- Нет. Удочерил я Иринку, Женя. Сколько ей тогда было? Десять, наверно. В синеньком пальтишке, в синенькой шапочке. Щечка поцарапанная. Помню, прибежала из школы, увидала меня и как споткнулась. Ну, я подошел, познакомился, как со взрослой. Ужинать вместе сели. Я ее про школу стал расспрашивать, про оценки. В общем, как полагается. Потом за телевизор все вместе уселись. Гульнара ее спать провожает, а она говорит: "Ты сама иди спать, а я дяде Ване книжку почитаю".
- Гульнара - ее мать?
- Мать. У нас все только начиналось... Ну, само собой, уговариваем девочку спать. А она меня спрашивает: "Ты не уйдешь, если я засну?" Детенышек ведь, а тоже соображает. Наверно, без отца пробел в своей детской жизни чувствовала, хотя и сама того не понимала... В маленьком городке, дед, пережениться - не простое дело. Особенно для офицера. Там - развод, тут - семья не семья, в партбюро - персональное дело. И разговоры с уговорами без конца. В общем, всю мороку до дна выхлебал. Забрал чемодан с военным обмундированием и перебрался к новой жене. Половинок не люблю. Если что-то делать, так до упора. Сказал своей любимой, начхать, мол, на алименты, но, раз начали строить жизнь, давай дочь на мою фамилию. Так и сделали. И все пошло по-хорошему. Ирка, так та визжала от радости, в ладоши хлопала и с самой первой минуты меня папой стала звать. С женой отношения прекрасные. О деньгах слова нет. И вроде даже хватает. Хотя откуда может хватать, если я только две трети зарплаты приношу? Просто женщина с понятием оказалась...
И везде-то мы втроем. В горы ли, на рыбалку ли, или просто гуляем. Рай для меня, да и только... А сквозь радость терзаюсь. Сердце туда-сюда мечется. Свои-то детишки брошенные. Вижусь с ними. Не то чтобы очень часто, но и не редко. Потихоньку от матери, потому что она, как узнает, так крику на всю улицу. Я, понятно, гостинцы ношу, к себе их зазываю. И вот, Женя, пришел однажды Гришка. Все было нормально внешне. Чай с тортом пили. Ирка Гришке марки показывала. Но чую, не принимает душой моя жена моего сына. Пошел я его провожать, она даже не шевельнулась. Идем, а он по дороге мне говорит: "Пап, а тетя Гуля - злая"
Сверяба уронил голову на свои могучие кулаки. Савину даже показалось, что он вот-вот заплачет. Но трудно мужику заплакать, даже когда невмоготу. Нашарил Иван не глядя "дымчину", втянул никотинную отраву, задержал дым внутри.
- А дальше что, Иван?
- Ничего. Шесть лет мы прожили до БАМа. Иришка в музыкальной школе училась, потому сюда они не смогли со мной поехать. В прошлом году десять классов кончила. Гришка в восьмой ходит, а Толик, самый маленький и самый умненький, - в шестой... Это я тебе, дед, рассказываю, чтобы ты понял, что женитьба - шаг необратимый.
- Но ведь не у всех же так складывается жизнь.
- Не у всех. А за тебя боюсь. Ты для дома - плохой хозяин. А у баб: мое - это мое, и не отдам! Вот представь. Живем вместе, любим друг друга. И за все время жена ни разу не спросила, а когда день рождения у моих детей? Ни разу не сказала: "Давай пошлем им какой-нибудь подарок". Я сам, понимаешь, втихую посылал им подарки. Но больше всего, дед, меня Иринка однажды ранила. Двумя словами застрелила. Сказала: "Твой сын, папа". Не по имени даже, а "твой". Не ее брат, а ведь он же ей брат получается, раз мой сын. Вот тебе и эстафета от матери к дочери. Заклад в будущее для повторения. Недаром в русских сказках злые мачехи и смирные отчимы. Душа у бабы у́же, чем мужская... Я бы, знаешь, собрал всех троих детей в кучу и жил бы один с ними. И за мать бы им был, и за отца. Но нет для меня такой планиды, потому как запрограммирован я на бедоносца. И в себе беду тащу, и самым родимым ее несу.
5
Утром за Иваном прибежал посыльный. Савин слышал сквозь сон, как он объяснял Сверябе, что на дальней точке вышел из строя "Катерпиллер", новенький, только что полученный бульдозер. Принял это Савин во сне к сведению и заспал намертво. Потому никак не мог взять в толк, куда Сверяба подевался, пока не прочитал его записку: "До встречи, дед! Может, на Эльге, а?"
Тем же вертолетом улетел к Синицыну и Давлетов. И Савин, делая в вагоне приборку, думал о том, что тот уже на месте, что, наверное, они с Синицыным уже едут на тягаче по распадку, а может быть, даже стоят на берегу напротив ежей. А от порога зимовья глядит на них из-под ладони Ольга.
Позавтракав, он разложил на столе четвертушку ватманского листа, свои блокноты с записями по обследованному участку трассы, тетрадь с расчетами Давлетова. Работа, на удивление, с самого начала пошла споро.
