Я уставился на Гольдина и ничего не мог сообразить. Он что, с ума спятил? Это же вранье!
Я попытался поймать взглядом Сережкины глаза, но он с каменным лицом смотрел поверх голов.
- Вот видите, Шестаков. - Голос старшины отдавал металлом. - За нарушение дисциплины строя - два наряда вне очереди!
За что Кузнецкий невзлюбил Ивана, я не мог понять. Ну, медлительный, неповоротливый. Но разве в этом главное?
- Что вы жуете губами, Шестаков? - продолжал старшина. - Вы должны ответить: "Слушаюсь".
- Дегтярев, не мотайте головой, как конь на параде! - Это уже я попал в поле зрения старшины. - И вообще, что это за лошадиные манеры? Один жует, другой головой мотает... Чтоб служба не казалась медом... - раздельно и четко, словно подавая предварительную команду, проговорил Кузнецкий. - Нале-э-ву! Шагом... арш! Командуйте, Гольдин!
Вечером мы молча сидели в кубрике, так на матросский лад мы называли казарменное помещение. Слово "казарма" нам не нравилось.
Ваня уставился в одну точку; я листал, не читая, книгу. Гольдин подшивал свежий подворотничок. Вдруг Ваня встал, подошел к нему. Тот продолжал свое занятие. Но все же нервы не выдержали, поднял голову:
- Чего, Ванюша?
- Однако ты, Гольдин, Бобик, - и пошел на место.
- Что ты сказал?
- Бобик, - не оборачиваясь, уронил Иван.
У Гольдина дернулась щека; отложив гимнастерку, он двинулся за Иваном.
- Ты, Колода, повтори свои слова!
Это прозвище Шестаков заполучил с легкой руки Гольдина еще в "карантине", когда мы проходили курс молодого бойца. Кто-то отгадывал кроссворд и спросил!
- Сборник карт - что?
- Колода, - не задумываясь, ответил Иван.
- Сам ты - колода, - вмешался Серега. - Атлас.
А прозвище так и осталось.
- Повтори, Колода! - крикнул Гольдин.
- Бобик, - проговорил Иван.
Я видел, что сейчас Сергей стукнет его. Тот, видно, тоже это почувствовал, обернулся, набычился. Ниже Гольдина на целую голову, он стоял и смотрел, как тот надвигается.
Не знаю, что меня подняло с табурета. Я не считая себя храбрым и отчаянным, избегал школьных потасовок и не ходил "улица на улицу". Но что-то произошло во мне. Я вскочил и с разгона влепил Сергею прямо по красным губам.
Он не ожидал нападения, отлетел к кроватям, ударился головой о спинку. Я схватил табурет и завопил:
- Подойди только!
И тут же услышал:
- Курсант Дегтярев!
В проходе стоял старшина Кузнецкий.
- Курсант Гольдин, сходите в умывальную комнату и приведите себя в порядок. Курсант Дегтярев, через полчаса зайдите ко мне в канцелярию.
Разом все упало во мне, ноги стали тяжелые, а голова звонкой и пустой. Я успел подумать: "Отчислят". И эта мысль стучала в голове, как секундомер, все полчаса, что были в моем распоряжении.
Серега явился из умывальни с мокрыми волосами и распухшими губами. Глянул на нас исподлобья и стал снова пришивать подворотничок.
Иван пробормотал:
- Однако, не надо тебе было... Я бы сам...
В канцелярию я постучал минута в минуту.
- Опоздали на сорок секунд, - сказал старшина.
Я стоял у порога, опустив голову, а он разглядывал меня долго и пронзительно. Затем сказал, разделяя каждое слово:
- Офицер, не научившийся подчиняться сам и соблюдать воинскую дисциплину, армии не нужен. Следовательно, будущий лейтенант Дегтярев не нужен тоже. Об этом я доложу по команде рапортом.
"Отчислят", "отчислят"... отсчитывали секунды. Мелькнули в сознании слова матери: "Вот и вышел ты на самостоятельную дорогу, сына... Как и отец, военным будешь. Вот бы он порадовался..."
- Что бы сказали ваши родители, узнай они про ваш хулиганский поступок? - заговорил после паузы старшина. - Не погладили бы по головке. Драка - явление антисоциальное. Тем более в армии, где все регламентировано уставом, в том числе и взаимоотношения между сослуживцами. Еще генералиссимус Суворов говорил: "Сам погибай, а товарища выручай". А я очень сомневалось, что вы встанете грудью за товарища...
"Встану, - думал я. - И Суворов тут ни при чем. Так уж получилось. И, конечно, я виноват... Даже если отчислят, отслужу год срочную и снова в училище вернусь..."
- Вас Гольдин ударил? Оскорбил?
- Никак нет.
- Почему же вы кинулись на него?
- Шестаков обозвал Гольдина, а тот...
- Дегтярев! Не вижу логики. Один обзывает образцового курсанта, а другой бросается его же бить. А если б я не вмешался?
- Товарищ старшина!..
- Отставить разговоры! Отвечайте только на вопросы!
Ни на один вопрос я не смог ответить. Стоял, молчал и думал: "Отчислят".
