За эту рану и в каторгу иду.
Ты б рассказал!
Что рассказывать-то? - с неохотой ответил Павел. - Разбуровило камнем в пороге - и все.
Эт-та когда ты купчишку кончал? - прищурился на Павла матерый мужичина по прозвищу Середа.
Парнем молодым он сгоряча убил свою подружку из ревности и пошел за это на вечную каторгу. Бежал с нее, чтобы на могиле у любимой горе свое страшное высказать, как несдержанно, в гневе, поднялась рука у него и рассудок на мгновение затуманился… Но поймали его на пути, вернули. Он снова бежал, и снова его поймали. Так восемь раз за тридцать пять лет. Постепенно опустился вовсе, огрубел мужик, - старое давно забылось, а побеги стали для него привычкой.
По суду убийца я, верно, - нахмурился Павел. - А засудили меня - только бы засудить. Спасал я чел" века, чуть сам не погиб, и все равно вот на каторгу, как душегуба. А Павел Бурмакин душегубом не был и никогда не будет. И на человека подло рука у него не подымется…
Эт-та ты мне говоришь? - выставил нижнюю челюсть вперед Середа.
И тебе! - отрезал Павел.
Ах ты, паршивец! - немея от - изумления, прошипел Середа. - Я ж тебе сейчас глотку вырву…
И пошел к Павлу, расталкивая ногами сидевших на полу арестантов. Ему никто не помешал. Одни его боялись, другие ждали с любопытством, чем кончится неравный поединок.
Пробравшись вплотную к подстилке Павла, Середа с тупой злобой уставился на него. Павел сидел неподвижно, не дрогнув бровью. На лбу нехорошим блеском маслилась испарина. Часа два тому назад он дрожал в сильнейшем ознобе, а сейчас жар крупными волнами разливался по телу. Середа, стиснув кулаки, помедлил.
Нет, - сказал он, харкнув на пол, - дохлятиной ру-
ки марать не стану. В Зерентуй вместе пойдем. Оживе-
ешь - тогда там прикончу. Середа обиды не прощает, так
и знай, - и, задевая за нары, пошел обратно.
Павел проводил его равнодушным взглядом.
Как-то сразу разговоры оборвались, арестанты разошлись по своим местам. И только к вечеру стали снова подсаживаться друг к другу. С тоской вспоминали о семьях, о детях, о женах. Говорили о них как о самом дорогом и навсегДа потерянном. Другие рассказывали сальные истории о женщинах, словно пытаясь этим заглушить горечь утраты семьи.
Бурмакин молчал, сосредоточенно думая о чем-то далеком. Вдруг он заговорил, медленно, будто сам с собой:
- Да… А был с одним парнем такой случай.
Парнишка вовсе молоденький. Про девок или баб путем еще не понимал, хотя и приходилось ему от мужиков похабщину всякую слушать. Говорят мужики всякую всячину, смеются, друг дружку подправляют, кто пуще приврет, он слушать слушает, а сердцем досадует - обидно ему, что по речам мужичьим баба выходит вроде какой-то поганой. Говорят про ее срамоту, плюются, а у самих, как смолье, глаза горят.
Отойдет, бывало, парнишка один, подумает: и лицо, и речь, и суждение у баб все такое же, как и у мужиков. Только и разница, что баба ребят рожает и для нее это мука. Так ведь не плохое это дело - ребят рожать, - видно, господом ей так положено. И мужики-то ведь все от баб родились. А за что же все-таки ее принижают?
Не выдержал он, спросил одного старика - на слова первый похабник был, но мужик куда умный. Так тот посмотрел на парнишку, засмеялся и говорит: "Эти сказки про баб, может, за тысячи лет до нас сложены. И по закону божьему жена - раба своего мужа, тварь подневольная. Так что тебе, "сопля, зря об этом думать и не надо. Подрастешь, сам узнаешь, правильны ли сказки эти. Конечно, иная баба и не глупее мужика, и в работе ловкая, и о доме заботливая, и в любви не обманчивая. Ну, а с другой, допрежь чем радость узнаешь, сколько горя перенесешь! Замучит, иссушит, если она тебе люба, а ты ей нелюбим придешь. Вот тебе и получается - раба! Нет, пока в жены ее не возьмешь, она над тобой царит. Вот за эту-то трудную любовь и вошла в века у мужиков злоба и нечистый язык на баб…"
Их! Верно ведь это! - вздохнул кто-то на полу.
Цыц ты! Не мешай!
Рассказывай, Пашка…
Отошел парнишка. Неладно стало ему, вроде как страх ему старик к бабам вдохнул. Припомнилось - мужик один перед тем в бане удавился. Из-за бабы, говорили. Хорошее-то в голову никогда не идет, а всякая нечисть лезет, доброе глушит. Стал он девок сторониться. Другие парни - на вечерки, а он - в лес. И похабщину слушать перестал. Чувствовал: растравляют иной побасенкой, внутри как огнем обольет, а раздуматься - суть-то в побасенке самая гадость.
Так вот и стал он дичиться. По тайге да возле реки с ружьем бродил - жизнь не понимал, а все ее обдумывал. И все у него хорошо, ясно выходило… Ну, а как до баб дойдет - путается. Чужие-то россказни ему не впрок. Ничего складного не получается. Хочется бабье нутро, душу ее постигнуть, а ума-то и не хватает. Сказать бы, что баба только для утехи создана… Так нет, в жизни ей место хорошее выходит, и за это уважать ее надо.
