- Ну, а как ты думаешь? - Дамели молчала и смотрела на него. - Нет, дорогая, как бы тебе ни забивали голову, но такого отца, как у меня, поискать надо. Ведь он, овдовев в молодости, так и не женился. Не хотел ввести в дом мачеху. Как хочешь, а это подвиг, и отцу я обязан всем. - Бекайдар остановился, поглядел на Дамели. Она молчала. - Но вы его почему-то не любите. А твой отец его попросту травит. Нет, нет, не возражай, - продолжал он ожесточенно, - я знаю, мне все рассказали. Я только не могу понять, что он вам всем сделал?
Дамели дослушала его до конца, а потом вдруг улыбнулась и сказала:
- Бекен, я дня через три поеду во Второй Саят. Поедем со мной, я тебя познакомлю с отцом.
Бекайдар вытаращил глаза.
- Вот те раз! - сказал он. - Во-первых, я с ним уже познакомился, во-вторых, при чем же тут Саят: ведь он живет в Алма-Ате!
Дамели улыбнулась.
- Ты не про того отца говоришь, - сказала она. - Тот, что в Алма-Ате живет, - это мой отец названный, а настоящий мой отец здесь, в Саяте. Как, по-твоему, меня звать по отчеству?
- Дамели Хасеновна.
- А вот и не так: Дауреновна, Дауреновна. Настоящий мой отец - Даурен Ержанов.
- Постой, - сказал совершенно ошалелый Бекайдар. - Даурен? Учитель отца, тот, известный...
- Отец не терпит, когда его называют известным, - засмеялась Дамели. "Приходите, поговорим об этом ровно через сто лет", - отвечает он, когда к нему обращаются так. Но он сейчас ждет меня в Саяте.
- Слушай, да ведь он мертв, погиб, зарыт где-то не то в Сибири, не то на Дальнем Востоке.
- А вот не погиб и не зарыт, а вернулся целым, здоровым и руководит геологическим отрядом в Саяте. Ну, что ж ты так смотришь на меня: раз в сто лет и не такое бывает.
- Раз в сто лет... - ошалело пробормотал Бекайдар и схватил Дамели за руку. - Слушай. Я так рад за тебя, так рад... И он вдруг схватил и обнял ее и несколько раз поцеловал. И она тоже поцеловал его, хотя потом сразу же осторожно отстранила его руки.
"А больше всего я рад за себя, - подумал он, - теперь Хасен мне не указ. Какой бы он ни был. Безумный или нет. А с Дауреном Ержановым я сговорюсь".
И в порыве радости он сказал:
- Значит, Хасен твой дядя. Ты знаешь, Дамели, я ведь был у него. Он меня угощал медвежьей колбасой. Я и с тетей Машей познакомился.
- Боже мой! - воскликнула Дамели, останавливаясь. - С тетей Машей! Что ж ты молчишь! Говори же, говори!
- Может быть, сядем, - продолжал Бекайдар.
Как раз на дороге лежали огромные белые валуны, возможно, остатки какого-то доисторического селя, и они опустились на них.
Бекайдар подробно рассказал о своем посещении домика в горах. Дамели слушала молча, не перебивая, и только, когда Бекайдар произнес: "Так он ничего мне и не сказал, кроме того, чтоб я лучше обратился за ответом к отцу, но о чем я могу спросить отца?" - она пошевельнулась и тихо сказала:
- Какой-то человек смотрит на нас сзади, отпусти мои плечи. Не оборачивайся.
Это чудо, что она могла почувствовать затылком чей-то чужой взгляд, но она его точно почувствовала.
Но Бекайдар обернулся и напоролся на взгляд Еламана. Завхоз экспедиции стоял за камнем и смотрел на них. Луна ярко освещала его лицо - сухие резкие черты и поджатые губы.
Бекайдар посмотрел на него с гневным недоумением.
И сейчас же Еламан заюлил, закривлялся, заулыбался, и сразу с его лица исчезло то напряжение, которое делало его значительным и страшным. Перед Бекайдаром опять стоял завхоз.
- Ну, я очень рад, очень рад, - забормотал он, - молодые, хорошие! Любите друг друга! И ваш батюшка...
Но тут Бекайдар поднялся так медленно и грозно, что Еламана как ветром смело.
- Уполз, гадина, - сказал Бекайдар, усаживаясь опять на камень и обнимая Дамели. - Если бы ты только видела, какими глазами он на нас смотрел.
- Кто это? - спросила Дамели. Она не видела или не разглядела эту столь внезапно появившуюся и снова сгинувшую тень.
- Да так! - мерзавец один, - пробормотал Бекайдар и вдруг усмехнулся: - Вот кого бы я спросил кое о чем...
А мерзавец, отойдя метров на сто от парочки, развел руками и сказал:
- Ну что ж, Еламан, говорят же: "Когда кулан свалится в колодец, тогда и муравьи лезут ему в ухо", - все правильно!
7
За два часа от Второго Саята начинаются тростниковые джунгли. Именно так здесь их и называют - джунгли. Это густейшие непроходимые и неодолимые заросли тростника вышиной с человека; тянутся они на много десятков километров и доходят до самого озера. Впрочем, они и в озеро заходят тоже, то около того берега, то вдоль этого, то посередине его тянутся зыбкие, проваливающиеся под ногами островки. Почва в них рыхлая, влажная и состоит она почти исключительно из бурых и белых корешков. Острова эти совершенно необитаемы, и даже сколько их всего, никто толком не знает. Да их и не сочтешь - этим летом они есть, а на следующее пропали бесследно. Ни охотники, ни рыбаки их не посещают. На них ни хаты не построишь, ни даже ухи не сваришь; тростник, ржавчина, рыжая и черная, вскипающая между пальцами вода поймы - это, пожалуй, и все.
