Арсений, хотя твоя квартира и "чистая", но я уйду прежде Анны Макаровны, один. А с вами, Анна Макаровна, мы встретимся завтра. Где лучше?
Нет, вы меня подождите сегодня, Михаил Иванович, мне очень нужно с вами поговорить, - быстро повертываясь к нему, сказала Анюта. - Ну, неподалеку от моста через Невку… Хорошо? Я позанимаюсь не больше часа.
Они ушли по набережной Невки далеко, туда, где начинались уже пустыри и черная-черная, мглистая ночь лежала над городом. В воздухе еще больше пахло дождем, а дождя по-прежнему не было.
Я вот о чем хотела поговорить с вами, Михаил Иванович… - сказала Анюта. - Я бы, может, и не решилась, да так сложилось сегодня…
Арсений был сегодня невыносимо груб, - сказал Лебедев, - это его растравили споры в кружке. Но вы на его слова не обращайте внимания. В общем-то он человек сердечный.
Нет, не в его словах дело, Михаил Иванович, а в моих. Я сказала: "Если мне поехать к Алеше, это значит бросить все". - Она помедлила, прежде чем сказать дальше. - Ну, а когда-то… я же должна буду поехать.
Вы говорите так, Анна Макаровна, словно боитесь
этого.
Нет, не боюсь, мне тоскливо, пусто без Алеши. Но… Михаил Иванович, скажите: любовь очень мешает нашему делу? S
Если бывает только любовь, - тихо сказал Лебедев, - да, мешает.
Как только любовь? - переспросила Анюта.
И ничего больше. Любовь, но нет общих интересов, нет общей цели.
Анюта промолчала. Лебедев шел рядом, вдыхая мягкий воздух весенней ночи, радуясь прохладе редких капель, падавших ему на лицо. Он думал о словах девушки.
Уважал он Анюту за ее неутомимость и исключительную работоспособность. Прямой, открытый у нее характер! Он ценил в ней верного товарища, правда еще не очень опытного, но энергичного и преданного делу. Не огорчил ли он ее, сказав так беспощадно: "Да, мешает"? Все остальные его слова уже могли быть только сахаром к горькому лекарству, а сахаром Анюту не обманешь. У каждого человека по-своему складывается любовь, и что может быть оправдано у одного - не оправдаешь у другого. Давно ли радовался он за двух незнакомых де-вушек, переполненных весной, и любовью, и песнями? А тут получилось, что за Анюту он не порадовался. За Анюту, такую славную, такого близкого товарища! Почему здесь он заколебался и не может ответить точно и Определенно, как привык всегда говорить? И даже будто в чем-то досадной для него оказалась ее любовь к Алексею. В чем? И почему?
Михаил Иванович, - вдруг спросила Анюта, - а могла бы я поехать тоже куда-нибудь в Сибирь? Ну, в Иркутск, в Красноярск или в Томск. Где есть большие типографии и я так же могла бы, как здесь, работать наборщицей.
И только наборщицей? - не сразу отозвался Лебедев.
Анюта удивилась его вопросу. Да, только наборщицей, потому что другой специальности у нее нет, и не в горничные же опять станет она наниматься; и нет, не только наборщицей, потому что не принимать участия в работе подпольных кружков, не выполнять поручений товарищей, не брать от них листовок и не разбрасывать их потом по улицам или фабричным дворам, не жить жизнью тревожной, но радостной в своей далекой цели, не чувствовать себя необходимой для общего дела, - нет, она, конечно, не сможет. Об этом ли ее спрашивает Лебедев? Два года… Двух лет еще нет… Время небольшое. Может быть, Лебедев не верит, что подпольная работа стала ее жизнью? А разве он не знает, что не за два года, а даже только за последние четыре месяца, уже после рождества, после Нового года, она научилась ловко разбрасывать листовки и, попадая в облавы, уходить незаподозренной? Зачем же он спрашивает? Лебедев молчал, выжидая.
Я хочу поехать, чтобы и там быть полезной нашему общему делу, - сказала Анюта, наконец разгадав смысл вопроса Лебедева, - и только ради этого. Но… я хочу встретиться и с Алешей. Если же это помешает…
Я думаю, что это не помешает делу… Особенно если вы уедете в Томск или в Красноярск. Наборщицы же нужны везде, - он как-то по-своему тепло улыбнулся, - а "не только наборщицы" нужны тем более. В Томск, к слову сказать, я могу вам дать адреса…
Гранитная набережная давно окончилась, кончилась и линия каменных громад; пошли окраины города с мягкой землей под ногами, с палисадниками у деревянных одноэтажных домиков, с тополями и с бодрящими запахами весны.
Они нашли какое-то бревно, тесно сели рядом, и Лебедев стал рассказывать об истории Петербурга, о десятках тысяч крепостных, воздвигавших здесь прекрасные дворцы для сановной знати, а себе нашедших лишь безвестную могилу, о рабочих, которым когда-нибудь будут принадлежать и фабрики, и эти роскошные дворцы, а забота о здоровье, о благополучии рабочего станет всем содержанием жизни…
На востоке постепенно отбеливалось небо; по-прежнему окутанное серыми тучами, оно не зацвело зарей, и хотя всюду-всюду шла весна по земле, небо оставалось нахмуренным и холодным. Золоченой пикой вонзался в него шпиль Петропавловской крепости.