Бурмакин смолк, шершавым подолом рубахи вытирая испарину с лица. Кто-то звучно вздохнул. Середа лежал на; нарах, заложив могучие руки под голову, и неопределенно смотрел в пространство.
Прошло время, - продолжал Бурмакин, - возмужал парень. На лицо свежий. Стали девки его задирать. Так он им обидой ответит, а сам стороной старается пройти. На вечерки ни ногой. Гармонь заиграет - ему как ножом по сердцу, ружьишко схватит и в тайгу… Все один и один. И в семье-то один рос - и рос немилым. Будь он или нет, отцу с матерью и горя мало. Меж себя у них каждый день то брань, то драка.
И вот раз летом и случилось с ним такое. Пошел он в праздничный день по болотам, уток пострелять. За брел далеко, а тут дождь. Такой дождь - враз до нитки его промочило. В стороне зимовье. А уже вечерело.
"Дай, - думает парень, - зайду, разожгу огонь, просушусь, а не то и заночую. Хлеба кусок есть, утенка в золе
испеку".
Зашел в зимовье, распалил костер на каменушке - сушить рубаху повесил. Сидит, щиплет утенка. А в лесу вовсе стемнело. Дождь шумит, не перестает. Вдруг открывается дверь, и входит баба. Тоже мокрехонькая-премокре-хонькая, вода с головы, с подола ручьями льет. На руке корзина - грибы, видать, собирала. Узнал он ее. Устя - незадолго перед тем на житье к ним в деревню откуда-то из-под Тамбова, что ли, приехала. И нароком или ненароком, а часто попадалась ему, словно следила всегда, куда он пойдет. Совсем еще молодая, поселилась одна, примерно одногодка с парнем, но говорили, что вроде ранее она уже и замужем была. Схватил рубаху парень, стал натягивать- сам^ волчонком смотрит на бабу. "Уйди!" - ей кричит.
Прислонилась Устя к колоде, корзину на пол поставила, стоит, руками платье обжимает. "Зря ты, голубенок, дичишься меня, - говорит. - Чудно мне: парень ты красивый такой, а девок боишься. Давно я к тебе приглядываюсь, дивуюсь".
Натянул он рубаху, застегнул кое-как.
"Чего тебя сюда занесло?" - "А что? Грибы собирала, с пути сбилась - вот и все. Хорошо, на зимовье набрела. Вон какой дождище хлещет! Дай у огня погреться. Продрогла - зуб на зуб не попадает".
Присела у каменушки - руки синие и в пупырышках, сама дрожит. "Подвинься, дай больше места".
Встал он, ушел от огня вовсе. Молчит. Глядит на Ус-тю, - платье у нее от воды грузное, обвисло, и оттого она вся видна. "Чудной ты, - говорит ему Устя, сама смеется, - что я, зверь какой, так ты меня испугался?"
Отвернулся он, сел на чурбан, к ней спиной. Сам дрожит, рубаха холодная, не успела обсохнуть. Головешки в каменушке трещат. Молчат оба.
Вдруг Устя тихонько по имени его кличет.
Сидит он: может, просто померещилось?..
А она опять - и погромче - зовет его.
Парень молчит, а сердце, чувствует, заколотилось у него и вроде жар по" телу пошел. А голос у Усти такой мягкий, ласковый, будто гладит голосом своим. Говорит, ровно как перекат под шиверкой журчит:
"Нравишься ты мне, голубенок, так нравишься - пуще жизни. Давно за тобой гляжу и думаю: нет в селе парня лучше тебя. А что девок боишься - хорошо: одну любить будешь крепче. Мне бы в жены твои. Я за тобой хоть на край света уйду. Не гляди, что я была замужем, - то не от сердца, от горькой неволи было. Хочешь, все я тебе расскажу?"
И замолкла.
Он тоже молчит.
Припомнил: говорили мужики про Устю всякое… И нехорошее говорили.
А Устя опять: "Мил ты мне. Люб, как солнце. Впервой мы с тобой одни. Ненароком зашла сюда - знать судьба моя, а теперь рада. Свет ты мой утренний!.."
Не стерпел он, обернулся. Стоит Устя и смеется, руки к нему тянет. Сама как тополинка приречная - высокая, статная. Глаза карие, так и блестят, словно насквозь видят. А волосы, как расчесывала их она, от дождя еще мокрые, темные, по плечам распустились. "Нашла я счастье свое, говорит, радость моя".
Подошла к парню. Да как кинется к нему на шею…
Арестанты завздыхали, завозились на полу. Но никто не проронил ни слова, только прежний любопытный парнишка еле слышно прошептал:
Ну, а далее? Далее-то что?
Ударил он ее, - тяжело заговорил Павел, подрагивая ноздрями. - Толкнул. Отошла Устя. У каменуг стала, грудь ходит, будто от воздуху разрывается… Очег она красивая была… Особо в тот раз… Долго так на пар-посмотрела и говорит:
"Не люба я тебе, вижу. Не надо. Только зачем же так Не хотел ты знать бабьей любви настоящей, хорошей не веришь в нее, - может, другой дождешься, такой, кс да сам нелюбим будешь. Попомни и это: без любви ч_ ловек не проживет. А может, время придет, и меня станешь искать - тогда и я найду, как тебе ответит Прощай!.."
Схватила свою корзинку да так в ночь, в темень ушла.