Еще и десяти лет не прошло, как кончилась война. Голодуха у каждого из нас еще цепко сидела в памяти. Потому, когда была возможность, ели, даже если и не хотелось. Добирали за голодные годы, что ли?
Ваню Шестакова никто не провожал. Набычившись, он стоял в стороне и время от времени взглядывал то на нас, то на Серегу с Лидухой. Серега был весел и уверен в себе, он был красавец парень, он был хозяином сам себе и своей Лидухи. И успевал в то же время видеть все, что происходит вокруг.
- Иван! Сено жуешь? - крикнул он.
У Вани была привычка: когда ему тоскливо, шевелил толстыми губами, как будто жевал что-то.
- Кати к нам! - призывно махнул рукой Сергей. - Дам разок Лидуху поцеловать.
Та шлепнула его по губам. Сергей опять обхватил ее ручищами-клешнями.
"Как родная меня мать провожала..." - залился баян, и тонкий бабий голос перекрыл перронный гомон. А Лидуха так обнимала Сергея, что какой-то посторонний дедок прошепелявил:
- Оставь маненько, дочка! - и залился смехом в лад баяну.
- Не оставлю дед, - откликнулась та. - Что мое - то мое!
В руках у "флотского дяди" появились бутылка и граненый стакан.
- Племяш! - позвал он, как гвоздь вколотил.
- А! - тотчас оторвался от зазнобы Серега.
- Кончай лизаться! Айдате на посошок!
Серега подтолкнул Лидуху в круг, взял из рук родимого дяди стакан, передал ей. Она застеснялась, но моряк сурово произнес:
- Уважь!
Она отпила, передала Сереге. Тот поднес стакан к губам, но дядя его остановил:
- Погодь.
Он ловко достал откуда-то из кармана огромную деревянную ложку, больше напоминающую половник. Налил в нее из бутылки, чокнулся о стакан.
- Племяш! Жизнь держи в руках, - и показал, как надо держать, выставив вперед похожий на кувалду кулак, - не дай обогнуть никому! Гольдины и в океане не утопли. Будем!
Оба крякнули и хрустно заели луковицей.
- Милуйтесь! - приказал дядя.
"Как родная меня мать провожала..."
- Мне вашего дружка вон того жалко, - показала на Ваню Лидуха.
- Рыба ты моя, - сказал Серега. - Лупоглазая...
Все стриженные в этот полдень разъезжались по военным училищам кто куда. Нас троих определили (с нашего согласия, конечно) в зенитно-артиллерийское. Артиллерия - бог войны, это мы знали с уверенностью. И я, стоя рядом с матерью и Диной, тоже маленько ощущал себя "богом". Потому неловко мне было и совестно, когда маманя втолковывала на прощание, чтобы я кушал и был осторожен, чтоб командирам не перечил и ни с кем не связывался. Я мычал в ответ: буду, мол, хорошим и связываться ни с кем не стану. Дина молчала, переминалась с ноги на ногу. Я догадывался, что ей совсем не по душе весь этот разноголосый гам, Серегина лихость и даже то, что моя мать нет-нет да и бросала на нее спрашивающий взгляд: что, мол, сыну-то от тебя ждать? Уж не вертихвостка ли ты? Я так и понимал ее взгляды.
Лицо у матери было жалостливое. Волосы она зачесывала назад, и ото лба к уху заметно белел шрам. Шрам остался еще от военных времен, когда она ездила в деревню обменивать на еду кормовую соль. Мы и сами были деревенские. В город попали на четвертом году войны, когда мать поддалась на уговоры своей городской тетки. Однажды их отоварили на фабрике вместо зарплаты огромными белыми кусками соли. В деревне, считалось, было посытнее, и маманя поехала. Где-то по дороге от станции Белое Озеро к Уваровке и нагнали ее волки. Перепугалась, но мешок с солью не бросила. Бежала по дороге и не услыхала, не увидела, как вымахнула из бурана лошадиная морда. Очутилась мать прижатой к передку кошевки. Волокут ее сани по дороге, а перед глазами лошадиные копыта. Ничего, обошлось, шрам вот только и остался.
- Вы бы прогулялись, а я посижу вон на завалинке, - предложила она.
По-деревенски назвала завалинкой отмостки станционного здания. Так и не привыкла до конца к городу, так и тянуло ее в деревню, особенно по весне, когда земля пробуждалась к жизни и по-птичьи звенели ручьи.
- Идем, - сказала Дина.
Мы пошли вдоль перрона. Миновали тепловоз и остановились на гравии у перехлеста путей. И сразу отступила вокзальная толчея.
- А почему Ваня один? - спросила Дина.
- Он из Бурзянского района, - ответил я. - У него здесь нет никого.
Мы прошли чуть дальше.
- А я с лекций убежала, - шепнула Дина.
Я хотел ее поцеловать и не знал, как это сделать. Я всего один раз целовал ее. Это было после выпускного в десятом классе. Мы пригласили тогда на вечер девчонок из соседней женской школы. Как бы сказал Ваня, каждый - свою сударушку. Я дружил с Диной весь последний школьный год. Мы бегали на каток и даже однажды ездили на служебной машине ее отца на речку Дему. Там весь берег был в ромашках, бело-желтый кусочек земли, который я вспоминал потом и в заснеженной тайге, и в барханах Тау-Кума. И еще там были ее строгие мама с папой, которые спрашивали меня:
- Какую же вы, Леня, решили избрать жизненную дорогу?
