково заглядывает в лицо.
Долгом своим считаю оказывать помощь' всякому, кто в ней нуждается, дать совет. Все слышал и все понимаю. Готов составить нужный вам документ и скрепить его своей подписью с приложением казенной печати. С вашей стороны, я надеюсь… - Пальцы Лакричника складываются в щепоть.
Возьми! Возьми все, что только есть у меня!
- Однако считаю также долгом своим предупредить вас, что подобное свидетельство не достигнет желанной цели, ибо оно не сможет убедить даже весьма наивного и доверчивого мужа. Движимый состраданием к вам, я готов сделать большее и после "недоношенный" прибавить: "Рожден мертвым".
И от этого слова сразу холодно становится Лизе.
А как же?.. - едва выговаривает она.
- Остальное… уже ваших собственных рук дело. Лиза плечом отталкивает Лакричника, шатаясь бредет к себе на заимку.
…Звонким плеском перекатывается Уватчик по камням. Темные ветви черемух низко склонились к воде. Сверкают многоцветными огнями резвые струи. Дрожат, сталкиваются, разбегаются и ломают изображения прибрежных кустов. А среди темно-зеленой листвы снуют, звенят прозрачными крылышками комары, мошки, бабочки, стрекозы. Уватчик вьется, обегает каждый холмик на елани и справа и слева и вновь возвращается обратно. Куда ему спешить? На крутых его изгибах у подмытых глинистых берегов кружится хлопьями пена, и вода там не светлая, а мутная, словно забеленная молоком. Глубоки такие ямы! Дно там нехорошее, вязкое; коряжник лежит серый, замытый илом. Тянутся из-под воды тонкие, безжизненные ветки боярок, черемухи. Отжили, отцвели они и нашли себе место погребения здесь, в холодной воде, в вязком иле. И медленно качаются они, сгибаясь и выпрямляясь в такт неустанному круговороту пены.
Помнит Лиза, помнит все эти изгибы, повороты, ямы и омуты. Помнит сейчас и слова Лакричника. Знает, никто по весне не ходит к Уватчику - незачем. К осени разве соберутся подгородние девчата сходить по черемуху. А сейчас никого не увидишь и тебя никто не увидит. По берегам камни. Всякие - и большие и маленькие. Взять такой камень, завернуть его вместе с ребенком в пеленки и опустить в желтую пену. Забурлит тихий омут, вздрогнут, ломаясь, замытые илом ветки, подымется со дна лохмотьями зелена тина, да цепочкой потянутся пузырьки воздуха… И все… Все будет кончено. "Ребенок родился мертвым". Потом сходить к Лакричнику…
Порфирий спросит, где схоронен ребенок. Где? Можно насыпать холмик, обложить дерном. Креста не нужно ставить. Не нужно отпевать. Родился мертвым… Не было души у него. И человеком он не был. Так просто, горсть праха, земли…
Нет, нет! Разве поднимутся руки у матери, чтобы взять, завернуть и… и… живого?.. Живого! Разве не станет она потом отсчитывать дни, сколько самой ей осталось до смерти? Но ведь от смерти теперь все равно кто-то не уйдет: или сама, или ребенок…
Лиза жмурит глаза, багровые круги вереницей бегут кверху, кверху. И вот из этих кругов вырисовывается искаженное гневом лицо Порфирия. В испуге Лиза открывает глаза. Вдали, в квадрате распахнутого окна, зеленеют кусты черемушника, тальника; чуть слышно доносятся всплески воды…
В первый раз за минувшие девять с половиной месяцев после того страшного дня Лиза отчетливо вспомнила все. Кому-то утеха была… Проклятый! Он в тот же день забыл. А ей теперь?.. Проклятый, проклятый!..
И волна невыносимой обиды и злобы захлестывает Лизу и гасит ей рассудок.
Уватчик все скроет… Замытый серым песком, между черных ослизлых коряг, из жизни Лизы навсегда исчезнет обман. Правда, он останется в сердце, но, может быть, это легче? Пройдут годы, все сотрется, забудется, на месте раны нарастет узловатый рубец… Счастья не будет… Какое тут счастье? Скоро вернется Порфирий. Надо успеть… С подавленным криком хватает она сына и трясет до тех пор, пока ребенок не захлебывается в отчаянном плаче. Тогда Лиза дрожащими руками сдергивает с постели простынку, закутывает в нее ребенка и, бормоча сквозь зубы: "Проклятый, проклятый…" - выскакивает на крыльцо.
Вдали, в городе, у церкви, весело звенят бубенцы, колокольчики, гремят повозки и разухабисто пиликает гармошка.
"Женятся, веселятся… счастливые!"
И Лиза, прижав к груди свою ношу, бегом бросается туда, где ветки колючей боярки сплелись с пахучими побегами черемушника, туда, где гибкий тальник, склонившись к воде, ищет свое отражение в холодных струях Уватчика и не может найти его…
Брызжут вечерние лучи солнца. Брызжут золотом по крышам домов, огнями сверкают на макушках церквей. Эх, и хороши такие лучи: яркие, но не горячие, больно глазам, а отвернуться сил нет.