4
Шиверская пересыльная тюрьма стояла на пригорке в конце города. Беленое двухэтажное здание ее, почти до верхнего карниза закрытое палями, фасадом выходило к Московскому тракту. Изнутри, подтянувшись к решеткам на руках, можно *было видеть пологий склон Вознесенской горы, поросшей молодым сосняком вплоть до окраинных избушек города. Московский тракт широкой желтой полосой прорезал склон горы и, убегая к горизонту, терялся в серой дали.
По тракту день и ночь скакали тройки, рысили верховые, тащились, скрипя колесами, обозы. И несколько раз в месяц проходили запыленные, гремящие железом партии арестантов. Выложенные изнутри полосками кожи кандалы до гнойных ссадин натирали ноги. Кисти рук, отягощенных железом, чернели от прилившей крови.
В шивере кой пересыльной тюрьме арестантам полагался отдых. Здесь их осматривал врач, и тех, которые были не в состоянии продолжать свой путь, оставляли до следующей партии. Сюда же сгоняли всех осужденных на каторжные работы или подлежащих пересылке в Иркутск; из них формировали партии и присоединяли к проходящим.
Павел Бурмакин ожидал своей очереди давно. Его все время била жестокая лихорадка. Глаза глубоко запали, кожа на лице стянулась, стала липкой и желтой.
В камере было очень тесно. Люди вповалку лежали на нарах и под нарами, прямо на полу.
Из чувства сострадания арестанты сами отвели Бур-макину лучшее место, в углу, ближе к окошку. Лежа на спине, он видел в просвете окна кусочек синевы, разделенный на ровные полосы прутьями решетки. Изредка над кромкой просвета пробегали белые волнистые пятна - облака.
Будь ты проклята! - в тоске шептал Павел посиневшими губами. - Вот привязалась, чертова хворь! Угнали бы скорее, хотя дышал бы воздухом. Что же решения нет? - Он подал прошение начальнику тюрьмы, чтобы включили его в первую проходящую партию, независимо от состояния здоровья.
Вонь от параши, стоявшей у двери, была нестерпима; людей тошнпло.
Пущали бы на двор оправляться… Жизни нет… - проговорил, отходя, один арестант.
Тут она, жизнь, и есть, - через силу улыбаясь, возразил Павел. - На воле сто лет проживешь и не заметишь, а здесь тебе каждый день памятен.
Сказывают, закон такой выходит, что в кандалы каторжан заковывать не будут, - повернулся на локте худенький чернявый парнишка с приплюснутым носом.
Веревками вязать станут, - опять с насмешкой
подтвердил Павел, - а жидких телом - суровыми нитками.
Ты не смейся, - серьезно сказал парнишка, - я ведь что слыхал, то и говорю.
Милый, - вступил в разговор третий арестант, оставленный в тюрьме от предыдущей партии, - будь" дурной, да не будь глупой. Дураку прощают, а глупого вдвое бьют. Ты пойми: каторга без цепей - все равно что свадьба без музыки.
А дюже тяжелые они, цепп-то? - спросил парнишка. Он был приговорен к двадцати годам каторги за убийство урядника, истязавшего порками крестьян.
Не очень, - задумчиво ответил его собеседник, - вес не так большой, но тело растирают здорово, в особенности мослы'на ногах.
А ежели сбежать - можно в них?
Убегают. Да только, если заклепки не срубишь, далеко не уйдешь: малой речки вплавь не перейти.
А как их срубать-то, заклепки?
Ты что, до каторги еще не дошел, а бежать уже собрался? Очень ты щуплый, вряд ли выйдет. А заклепки что же, ногтем не сковырнешь, кузнеца просить надо.
В деревню зайтить?
Бывает, что и в деревню.
А не выдаст кузнец? - затаив дыхание, вытянулся парнишка.
Задумал бежать - на все пойдешь. Недаром на спину туз бубновый нашьют. Вот и оправдывай поговорку: "Трусы в карты не играют". Он, туз-то этот, иному счастье приносит, а другому, оказывается, вместо мишени на спине пришит, чтобы стражнику вернее целиться было.
Убивают?
Нет, - не вытерпел Павел, - ежели в самый туз попадут, надо полагать, пуля сплющится.
- Почему? - наивно спросил парнишка. Арестанты захохотали. Разговор стал завязываться
общий. В уголок к Павлу стягивались от двери любопытные. Они усаживались на корточки, опирались друг другу на спины, скребяи пальцами лохматые головы.
Воды, что ли, в реке им жаль? - жаловались арестанты. - Хотя бы холодной водой помыться.
Эх ты, язви тебя, искупаться!
Сиди!
Снаружи в дверь яростно заколотили прикладом.
Эй вы, там! Развозились! Молчать!
Арестанты притихли. Павел приподнялся и сел, прислонившись к стене спиной. Грязная рубаха распахнулась, обнажив багровый узловатый рубец на груди.
Что это у тебя, Павел? - полюбопытствовал парнишка, указывая пальцем на шрам.
Так. Пятнышко родимое, - усмехнулся Павел широким оскалом чистых, ровных зубов.
Ну-ну, - не поверил парнишка, - это вроде рана на груди была.