И вот на другой день в кабинете Жарикова состоялось это совещание. Открыл его Нурке.
- Итак, после моего отъезда экспедиция перешла на глубинное бурение, - сказал он. - Этот способ был предложен нашим уважаемым Дауреном Ержановичем и преподнесен как нечто новое в методе поиска. Ну, новый, конечно, он только здесь, в Саяте, а вообще-то ничего Даурен Ержанович не открыл... О такой разведке и мы тоже иногда подумывали, но в конце концов решили, что овчина не стоит выделки. Кому нужна руда с глубины полкилометра, когда в пятистах километрах, в Мысконуре, эта же медь лежит почти на поверхности? Да и вообще есть ли она? А если ее нет? Отпущенные нам деньги мы съели и теперь уж скоро не сможем не только бурить глубокие скважины, но и шурфить. Вот я и хочу спросить вас, товарищи, что же нам теперь делать? Без денег, без планов, без всякой уверенности - накануне зимы?
Жариков сидел неподвижно и внимательно слушал.
Только теперь он понял, чего хочет Нурке.
- Да, так что же вы все-таки предлагаете? - спросил Гогошвили.
- Вот! Это, конечно, главный вопрос. И вот мое практическое предложение. Отряды, бесплодность поисков которых стала уже очевидной, полевые работы прекращают, приступают к намеченной обработке материалов. Приготовиться к зиме. Вот все, что я могу предложить. Какое будет ваше слово, товарищ директор?
Жариков пожал плечами.
- Да принципиальных возражений у меня не имеется. Раз меди нет, так нет. Но какие отряды вы имеете в виду, конкретно?
- Ну, в первую очередь это касается Второго Саята, - сказал Ажимов. - Инженеру Васильеву объявляем благодарность в приказе. Он закончил поисковые работы на сезон раньше срока.
- Да, но в этом отряде, кажется, находится и Даурен Ержанов, - осторожно сказал Жариков и поглядел на старого геолога. Тот сидел молча.
Нурке улыбался все ласковее и ласковее.
- Ну, с моим учителем всего проще, - сказал он, - любой институт предложит ему кафедру. Он должен быть доктором гонорис, без защиты диссертации. Это мы сделаем. Тут я беру все на себя.
Гогошвили вскочил с места.
- Так значит, экспедиция остается без Даурена Ержановича?
- Товарищ Гогошвили, товарищ Гогошвили, - сказал укоризненно Нурке, - ну что вы такое говорите? Из-за вашего отряда вы хотите лишить нас одного из самых светлых умов в геологии? А? Как же так можно?
И мельком взглянул на Еламана. Тот улыбался. "Молодец Нурке, даже и не ожидал! Орел", - говорил этот его взгляд.
- Назначьте Даурена Ержановича в мой отряд! Вместо меня, - крикнул Гогошвили.
- Ну, опять двадцать пять! - развел руками Нурке. - Вы как будто не слышите, что я говорю. Даурен нужен...
- И я уступаю ему свое место... - вдруг крикнул Васильев.
- Слушайте, - нахмурился Ажимов, - надо во-первых, уметь себя вести на собрании, во-вторых, не перебивать старших и, в-третьих, не командовать. Все-таки, куда кого назначить - это мое дело, а не ваше. Если не желаете работать, подавайте заявление. Вот если за три дня отчет будет у меня на столе, можете считать себя свободным. И на этом я считаю вопрос о Даурене Ержановиче исчерпанным. На нашем собрании во всяком случае... Теперь вопрос второй...
С первых же слов Нурке Даурен опустил голову, он сидел и думал. И чем больше думал, тем ниже склонял голову. Ему было уже все ясно. Еще вчера было все ясно. Может быть, ясно даже раньше, чуть ли не с первого дня их встречи. Ажимов негодяй. А раньше, в годы молодости, замечал ли он тогда за Нурке какие-нибудь, ну, мягко говоря, странности? Да, были, были, конечно, но он их пропускал мимо глаз и ушей, думал - ну, молодой, ну, глупый, ну, чувствует свою неполноценность, ну, мало ли что там еще! А впрочем, и к этому надо быть готовым! Измена друзей - это очень тяжело, но это еще не самое худшее. Да, да, как ни странно и ни страшно, есть вещи и пострашнее. И первая из этих страшных вещей - это потеря веры в себя! - Да, верность себе это главное. А Нурке... - ну что ж, скверно, больно, но он выносил и кое-что куда более скверное и болезненное. А потом, может, еще и с Нурке не все потеряно. Может, еще можно попытаться бороться за него. С ним же самим придется вести эту борьбу, но если он человек сильный, то справится. Даурен поднял голову и стал слушать.