Два Савина сидели в вагоне. Один - полный сиюминутным удовлетворением самим собой. Тот, что крупным почерком исписывал страницу за страницей, старательно вычерчивал на бумаге новый участок трассы. Другой же с беспокойством прислушивался, не гудит ли в небе вертолет, хотя точно знал, что раньше шестнадцати-семнадцати часов и ждать нечего. Этот другой не чувствовал теплого вагонного уюта, потому что мысленно находился там, где ворочалась подо льдом живая Эльга, шагал на коротких охотничьих лыжах, которые стояли теперь в углу у вешалки как свидетельство, что все было не сном, а явью, и как напоминание о необходимости вернуться. И он время от времени возвращался, торопился по знакомой лыжне, и в лесной перезвон легко и ладно вплеталась сверябинская музыка про километры. "...Наша юность и седины..." - тоненько выводила одна струна. На этой же струне и тайга вызванивала, и рябчик ей подсвистывал, и вся мелодия утра звучала на одной ноте.
Савин понимал, что теперешняя его работа - это лишь прикидка на глазок, лишь слабое приближение к обоснованию нового участка. Все сейчас, казалось ему, зависит от Давлетова. Но он почему-то был уверен, что Давлетов скажет "да" и вышлет на трассу комплексную группу, а уж потом появится настоящее обоснование.
Савин и обед столовский пропустил. Не то чтобы позабыл про него, увлекшись, но сознательно не захотел отрываться от стола. Последнюю точку поставил уже под вечер. Взялся напоследок за титульный лист, чтобы вписать авторов предложения. И вдруг замер, пораженный несуразной на первый взгляд мыслью. Как же он будет вписывать Ольгу, если не знает ее фамилии! И отчества не знает. И что ему вообще о ней известно? То, что у нее есть дядя по имени Иннокентий. Есть дом в Усть-Нимане, маленьком поселке со сплошь заколоченными избами. Жила в интернате. Кончила в Хабаровске педучилище... И все?
Нет, не все. Этого мало для анкеты. А для души у Савина есть другое. Есть узкая ладошка: "пей, бойе!" Есть долгая и вместе с тем короткая ночь на Эльге, в которой жизнь измерялась по-другому. В этом другом измерении знание о человеке шло изнутри. Только двоим оно доступно. Постороннему же все кажется до предела упрощенным, почти примитивным, потому что, кроме двоих, никто не видел гордой сохатиной головы, ни для кого не играл серебряный колокольчик и не косил лиловым глазом глухарь Кешка. И Иван Сверяба - тоже посторонний. Не понял бы, сказал бы: "И фамилию не спрашивает". А фамилия - это чистый лист бумаги с загадочными знаками на ней. Поди разберись, что они означают, какую тайну скрывают...
Между тем вертолета все не было.
Савин вышел на улицу. Было безветренно и морозно. Дымы из труб устремлялись вверх густыми широкими столбами. Савин прислушивался, не гудит ли вертолет. В какой-то миг ему показалось, что в небе застрекотало. Но нет, гуд шел от клубного движка. Видно, киномеханик Зайцев проверял перед сеансом аварийное освещение.
Савин представил, как в задней комнате клуба, которую громко именовали оркестровой, прапорщик Григорий Волк, тот самый, что спрашивал Савина в день приезда, не играет ли он на гитаре, властно и непререкаемо руководит участниками ансамбля "Магистраль". Шла подготовка к новогоднему концерту, а заодно и к общетрассовому смотру патриотической песни, приуроченному к Дню Советской Армии и Военно-Морского Флота.
Савин повернул к клубу.
Увидев его, Волк взмахнул рукой, и ансамбль грянул: "Веселей, ребята, выпало нам..." И Савин тут же вспомнил вчерашний разговор со Сверябой, когда тот рычал в сторону транзистора:
- Ну почему "... а короче - БАМ"?
Конечно, песня эта создает настроение бодрости, под нее даже прыгают на танцплощадках. Но очень уж далека она от реальности, от вечной мерзлоты, ломающей технику, от обмороженных рук, от накомарников.
- А "Километры" вы знаете? - спросил Савин.
Музыканты смешались, нестройно оборвали мелодию. А Волк тут же вывел гитарным перебором: "...наша юность и седины", И все постепенно подхватили и мелодию, и слова, да еще трехголосием, вживаясь в смысл и видя себя самих.
Так вот оно, то самое, что надо представить на смотр! Свои собственные песни. А их не одна и не две - десятки!
Дослушав, Савин сказал:
- А что, если мы всю программу сделаем из своих песен? С рассказом, кому они посвящаются? У капитана Сверябы есть, например, песня про речку Туюн...
- Знаем.
- А ведущий расскажет, как прокладывали зимник по льду Туюна. Как рядовой Насибуллин нырял в промоину, чтобы зацепить тросом КрАЗ...
- А что, - сказал Волк, - это идея. - И тут же, восприняв идею как руководство к действию, скомандовал: - Хлопцы, "Бурею"!
...Серый дождь не стихает
Третий день напролет,
Третьи сутки над нами
Не кружит вертолет.
В прошлогоднюю зиму
Почта ходит моя.
Принеси от любимой
Мне привет, Бурея...
Трассу вдоль Бурей отсыпали, когда Савина еще не было на БАМе. Сверяба рассказывал, что это было самое трудное: если бы не успели с дорогой, оказались бы отрезанными от Большой земли.
- Чья песня? - спросил Савин.
- Опять же вашего соседа, - ответил Волк.