Вот на такой остров, непонятно каким образом, и забралась семья кабанов. Огромный черно-рыжий секач, самка и с десяток потешных полосатых поросяток! Они ходили по острову, хрюкали, фыркали и рылись носами в грунте.
- Не иначе как был подранен и заплыл, а мамаша за ним, - сказал Даурен, опуская бинокль, - только так! Но я бы сюда, Нурке, не сунулся. Походим еще по джунглям. Еще не поздно.
Но Нурке, злой и багровый от раздражения, только передернул плечами. Ему сегодня, как нарочно, не везло. А между тем, у всех охотников была уж добыча - даже счетовод Никанор Григорьевич убил пару фазанов, а Гогошвили, возбужденный, счастливый, слегка пьяный, ходил с ружьем через плечо и клялся, что он не уйдет отсюда, пока не застрелит последнего балташинского тигра. Есть здесь такой тигр, есть. Его месяц тому назад видел дед-травоед (бог знает откуда такое прозвание появилось у смиренного старика Травнина. Он прожил в этих местах сорок лет и знал озеро километров на двести вниз), что ж касается Жарикова и Даурена, то они каждый положили по кабану и больше уж даже и не стреляли. Даурен, тот и вовсе оставил ружье в грузовике. А ему бы хоть утку, хоть серого гуся подстрелить! И этого не было! А потом он еще вдобавок осрамился. Они шли с Жариковым и Дауреном вдоль джунглей по сухому месту и тут вдруг под ногами Ажимова что-то ухнуло, фукнуло и как будто взорвалось. Он так обомлел, что даже чуть ружье не уронил и вскрикнул. И тут же увидел большого буро-красного фазана. Фазан поднялся из-за куста, свистя крыльями, пролетел дугой по оранжевому небу и опустился где-то за другим кустом. Потный от стыда - пошел охотиться, да дичи и испугался - Ажимов пробормотал:
- Я... - и тут же осекся - сказать было нечего.
Но Жариков с Ержановым сразу же заговорили о чем-то другом, и будто ничего и не видели.
Но он-то знал: они все видели и все поняли. Вот какой он охотник, вот какой он мужчина!
"Ну, врете, проклятые, я вам сейчас покажу", - подумал он, весь внутренне сжимаясь в кулак, и, не отвечая Даурену, крикнул проводнику: - Дед! Дед-травоед. Ну-ка, прокати меня на этот островок.
Он думал ехать в лодке один, с дедом, но неожиданно рядом с ним оказался и Даурен, уже с берданкой за плечами, и Жариков и даже Гогошвили ("посмотрю, что у вас за плавучие острова такие. Никогда не видел, и кабанят захвачу домой парочку"). Остров оказался похожим на губку, рыжая вода с металлической радужной пленкой вскипала у них под ногами. Рос тростник, осока, мелкие незабудки и какие-то фиолетовые цветы необычайной формы, размера, нежности и раскраски. В одной из больших промоин покоилось в черной воде несколько белых водяных лилий.
"Где же кабан-то?" - подумал Ажимов. Он был почему-то убежден, что теперь он покажет всем им, что он за охотник. Они обошли весь остров. Прошел час. Кабанов нигде не было.
- Вот что, товарищи, - сказал Ажимов, останавливаясь и опираясь о ружье, - так толку не будет. Мы их только пугаем, давайте разойдемся по разным сторонам.
- Я с тобой, - шепнул Даурен.
- Нет, нет, Дауке, мне и так сегодня не везет, - попытаю счастья один, - ответил он.
Даурен хотел что-то сказать, но поглядел на Ажимова и молча отошел в сторону.
И вот что получилось дальше из-за этого проклятого деда-травоеда. Только из-за него и больше не из-за кого! Будь он тысячу раз проклят! Ажимов пробирался между тростниками. Идти было трудно, земля качалась под ним так, как будто он шел по пружинистым, прогибавшимся матрацам. Один раз он даже ухнул в какую-то яму. Он уже окончательно обессилел, когда вдруг услышал выстрел, а за ним крик Жарикова: "Что? Попал, дед?" Что ответил дед, он не расслышал. Только где-то впереди, а потом сбоку послышался треск и шум чего-то огромного. Как будто кто-то слепо ломился через заросли. Он взял ружье наизготовку и пошел в сторону этого шума. Прошел десять шагов, двадцать, сто - шум вдруг замолк, ничего и никого не было.
- Эге-ге-ге! Где вы, Нурке! - послышался где-то вблизи голос Жарикова.
Он ничего не ответил, только губу закусил.
На небольшой полянке, величиной с комнату, лежала коряга. Он сел на нее и задумался. Очень быстро темнело, и через редкий тростник он видел, как на берегу загорелся большой желтый огонь. Это развели костер, чтоб испечь фазана. Даурен научил, как это делать: ощипанную птицу обмазывают толстым слоем глины и зарывают в золу. Когда прогорит костер - жаркое будет готово. Птица печется в собственном соку.