- Я считаю вопрос об Ержанове исчерпанным, на этом собрании во всяком случае, - сказал Ажимов. Что же это значит, он ожидает его к себе? С просьбой? С преклоненной головой? Раскаявшегося? Ну, этого ты не дождешься, милый. А остаться в экспедиции необходимо. Любым путем.
- Теперь другой вопрос, - продолжал Нурке. - Что делать со вторым отрядом, тут положение несколько иное...
- Постойте, постойте, - поднял руку Жариков. - Хотя вы считаете вопрос о Даурене Ержановиче законченным, - я, как начальник экспедиции с этим согласиться никак не могу. Кажется, и собрание считает так. Как, товарищи? - обратился он к сидящим.
- Да, да, так, так, конечно, - раздались голоса.
- И с увольнением двоих геологов я тоже никак согласиться не могу. Но это особая статья, и мы ее решим сами. А вот с Дауке... - Жариков и не заметил, как он перешел на ты. - Ну, Дауке, скажи свое веское слово, что ты молчишь, как форель, - согласен ты с нами работать, или тебе правда необходимо отдохнуть, хотя профессорская кафедра дело тоже не простое. Говори прямо, что предпочитаешь?
- Я, Афанасий Семенович, не профессор, - ответил Даурен. - Это уж товарищ Ажимов из любви ко мне так меня повысил. Я самый обыкновенный полевой геолог. И готов я работать на любых должностях - хоть топографом, хоть коллектором - куда уж поставите. Вот и все.
- Вместе с нами, со мной! - крикнул Гогошвили. Слова Ажимова об увольнении как будто совсем не дошли до его сознания. - Вы в моем отряде будете!
- Ну, товарищ Ажимов, - называя в первый раз руководителя научной части по фамилии, заключил Жариков, - ваше слово.
Нурке развел руками.
- Была бы честь предложена, - сказал он, - я предложил своему учителю столицу и пост профессора, он отказался, а здесь все принимается как-то не так. Как-то странно все здесь вы принимаете! Все будет, конечно, так, как хочет Даурен Ержанович, только, конечно, ни о каких коллекторах и топографах говорить не приходится. Но раз руководящих постов нет - значит...
- Значит, Даурен Ержанович остается геологом в отряде Гогошвили, - подытожил Афанасий Семенович. - Горько, конечно, но!.. Ладно, товарищи! - Он встал. - И на этом собрание я считаю законченным. Расходимся!
9
Слух о том, что отец Бекайдара сделал все, чтоб выжить ее отца из Саята, и только потому согласился оставить его рядовым геологом, что не рискнул пойти против большинства, - эта весть дошла до Дамели дня через три. И все-таки она не все еще понимала, вернее, не все допонимала. Разве не своими глазами она видела встречу двух старых людей? Их слезы, объятия, поцелуи? И разве она не подумала тогда в первый раз, что в словах дяди Хасена, вероятно, не все правильно, что, возможно, его личная неприязнь все перевесила и исказила? Конечно, думала. Поэтому и ее отношение к Бекайдару изменилось. Кроме того, она понимала, что осрамила своего нареченного перед доброй сотней людей. И все они смотрели, перешептывались, возмущались, высказывали разные предположения. И, верно, одно было обиднее другого. Что такое сотворил этот отвергнутый и ошельмованный публично жених, думали и говорили люди. Украл, убил, подделал, ограбил, связался с другой, заболел какой-нибудь страшной позорной болезнью? И сознавая, что она виновата, Дамели первая подошла к парню и заговорила с ним.
И вдруг такая страшная, ни на что не похожая весть! "Кто-то из двух, безусловно, виноват, - думала она, но кто! Отец!.. Об этом не может быть и речи! Тогда Нурке? Он создал ту глубокую пропасть, которая пролегла между мной и его сыном? Ну, предположим, что Бекайдар ни в чем не виноват - сын за отца, действительно, не в ответе, но как я стану дочерью Нурке Ажимова? Как разговаривать-то с ним я буду? Хорошо, Бекайдар уйдет от него! Из-за меня уйдет! Но не возненавидит ли он меня после этого? Не станет ли упрекать меня за то, что я разлучила сына с отцом?! Разве я знаю, какие отношения у Нурке с сыном? Только то и знаю, что отец боготворит сына, а сын любит и уважает отца. Как же я во имя своего личного счастья смогу разлучить двух самых близких людей на свете? Моя печаль - только моя печаль, мне ее в себе и таить и носить.
Счастье, счастье - сколько говорит это слово, но никто не знает точно, что оно значит. А ведь оно, по-видимому, как весы, - на одной чаше его лежат истина и доброта, на другой - ложь и зло. И чтоб человек был счастлив, надо, чтоб первая чаша стояла выше второй. Вот и все. А у Дамели было не так. И поэтому она лежала ночью с открытыми глазами и думала, думала.