- Пойду в военное училище.
- Вас привлекает форма?
Я не знал, что ответить. О форме я тоже думал. Представлял себя в хромачах, в синем галифе и зеленой гимнастерке, перетянутой ремнями. А на плечах - золотые погоны. И вспоминал при этом фронтовую песню, которую пели в деревне бабы, а запевала мать.
...С золотыми погонами,
И вся грудь в орденах.
Бабы пели и плакали. А я уж точно знал, что придет время, и я приеду в деревню в офицерской форме и пойду вместе с матерью от соседей к соседям.
Да, форма меня тоже привлекала. Я так и сказал Дининым родителям, но добавил еще какие-то высокие слова про агрессоров. Это получилось у меня по-казенному, по-книжному. Ее большой папа нахмурился, а мама грустно покачала головой.
В тот солнечный день колыхалось море ромашек, колыхался у меня перед глазами затемненный подъезд ее дома, куда мы пришли после выпускного вечера. Потом я брел, опьяненный, по предутренним улицам. А с утра снова был у ее подъезда.
Она вышла как ни в чем не бывало, как будто и не было вчерашнего вечера. Когда я дотронулся до ее плеча, глянула так, словно сказала: "Разве мы с вами знакомы?.."
...Мы стояли на перехлесте путей. Она была грустная, как ромашка, заплутавшаяся на лугу. Потом странно взглянула на меня, требовательно так, будто желая в чем-то убедиться. И спросила:
- Ты сильный?..
А с перрона залихватски доносилось:
"Как родная меня ма-ать - эх! - провожа-а-ла-а..."
КУРСАНТЫ
Командир батареи поднял нас затемно и вывел в поле. Не успело солнце брызнуть, а мы уже приступили к оборудованию переднего края. Попросту говоря, рыли длинную, с изломами траншею.
То было плановое занятие по тактике. Учебный вопрос именовался очень длинно и мудрено, но суть была конкретная: на огневую позицию напал неприятельский десант, мы должны были уничтожить его. Противник десантировался на песчаную проплешину, сиявшую почти у самой вершины поросшего рыжей колючкой бугра. Держа карабины наперевес, мы выскакивали из траншеи и с яростью кидались наверх, но голос комбата вновь и вновь "выводил нас из строя". Мы откатывались назад и опять закапывались в землю.
Завтрак старшина Кузнецкий привез нам еще на рассвете прямо в поле - сухой паек, состоявший из банки консервов, пачки галет и двух кусков сахару. Само собой, что уже через три часа от сытости остались лишь приятные воспоминания. В предвкушении обеда мы обрушивались на ни в чем не повинную проплешину и осатанело крушили условного противника. К часу дня добили его окончательно и вернулись в городок.
Старшина батареи был свой же брат курсант, только со старшего курса. Он построил нас повзводно: впереди - выпускники, а мы в самом конце.
- Курсант Гольдин! - вызвал старшина. - Выйти из строя!
- Я! - выкрикнул Серега и, печатая шаг, вышел.
- Пятнадцать минут строевой подготовки. Занимайтесь со взводом!
- Слушаюсь.
Красиво командовал Серега:
- Р-р-равняйсь! Ссыр-ра!.. Отставить! Сс-ыр-ра!
Старшина критически посмотрел на строй, потом на Гольдина и решил вмешаться:
- Как держите головы? Подбородки вы-ше! Курсант Шестаков! Опять спите?
- Никак нет, товарищ старшина! - бодро ответил Иван.
Ваня любил поспать. Это все знали. Не только в батарее, но и во всем училище. Однажды на занятиях по противохимической защите мы долго сидели в противогазах. Потом преподаватель скомандовал снять их. Мы с облегчением стащили маски, и лишь Ваня, подперев подбородок руками, поблескивал стеклами в сторону преподавателя.
- А вас, Шестаков, не касается?
В классе повисла тишина, и в ней мы услышали легкое похрапывание...
Но в этот раз Ваня не спал. Он стоял рядом со мной по правую руку и во все свои голубые глаза таращился на старшину.
- Меня не обманет ваш небесный взгляд, - сказал между тем Кузнецкий. - Нечего на меня таращиться, я вам не девица в коротком платьишке.
Старшина выразился насчет взгляда очень точно. У Ивана на самом деле взгляд был какой-то особенный. Добрый, немного грустный, и голубым светом от глаз так и отливало. Иногда, особенно человеку постороннему, казалось, что глаза по ошибке попали на Иваново скуластое толстогубое лицо. Да и весь он был не шибко красивый, широкоплечий, коротконогий, лобастый, неизменно коротко, почти наголо, остриженный.
- Я только что видел, как вы дремали в строю, - продолжал старшина, адресуясь к Шестакову.
- Никак нет, - ответил Ваня.
- Курсант Гольдин, - обратился старшина к нашему товарищу, - спал Шестаков?
- Так точно! - громко выкрикнул Серега.