Прежде чем отпустить меня, он снова сделал паузу и снова разглядывал меня, как диковинку. Наконец махнул рукой: идите, мол, и лицо его приняло брезгливое выражение.
После старшины меня ругал командир взвода старший лейтенант Скворцов. Ругал беззлобно, почти равнодушно, похоже, выполнял неприятную обязанность. Скорее всего, так оно и было, потому что наш командир взвода стал недавно чемпионом округа по борьбе и постоянно уезжал на тренировочные сборы. У него были свои заботы.
Вечером меня пригласил на беседу командир батареи. Это было самое страшное. Капитана Луца боялись все. Он никогда не повышал голоса, на беседу не вызывал, а "приглашал", и тем не менее при таком приглашении все трепетали.
Иван глядел виновато и грустно, и от его голубого взгляда становилось совсем тошно.
Я переступил порог кабинета и доложил командиру батареи о прибытии.
- Садитесь, рассказывайте.
Я не мог выдавить из себя ни слова, а он молчал, занимаясь на столе бумажками.
- Жду, товарищ курсант.
А я словно разучился говорить. Уставился на пепельницу, вырезанную из снарядной гильзы, да так и не отрывал от нее глаз.
В это время и раздался стук в дверь.
- Разрешите войти? - Гольдин вырос в проеме, лихо вскинул руку к козырьку и попросил разрешения обратиться: - Я по поводу конфликта...
Комбат с любопытством взглянул на него и сказал:
- Садитесь. Слушаю вас.
- Виноват во всем я, товарищ капитан.
- Ну, ну...
И Сергей стал рассказывать все как было. В том числе и о том, что старшина Кузнецкий несправедливо объявил курсанту Шестакову два наряда вне очереди.
Я плохо воспринимал суть разговора. Понимал только, что Сергей выгораживал меня во всем. Он говорил убедительно, с чувством собственного достоинства.
- Независимо от личных симпатий и антипатий, со стороны начальника всегда должно быть объективное отношение к подчиненным. А старшина Кузнецкий относится к Шестакову несколько предвзято. Я поддержал Кузнецкого и тоже был несправедлив. Это произошло скорее автоматически, по привычке повиноваться старшему. Я раскаиваюсь в этом. А признаться сразу же, перед строем, не хватило мужества. Но все равно справедливость всегда должна торжествовать.
Я слышал Гольдина и видел выражение глаз комбата. Как будто не я, а кто-то другой, со стороны, наблюдал всю эту картину. Казалось, в глазах комбата кроется смешинка. Словно он все предугадал заранее и только любопытствовал, так оно будет или не так.
Закончил Сергей словами:
- Я готов понести любое наказание.
- Ну что ж, хорошо, - сказал капитан Луц. - Вы свободны. - И когда тот вышел, спросил меня: - А что с дракой будем делать?
- Не знаю.
- Кто знать-то будет?
- Не знаю, - опять проговорил я.
- Н-да. Мало еще в вас военного, товарищ Дегтярев. А правильнее, совсем еще ничего нет... Где отец-то ваш погиб?
- В Прибалтике.
- Он тоже как будто артиллеристом был?
- Так точно. Дивизионом командовал.
- Я ведь тоже в Прибалтике воевал. Только командовал расчетом.
Замолчали. Он курил одну папиросу за другой. О чем-то думал. Мне он казался совсем непохожим на самого себя - строгого, недосягаемого капитана Луца.
- А в училище вы пошли по призванию?
- Так точно.
- Я внимательно за вами наблюдал. Но способностей особых пока не заметил... Какие просьбы у вас есть?
- Не отчисляйте из училища.
- Не отчислим.
Во мне дрогнуло все сразу. Я поднял голову и увидел кабинет. На стене висел портрет Владимира Ильича Ленина. Тикали ходики с гирькой на цепочке. Плавал табачный дым.
- Идите, Дегтярев. Месяц вам без увольнения в город. И будьте военным!..
Я вышел, словно хлебнувший хмельного. Верный Ваня ждал около дверей.
- Списывают? - спросил он шепотом.
Я тоже шепотом ответил:
- Нет.
Он снова тревожно уставился на меня!
- А куда?
- Никуда. Месяц без увольнения. Гольдин спас...
Когда это было?.. Время прошлось бедой краской но головам, белые снега запорошили хоженые тропинки, белые ветры разметали нас по белому свету...
Мальчишки всегда остаются мальчишками, а мы были ими, хоть и носили на плечах погоны. Подрались - помирились. На вечерней поверке я извинился перед Гольдиным. Сергей по собственной инициативе извинился перед Иваном. А старшина Кузнецкий отменил ему наказание - два наряда вне очереди, сообщив об этом, глядя поверх голов и с выражением брезгливости.
Месяц неувольнения был для меня ничто. Я и так не рвался в город. Сидел в воскресные дни в ленинской комнате и сочинял Дине письма. А к капитану Луцу стал относиться, как к богу. Готов был мчаться сломя голову, чтоб выполнить любую его просьбу.
С Сергеем мы поначалу не разговаривали. Но он сам подошел к нам однажды и сказал:
- Не надо меня кушать, земляки. Мы же все трое из Башкирии. Значит, почти братья, а?